Газета День Литературы # 97 (2004 9)

Между тем, прямое пересечение собственно культурных институтов российского общества с актами террора становится всё более плотным. Даже сцена "Норд-Оста" в данном отношении не чета бесланской школе. И это вовсе не случайность. Российское общество не просто больно террором. Оно живет так, что обязано им болеть — жестоко и кроваво. Но кризис наступил в сентябре 2004 года в Северной Осетии.

Можно ли считать, что он миновал, что выздоровление теперь — дело времени? Нет — ведь главным во взаимодействии с террористами продолжает оставаться "спасение невинных заложников", а не уничтожение самих террористов и всей порождающей их инфраструктуры террора как бизнеса — инфраструктуры, заложенной в нынешнюю Российскую Федерацию. Нет ? ведь личный успех, несмотря ни на что, должен оставаться для россиян главным смыслом жизни; ничего иного в нашем информационном пространстве не говорится: ни о Родине, ни о народе, ни о Боге. Нет — ведь переживших взрывы бесланских детей столичные психологи учат, что прошлого уже нет, будущего еще нет, а значит — нужно жить только настоящим. Но настоящее для амёбы и настоящее для человека — это два принципиально разных времени.

Амёба живет только реакциями на доступные ее восприятию непосредственные сигналы внешней среды. Люди же способны запоминать прошлые события и экстраполировать их в будущее. Жителей России уже не первое десятилетие стремятся превратить из людей в амеб, заставить их забыть свою великую историю и не думать о завтрашнем дне. И террор ваххабитов используется здесь наряду с террором информационным и террором экономическим.

Кто здесь больший террорист: Шамиль Басаев или Егор Гайдар? Или, как говорил товарищ Сталин, "оба хуже"? И с кем вы сегодня, "мастера культуры"? С человекообразными "одноклеточными" амебами или с людьми?

Георгий СУДОВЦЕВ ММКВЯ-2004

На МосковскоЙ международной книжной выставке-ярмарке всё меньше выставки и всё больше — ярмарки. В центральном, 57-м павильоне ВДНХ царили "великие" российского книгоиздательского дела: ЭКСМО, АСТ, ОЛМА-ПРЕСС, РОСМЭН и другие. К их услугам — громкоговорящая связь, информационная служба, залы для пресс-конференций, гигантские павильоны, где проводятся встречи с популярными, "раскрученными" авторами, творящими современную "российскую" литературу наподобие того, как Зураб Церетели творит современное росийское монументальное искусство. В 20-й павильон отправлена публика помельче, наподобие издательства "Литературной газеты", а в 71-м, где представлен "мелкий бизнес" — вообще тишь и гладь, даже вход свободный. Но люди, конечно, предпочитают заплатить 30-60 рублей, а в день открытия, 1 сентября, и сотни приходилось платить, чтобы увидеть книжные новинки своими глазами и купить их без торговой наценки, достигающей порой 30-40% от цены издательства. Ну, и двойной контроль с металлоискателями: при входе на ВДНХ и в дверях павильона. А как же: теракты бумерангом возвращаются к авторам детективов и прочей "чернухи".

Впрочем, особых литературных открытий от этого "праздника книги" никто и не ждал: бизнес прежде всего, каждый дует в свою дуду, стремясь перекричать соседа-конкурента. Одни издательства сманивают "прибыльных" авторов у других, представляя это (и действительно воспринимая это) как свою величайшую коммерческую победу. Государственное присутствие сведено к минимуму. В прошлом году приезжал президент Путин и даже сказал несколько слов о национальной культуре, в этом — видимо, из-за теракта в Беслане — не стал. И так всё ясно. Телевизора хватит. Величайший успех — сняли отечественный "блокбастер" по книге Виктора "Ночной дозор". Книжка — так себе, из жизни вампиров, что называется, зато спецэффекты... Народ стонет от восторга, и по России от проката картины собрано свыше 15 млн. долл. — рекорд. Да еще режиссер Бекмамбетов за 4 млн. долл. продал права на прокат за рубежом "Ночного дозора" и грядущего "Дневного дозора". Для сравнения: объем национального книжного рынка в 2004 году составит около 700 млн. долл. 87000 всё еще издаваемых в России книг оказались лишь в 38 раз доходнее (не прибыльнее!) одного-единственного фильма. Да еще "культовый" западный режиссер Пол Верхувен берется снять "Зимнюю королеву" Б.Акунина (он же Б.Чхартишвили). Литература на глазах становится фундаментом для киноиндустрии. Впрочем, из всех искусств для нас важнейшим является даже не кино, а ТВ. Тот же Бекмамбетов прославился рекламными роликами для банка "Империал". Вот где объемы — 3 млрд. долл. в год, 20 "Ночных дозоров" сразу! А вы говорите — литература... Пишите лучше сценарии для рекламных роликов, господа!

Дмитрий ИЛЬИН БУНТ ПРОТИВ АБСУРДА О романе “Стамбульский зазывала” Владимира БУШНЯКА

Этот Роман, опубликованный в журнале "Наш современник" (2003, №9), скажем прямо, впечатляет: подкупающе простое течение сюжета с редкой глубиной ненавязчивого подтекста.

Стамбул. Точнее — крохотная часть города возле порта. Узкие мощеные улицы с бесчисленными лавками и магазинами для наших "челноков" и туристов. Трое молодых ребят из России и Украины работают здесь зазывалами: ловят "наших" на выходе из порта и препровождают их в магазины кожаных изделий. С каждой купленной вещи зазывала получает пять долларов. Заработок зависит от случая и оттого почти нищенский. Ребята очень мало едят, ночуют в копеечных отелях. Никаких радостей и вольностей — в двадцать-то лет. Тут они, как в тюрьме. Но всё сносят, ибо на родине, видимо, еще хуже.

Таковы рамки бесхитростной фабулы романа.

Изнуряющее пекло летнего Стамбула. Марево осатанелого каждодневного солнца — свидетеля и палача мельтешащего, нечеловеческого, по сути, абсурда без цели и смысла. "Шагаю,— повествует рассказчик в романе,— не зная, в какой стороне, на какой улице и в каком магазине окажусь через четверть часа, через пять минут. Просто иду навстречу случаю, как вчера, позавчера и как буду шагать, наверное, завтра, не зная, что ждет меня через минуту..."

Писатель художественно ёмко и точно передает ощущение наивысшей абсурдности жизни, в которой человек — продукт капитала (именно так! как бы по-марксистски это ни звучало) — неизбежно становится насекомым, подобно герою "Превращения" Кафки. Здесь параллель неизбежна — слишком очевидна социальная давильня денег на человеческий муравейник, что, расползаясь по сторонам от этой дьявольской силы, кишит и дышит уже другой, одноклеточной жизнью: "Я пошел вверх по улице. Узкая... она, подобно живому существу, шевелилась, издавала звуки, куда-то ползла... Пестрая людская масса непрерывно двигалась одновременно в противоположные стороны".

Существенным и значительным символом в романе представляется ослепительно-мертвящее, спозаранку заводящее пружину земных роботов, — солнце. Воистину желтый дьявол! Какая точная и убийственная метафора мефистофельских страстей Запада.

Солнышко... Ласковое и нежное, красное на русской Родине, оно становится дьяволом на чужбине. Как, впрочем, и сама чужбина для нынешних русских скитальцев в романе, алкающих в смуту не "правды небесной", по Достоевскому, а хлеба насущного, что "даждь нам днесь".

Колоритны они в романе. И главные персонажи, и те, кто, мелькнув, оставляют чистое свечение русского духа...

Новая профессия — "челноки". Она рифмуется с "бурлаками" не случайно — тяжкий, изнурительный и грошовый труд до предела. И за пределом. И, как водится, — женщины. Как в войну: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик", — русские стожильные женщины тянут воз этого рыночного проклятья на себе.

Владимир Бушняк — писатель истинно русского сострадания с некрасовской "закваской", с пронзительным светом "деревенской прозы". И оттого в романе женские образы так светлы и пластичны. Русская женщина — чистейшая мадонна в русской юдоли и чистейший образец терпения.

Бьёт муж. Но Настя-челнок не только понимает его, но и оправдывает: завод закрыли, нет работы, и муж "бесится" — переживает за детей и за нее. "Ему тоже какая-то разрядка нужна",— заслоняет она собою любимого от ярости и жестокости мира.

Вот идут они, челноки, по раскаленной улице Стамбула с тяжелыми ношами.

Остановились — хлебнуть воздуха. И вновь идут так, что хоть земля разверзнись — они не остановятся. И всё в мире — пустое, ненужное, нелепое для их озабоченного ума, когда идут они, живое и негнучее тягло. На вопрос, в каком отеле остановились, одна отвечает: "В отеле Нюр... Хер... ой, да черт его знает, как он называется". Отель называется "Хюрриет".

Автор ничего не декларирует. Он, как истинный художник, живописует мир абсурда через характеры, психологическую мотивацию, детали.

Мир опрокинулся. И движение жизни потеряло логику, определенность, устойчивость. Появилась внезапно и так же внезапно сгинула печальная русская девушка Марина. Вышел ночью на улицу и пропал Виталий-челнок. Приехал из России Стас — искать исчезнувшую полгода назад сестру Виолетту. Закрылся вдруг магазин, где работала турчанка из Болгарии Таня — добрый и нежный друг главного героя романа Ивана Матвеева. Сгинула Таня, а с нею и ее сестра Айшет — девушка сердечной смуты Ивана. Тайная, роковая и, казалось бы, немотивированная сила отыскала для "зазывалы" Жени Карасика двойника, поразительно похожего на него местного жителя. А тот, бедолага, был, судя по всему, участником каких-то темных разборок. Но жребий расплаты пал на Карасика. Его встретили темным вечером на пустынной улице. Жестоко избили и отрезали ухо.

Видимо, это модель великого русского перепутья. Не город, не общество людей, а преисподняя, где появляются и исчезают людские тени, как ночные призраки. Здесь всё повязано не смыслом и добром, а фатальным, иррациональным абсурдом. Русская жизнь — словно говорит нам писатель, — утратив внутренний духовный стержень, становится призрачной. Это мертвая жизнь. С фантомами, оборотнями, мертвенными тенями, злым роком. Это и есть полная свобода — райские кущи либерализма, но свобода Антихриста: равнозначность этого и потустороннего мира. Без высшей духовной субстанции, без духовной иерархии.

Быть может, и не случайно в американской массовой культуре уже прочно обустроились оборотни, вурдалаки, упыри, злые духи как данность западного бытия. Это точная калька с духовных запросов западного человека, прилепившаяся, как репейник, к нашей жизни.

Да ведь и "челноки", если разобраться, тоже призраки — как, впрочем, и все "старые русские" — призраки "рая", обещанного не "стамбульскими зазывалами", а "кощеями" из нерусского духа — увы, бессмертными во всей истории России.

Бушняк глубоко чувствует и понимает русское самосознание. С горьким юмором и в печали сострадающей обнажает писатель в романе величайшую русскую дурь: внезапное и заполошное искушение западными "благостями" и, в первую очередь, конечно, наивно-восторженное приятие бизнеса.

Некий Ваня с Урала, попав в Стамбул, услышал краем уха, будто наши девки-проститутки заколачивают аж по пятьдесят баксов в час. Потрясенный новыми знаниями, он дает ход распалившемуся воображению и привозит в Стамбул свою "сеструху" с девицами. Голова его, надо думать, уже отреклась от жизни и, как у пушкинского Германна, считала, но не карты, а доллары (несомненный прогресс нашей дури!).

Итог таков, каков и должен быть: девиц отобрали, Ваню "использовали" как девицу, убили и выбросили из машины на шоссе. Как использованную одноразовую вещь (надпись за границей на таких вещах: "после использования выбросить").

Однако более значима в этом смысле сюжетная линия другого героя романа — "зазывалы" Алексея. Он — как Иванушка-дурачок. Не глуп, разумеется, а живой наособицу. И оттого в мире волчьих законов Алексей кажется нелепым со своей изначальной непосредственностью. Этот Божий дар мог быть достоинством при Советской власти, но в людских джунглях, судя по сюжету романа,— это первородный признак гибели.

"Бесплатный" (сколько хочешь!) хлеб в одной из "забегаловок" Стамбула (хлеб включен в стоимость блюд) — источник душевной смуты для постоянно голодного Алексея, подвигающий его на мысли высокие и разные. Раз съеденный хлеб заменяют другим, полагает Алексей,— значит, уважают его и его друзей, Ивана и Карасика. А уж коль скоро это случилось с ними, русскими,— берет Алексей выше и глубже —то с британцами, французами и германцами такое... ну, никак невозможно. Друзья едва сдерживаются от хохота, но Алексей непоколебим: "Я хочу докопаться до истины". Ну, Сократ, понимаешь — ни больше, ни меньше!

И вот этот милый дуралей замыслил вдруг бизнес. Пафос романа очень точно диагностирует эту нашу внезапно возникшую болезнь. Дело здесь, конечно же, не в изначально предприимчивых и динамичных (это особый разговор), а в общем, не оправданном ни традицией, ни историей психозе, когда под шумок воплей о "рынке" рождается не бизнес, а вор, что являет собой парадоксальную реакцию ДРУГОЙ традиции на насилие. Дело здесь в спешном повороте русского ума с высокого смысла жизни на выживание, неизбежно сопряженное с добыванием денег, с фетишизацией их.

Карасику, как было сказано, отрезали ухо. И он уехал на родину. Алексей обнаружил и выследил турка, абсолютно похожего на Карасика и оттого чудом избежавшего жуткого насилия. И в голове Алексея рождается умопомрачительный по степени изобретательности бизнес-план. Согласитесь, читатель, если у какого-то человека на месте все члены, включая уши, — разве это не повод для того, чтобы подойти к нему, абсолютно незнакомому человеку, и сказать: "Эй, дядя! Гони двести баксов за то, что ходишь с двумя ушами. Это мы их сберегли"? Потрясенный дядя немедленно отдаст незнакомцу двести, да сверху еще сто за "высший пилотаж" в бизнесе. Вот так или почти так думал Алексей, затевая эту авантюру. Мыслил, между прочим, русскими понятиями, ибо турецкого вообще не знал.

Дурь? Конечно же, дурь. Но ведь безобидная и без ущерба для всех. Однако Алексея избивают так, как это могут только "падшие ангелы" Востока.

Он умирает ночью. Тихо. Во сне. Подложив под разбитую голову ладошки.

Бушняк скуп в выражениях. Это чеховская традиция — передавать мысль не через выражение-описание чувств, а через действие героев, через их "странные", казалось бы, несоответствующие их состоянию слова (Астров в "Дяде Ване": "А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!").

Главный герой романа Иван находит Алексея в комнате мертвым. Сухие, короткие фразы, "странные" слова (на контрасте — полумрак номера в дешевом отеле, мертвый Алексей, по ошибке входящая в номер женщина после душа; дородная, пышущая соблазнительной жизнью блондинка: "Сережа... ты здесь?").

Сцена по-настоящему волнует.

Русский мальчик... Милый дуралей... Экое же наше беспамятство. Нам Пушкин завещал в назидание великую сказку "О рыбаке и рыбке". Не для нас, русских, эта "халява" в бизнесе! Разве случаен тот факт, что большинство ныне богатеньких в России — не русские?

Карасик и Алексей мечтали об Америке. Они полагали, что в Стамбуле им "не развернуться" (ну, чем не запросы старухи из пушкинской сказки?!). Один лишился уха, другой — жизни. Так заканчивается в романе это важное смысловое движение.

Главный герой-рассказчик Иван Матвеев, без сомнения, самая большая удача писателя. Не будет преувеличением сказать, что это произведение о нем — о русском парне, желающем честно прожить и выжить на карнавале пороков в несчастной России. Даже в самом названии романа есть прямое указание на это: не "зазывалы", хотя их трое друзей, а "зазывала". Такой акцент крайне важен, ибо Иван в какой-то мере являет собой новый тип в русской литературе: русский человек на великом перепутье России, олицетворяющий собой стоицизм и несогбенность как вызов и бунт против абсурда жизни . В основе своей это принципиально ДРУГОЙ бунт — не тот, который "бессмысленный и беспощадный". В этом вся суть.

Иван — видимый и сокровенный центр всех смысловых движений романа.

Человек с большим достоинством, уравновешенный, стоически держащий удар судьбы и находящий силы поддержать всех(!) терпящих беду и падших.

Что может человек на "дне"? Кажется, ничего. Нет, он может всё, что равноценно высоте его души. Иван хлопочет о печальной девушке Марине. Он как живой щит для Карасика во всех его бедах. В безнадежной ситуации он спасает наивную и безответную Любу. Воистину, безмерна отзывчивость русской души! Иван деликатно, но активно вступается даже за турецкую девушку — живого манекена в кожаной куртке на изнуряющем солнцепеке.

Иван — спаситель и охранитель, он стержень, он опора всех мятущихся, слабых, снедаемых страстями, задавленных судьбой.

Где же Иван черпает силы для такой огромной душевной работы?

В терпении. Он — единственный в романе придавленный, но несогбенный. Влекомый, как и все, злым роком, но хранимый какой-то властной и неодолимой силой. Тут смысловой нерв романа. То общезначимое, что не заметили наши публицисты, но выразил художник.

Иван — страстотерпец. Он стоик. Библейский Иов. Как нынешний русский великий народ. Это неслыханное и беспредельное его терпение сродни по мужеству его великим историческим подвигам, дает русскому народу не упрощение, как принято думать, а вселенскую силу и надежду.