Сверчок на печи

Рэй Дуглас Брэдбери

Сверчок на печи

Дверь захлопнулась, и Джон Мартин сбросил с себя пальто и шляпу, ловко, словно заправский иллюзионист, проскочил мимо жены и повесил пальто на вешалку, одновременно вынув из кармана хрустящую свежую газету, после чего направился в гостиную, на ходу знакомясь с новостями, определяя по запаху, что будет на ужин, и разговаривая с женой, следовавшей за ним по пятам. Он все еще чувствовал слабый запах вагона и морозной зимней ночи. Усевшись в кресло, он удивился необычной тишине, напоминавшей тишину гнезд, обитатели которых — малиновки, воробьи и пересмешники — неожиданно увидели над собой гигантскую тень ястреба. Его жена остановилась в дверях.

— Села бы лучше, — сказал Джон Мартин. — Что стряслось? Господи, не надо смотреть на меня так, словно я уже умер! Что у нас нового? Кстати, как ты относишься к последнему решению этих придурков из городского совета? Они опять повысили налоги и тарифы!

— Джон! — воскликнула жена. — Прошу тебя, не надо!

— О чем это ты?

— Не говори так! Это небезопасно!

— Небезопасно?! О чем ты говоришь? Мы не в России, а у себя дома!

— Ты не совсем прав.

— Как так?

— В нашем доме появился жучок! — прошептала она еле слышно.

— Жучок?!

Джон Мартин даже привстал от удивления.

— Ну, ты понимаешь… Подслушивающее устройство.

— Ты что, рехнулась?

— Почти что, когда госпожа Томас рассказала мне о том, что происходило здесь вчера вечером! Стоило нам уйти, как позвонили ей в дверь и взяли у нее ключи от гаража. Они поставили там какие-то приборы и подвели к нашему дому провода! Жучок в какой-то комнате, а может, и во всех комнатах.

Все это она прошептала ему на ухо. Он откинулся на спинку кресла.

— Этого не может быть.

— А вот и может!

— Но ведь мы, кажется, не сделали ничего предосудительного?

— Говори потише!

— Погоди! — сердито прошептал он. Его лицо то бледнело, то краснело. — Идем на веранду!

Выйдя на веранду, он посмотрел по сторонам и сказал, уже не таясь:

— Теперь расскажи мне всю эту дурацкую историю еще раз! Если я тебя правильно понял, ФБР решило использовать соседский гараж для слежки за нашим домом?

— Совершенно верно! Это ужасно! Боюсь, наш телефон тоже прослушивается!

— Ладно, мы еще посмотрим, кто кого!

— Что ты собираешься делать?

— Я переколочу все их приборы! Одного не пойму — чем мы их могли заинтересовать?

— Ломать ничего не надо, — воскликнула же на, схватив его за руку. — Тогда уж точно неприятностей не оберешься! Пусть послушают не сколько дней, поймут, что мы в порядке, и уберутся.

— Я оскорблен, нет, я просто разъярен! Эти два слова не из моего лексикона, но, черт побери, сейчас они в самый раз. Что они о себе возомнили? И вообще, в чем здесь дело? Наши политики или наши друзья на студии? Мои рассказы или то, что я работаю продюсером? Да, мы дружим с Томом Ли, а он китаец, но это не делает опасным ни его, ни нас! Так в чем же дело?

— Может быть, они получили ложный сигнал и занялись проверкой? Если они всерьез подозревают, что мы опасны, их действия нельзя осуждать.

— Да-да, но речь-то идет о нас! Чертовски забавно, обхохочешься! Рассказать, что ли, друзьям? Найти микрофон и вырвать его с потрохами? Переехать в гостиницу? Уехать в другой город?

— Я думаю, нам следует оставить все на своих местах, ведь скрывать нам действительно нечего! Не будем обращать внимания, и только!

— Не обращать внимания? Как только я стал ругать муниципалов, ты тут же поспешила заткнуть мне рот!

— Идем в дом. Становится холодно. Успокойся. Пройдет всего несколько дней, и они в любом случае оставят нас в покое.

— Ну ладно, но лучше бы ты позволила мне расколошматить все это к чертовой матери!

Они вернулись в дом и немного постояли в прихожей, пытаясь изобразить приличествующий случаю разговор. Они чувствовали себя так же неловко, как актеры-любители на сцене дешевого провинциального театра, осветители уже включили юпитеры, недовольная публика ждет, вот-вот начнет разбегаться, а они забыли роли.

Он вернулся в гостиную и, усевшись в то же кресло, взял в руки газету, ожидая, пока жена накроет на стол. Дом тут же наполнился звуками. Шелест газеты походил на шум лесного пожара, раскуривание трубки звучало как завывание ветра в органной трубе. Он попытался сесть поудобнее, и кресло тут же зарычало, как собака во сне, а штанины, касаясь друг друга, скрипели, как наждак. С кухни слышались оглушительный лязг кастрюль, по которым безбожно колотили, звон падающих мисок, хлопанье открываемой печной заслонки, крушащей запор, шум рвущегося на свободу газа, вспыхивающего голубым пламенем и с шипением набрасывающегося на пищу, а затем все более и более громкое журчание и бульканье готовящейся еды. И он, и она хранили молчание. Они молчали. Жена вошла в гостиную и остановилась в дверях, посмотрела на мужа, оглядела стены, но ничего не сказала. Он перевернул футбольную страницу, открыл страницу, посвященную борьбе. Глаза его скользили между строчек, фиксируя пятнышки в бумажной массе.

Шум в комнате достиг уже силы прибоя в штормовую погоду, грохот дробящих скалы приливных волн обрушивался на его уши. О боже, подумал он, надеюсь, они не слышат, как бьется мое сердце!

Жена молча поманила его в столовую, и пока он, оглушительно шурша, складывал газету, напоследок шмякнув ею о кресло, пока шел в столовую, громко топая по ковру, и отодвигал от стола по непокрытому полу столовой кресло, реагировавшее возмущенным скрипом, она, бряцая серебром, разложила столовые приборы, принесла бурлящий, как извергающаяся лава, суп и поставила кофейник с фильтром. Некоторое время они поглядывали на этот агрегат, одобрительно прислушиваясь к бульканью в его стеклянном горле, звучавшему как протест против молчания, как открытое высказывание на тему, чего же им не хватает. Затем они заскрежетали о тарелки ножами и вилками. Он попытался что-то сказать, но чуть не подавился. Наконец жена вышла на кухню и взяла листок бумаги и карандаш. Вернувшись, она вручила ему записку: «Скажи хоть что-нибудь!»

Он написал в ответ: «Например?» Она вновь взяла в руки карандаш. «Что угодно! Нельзя все время молчать! Иначе они могутподумать, будто с нами что-то не так!»

Какое-то время они нервно созерцали исписанный листок. Наконец он улыбнулся, откинулся на спинку кресла и подмигнул жене. Она нахмурилась, а он сказал:

— Может быть, ты все-таки хоть что-нибудь скажешь?

— Что тебе сказать? — спросила она.

— Черт побери, ты молчишь весь вечер! Вечно у тебя настроения! Дуешься на меня за то, что я не хочу купить тебе эту шубку? Ты ее не получишь, и баста!

— Но я вовсе не хотела…

Жестом руки он остановил ее.

— Уж лучше молчи! Я не хочу ругаться из-за пустяков. Ты сама знаешь, норковые шубы нам не по карману. Не можешь сказать ничего умного, так не говори совсем!

До нее наконец дошло. Она улыбнулась и подмигнула в свою очередь.

— А что же я, по-твоему, должна носить? — взвизгнула она.

— Заткнись! — рявкнул он в ответ.

— Ты никогда мне ничего не покупаешь! — завопила она.

— Чушь, чушь и еще раз чушь! — заорал он.

Они настороженно прислушались. Казалось, эхо их воплей вернуло все к норме. Кофейник булькал не так громко, ножи стучали о тарелки помягче.

— Хватит, — подытожил он. — Сделай одолжение, помолчи хотя бы один вечер.

Она фыркнула в ответ.

— Плесни мне кофейку! — попросил он.

К половине девятого тишина вновь стала нестерпимой. Они сидели в гостиной. Она пыталась читать только что взятую в библиотеке книгу, он готовил к воскресной рыбалке искусственных мушек. Иногда они, переглянувшись, открывали было рот, но тут же закрывали его, озираясь, будто заметили тещу.

Без пяти девять он неожиданно произнес:

— Может, куда-нибудь сходим?

— А не поздно?

— Не так уж поздно.

— Смотри, если только ты не устал. Что до меня, то я весь день занималась уборкой и развеялась бы с превеликим удовольствием…

— Так идем же!

— Честно говоря, я думала, что ты на меня сердишься…

— Тебе придется смириться с тем, что норковой шубы у тебя пока не будет. Надевай пальто.

— Хорошо.

Через пару минут они уже вышли из дома и, усевшись в машину, обернулись на свой залитый светом фонарей дом.

— Прощай, домик! — усмехнулся он и, повернувшись к жене, предложил: — Давай уедем насовсем!

— На это мы не отважимся.

— Давай тогда переночуем в одном из тех мотелей, которые губят напрочь репутацию, — предложил он.

— Брось. Надо поворачивать назад. Если мы где-нибудь заночуем, они заподозрят неладное.

— Да пропади они пропадом! Я чувствую себя последним идиотом в собственном доме. А всё они и этот их сверчок!

— Жучок.

— Все равно сверчок. Помню, когда я был совсем еще мальчишкой, в нашем доме поселился сверчок. Днем он молчал, а ближе к вечеру начинал пронзительно стрекотать. Найти его мы так и не смогли. Скоре всего, он жил где-то в щели между половицами или за печкой. Первые ночи мы не могли заснуть, потом как-то привыкли. Он прожил у нас не меньше полугода. Однажды вечером мы уже собирались укладываться, когда кто-то спросил: «Что это за шум?» И все прислушались. «Я знаю, что это такое, — сказал отец. — Это тишина. Наш сверчок куда-то ушел». То ли ушел, то ли умер. И от этого нового звука в нашем доме стало грустно и одиноко.

Они ехали по ночному шоссе.

— И все-таки нужно что-то решать — сказала она.

— Давай снимем другое жилье.

— Нет, это не вариант.

— Тогда давай съездим на выходные в Энсенаду. Столько лет собирались, пусть из худа будет хоть какое-то добро.

— А вернувшись, столкнемся с той же проблемой. Нет, единственное решение — это вести точно такую жизнь, как за час до знакомства с этим микрофоном.

— Я уже успел забыть нашу прежнюю жизнь. Все было так привычно, так приятно, а подробностей не помню. Мы с тобой женаты вот уже десять лет. И все вечера похожи один на другой, все приятные, конечно. Я возвращаюсь домой с работы, мы обедаем, читаем или слушаем радио, не телевизор, конечно, и ложимся спать.

— Звучит довольно беспросветно.

— Ты это так и воспринимала? — спросил он вдруг.

Она взяла его за руку.

— Нет-нет. Только надо бы иногда выбираться куда-нибудь.

— Потом мы обязательно придумаем что-нибудь. А план на сейчас — возвращаемся в дом и разговариваем решительно обо всем. О политике, об обществе, о морали. Скрывать нам нечего. В детстве и я и ты были скаутами, и то, что мы собираемся делать, ничуть не больший вызов обществу. Нечего держать язык за зубами. А вот уже и кинотеатр.

Они вернулись около полуночи и немного посидели в машине, глядя на ожидающие их пустые подмостки.

— Ну что ж, — сказал он. — Пойдем поздороваемся со сверчком.

Они поставили машину в гараж и рука об руку обошли вокруг дома, направляясь к парадной двери. Дом встретил их напряженным молчанием. Им казалось, что на них, затаив дыхание, смотрит тысячная аудитория.

— Вот мы и дома! — громко воскликнул муж.

— Да, чудесный был фильм! — сказала жена.

Фильм, увиденный ими в этот вечер, являл собою на редкость жалкое зрелище.

— Больше всего мне понравилась музыка!

Музыка была банальная и подражательная.

— А как бесподобно танцевала эта девушка!

Оба улыбнулись. Речь шла о тринадцатилетнем косолапом существе с невероятно низким уровнем интеллекта.

— Дорогая! — воскликнул он. — Давай смотаемся на выходные в Сан-Диего!

— Ты это серьезно? Неужели из-за этого ты не поедешь со своими дружками на рыбалку?

— На этот раз обойдусь без рыбалки с дружками. Я люблю только тебя! — сказал он и горестно подумал: «Мы ведем себя как Галлахер и Шин,[1] согревая холодный дом».

Они суетливо наводили порядок в доме, чистили пепельницы, открывали шкафы, хлопая дверцами, готовили постель. Он распевал, фальшивя, бодрым баритоном куплеты из скверного мюзикла, который они когда-то слушали, она подпевала.