Аборт. Исторический роман 1966 года

-- По объявлению в «Кроникл».

-- А что случилось в университете Сан-Франциско?

-- Надоело. В меня влюбился преподаватель английского. Я сказала, чтобы он проваливал, а он провалил меня. Я разозлилась и перевелась в университет Калифорнии.

-- А там?

-- Та же история. Прямо не знаю, что у нас с преподавателями английского. Стоит им меня увидеть, и они падают, как гильотины.

-- Где вы родились?

-- В Санта-Кларе. Ладно, я уже наотвечалась на ваши вопросы. Теперь вы мне расскажите, как нашли эту работу. Что скажете, господин библиотекарь?

-- Я ею просто завладел.

-- Я так понимаю, никакого объявления в газете не было?

-- Не-а.

-- И как же вы ею завладели?

-- Парень, работавший здесь до меня, терпеть не мог детей. Он боялся, что они сопрут его ботинки. Я принес ему свою книгу, он стал записывать ее в Гроссбух Библиотечного Фонда, и тут прибегают двое детей -- парень заорал, как ненормальный, а я сказал, что лучше сам займусь библиотекой, а он пусть поищет место, где не бывает детей. Он ответил, что у него и так уже крыша едет, и я получил работу.

-- А чем вы занимались до того, как пришли сюда?

-- Дурака валял: консервные фабрики, лесопилки, заводы. Пару лет меня содержала одна женщина, но потом ей надоело, и она дала мне пинка под зад. Не знаю, -- сказал я. -- До того, как я пришел работать сюда, все было довольно запущенно.

-- Что вы собираетесь делать, когда бросите эту работу, и собираетесь ли вы ее бросать?

-- Не знаю, -- ответил я. -- Что-нибудь появится. Может, найду другую работу или другую женщину, чтобы меня содержала, а может, напишу роман и продам его киношникам.

Это ее развеселило.

Мы допили кофе. Смешно, потому что мы вдруг заметили, что пить нам больше нечего, а мы оба по-прежнему сидим на кровати.

-- Что будем делать? -- спросила она. -- Кофе больше нет, и уже поздно.

-- Не знаю, -- ответил я.

-- Наверное, будет слишком банально -- просто улечься вдвоем в постель, -- сказала она. -- Но я не могу придумать ничего лучшего. Я не хочу ехать домой и спать одна. Вы мне нравитесь. Я хочу остаться здесь с вами.

-- Это странно, -- сказал я.

-- Вы хотите спать со мной? -- сказала она, не глядя на меня, но не глядя и в сторону. Ее глаза были где-то между полувзглядом на меня и полумыслью о чем-то еще.

-- Идти нам больше некуда, -- сказал я. -- Если бы вы ушли сегодня, я бы чувствовал себя преступником. Очень трудно спать с чужими. Я бросил это много лет назад, но мы ведь с вами не чужие. Правда?

Она обратила на меня 3/4 взгляда.

-- Нет, мы не чужие.

-- Вы хотите спать со мной? -- спросил я.

-- Я не знаю, что в вас есть, -- ответила она. -- Но мне с вами очень хорошо себя чувствовать.

-- Это все одежда. Она успокаивает. Такое у нее свойство. Я знаю, где брать одежду, от которой людям рядом со мной становится лучше.

-- Я не хочу спать с вашей одеждой, -- сказала она и улыбнулась.

-- Вы хотите спать со мной? -- спросил я.

-- Я никогда не спала с библиотекарем, -- ответила она, обернув ко мне 99%. Последний 1% ждал своей очереди. Я заметил, как он начинает поворачиваться.

-- Сегодня я принесла сюда книгу, в которое мое собственное тело отвергалось как абсурдное и слоновье, но теперь мне хочется взять эту неуклюжую машину и уложить рядом с вами, вот в этой странной библиотеке.

Отсчет к Тихуане

Что за абстракция -- впервые раздеваться перед посторонним человеком. Не этим мы собираемся заняться на самом деле. Тело чуть ли не отворачивается от себя -- в этом мире оно чужое.

Почти всю жизнь мы скрываемся под своей одеждой -- все, кроме Вайды, чье тело живет вне ее, как потерянный континент вместе со всеми своими динозаврами, которыми она его населила.

-- Я выключу свет, -- сказала она, садясь рядом со мной на кровать.

Меня поразила паника в ее голосе. Несколько секунд назад она казалась почти спокойной. Ну и ну -- как же быстро она в уме двигает мебель. На это я ответил твердо:

-- Нет, не надо, пожалуйста.

Ее глаза застыли на несколько секунд. Разбились и неподвижно замерли, словно два голубых аэроплана.

-- Да, -- сказала она. -- Это хорошая мысль. Очень трудно, но другого выхода у меня нет. Я не могу больше так.

И она показала на себя так, будто ее тело очутилось в какой-то далекой одинокой долине, а она рассматривала его с вершины горы. Ее глаза неожиданно затопило слезами. Голубые крылья аэропланов теперь вымокли от дождя.

Потом она перестала плакать, и в глазах не осталось ни слезинки. Я посмотрел еще раз -- все слезы исчезли.

-- Придется оставить свет, -- сказала она. -- Я плакать не буду, честное слово.

Я протянул руку и впервые за два миллиарда лет коснулся ее. Коснулся ее руки. Мои пальцы бережно скользнули по ее пальцам. Рука была почти ледяной.

-- Ты замерзла, -- сказал я.

-- Нет, -- ответила она. -- У меня просто рука такая.

Она пошевелилась, неуклюже придвинулась ближе и положила голову мне на плечо. Когда ее волосы коснулись меня, я ощутил, как вся моя кровь рванулась вперед, нервы и мускулы призраками вытянулись к будущему.

Плечо пропиталось гладкой белой кожей и длинными волосами -- вспышкой летучих мышей. Я отпустил ее руку и дотронулся до лица. Там были тропики.

-- Видишь, -- улыбнулась она. -- У меня такая только рука.

Непостижимо -- обходить ее тело, стараясь не спугнуть эту лань, не дать ей убежать от меня в лес.

Я повел плечом, точно последними строками шекспировского сонета («Любовь -- дитя. Я был пред ней неправ, / Ребенка взрослой женщиной назвав»[10]), и одновременно опустил ее спиной на постель.

Она лежала и смотрела на меня, а я нагнулся, медленно приблизился и поцеловал в губы нежно, как только смог. Мне не хотелось, чтобы этот первый поцелуй взял хоть малейший жест или даже цветок взаймы у мясного рынка.

Решение

Непростое решение -- начинать с вершины или подножия девушки. С Вайдой я просто не знал, откуда мне начинать. Всем задачам задача.

После того, как она неловко потянулась ко мне и, поместив мое лицо в ту небольшую полость, которой были ее руки, стала снова и снова тихонько меня целовать, я просто должен был начать с чего-то.

Она не сводила с меня глаз, взгляд ее ни на миг не отрывался от меня, точно я был летным полем.

Я сменил полость на другую, и ее лицо стало цветком в моих ладонях. Я медленно пустил руки по ее лицу, когда целовал ее, а затем еще дальше вниз, по шее и плечам.

Я видел, как у нее в уме шевелится будущее, когда подступил к границам ее груди. Под свитером груди были такими большими, такой идеальной формы, что желудок мой взобрался на стремянку и привстал на цыпочки, когда я коснулся их в первый раз.

Ее глаза не покидали меня -- мое прикосновение к ее груди тоже в них отразилось. Как вспышка голубой молнии.

Я чуть было не засомневался, как это водится у нас, библиотекарей.

-- Честное слово, -- сказала она, вытянувшись ко мне и неловко прижимая мои руки к своей груди. Разумеется, она понятия не имела, как на меня это действует. Стремянку завертело вихрем.

Она снова поцеловала меня -- на этот раз, языком. Ее язык скользнул мимо моего языка струйкой раскаленного стекла.

Решение продолжается

В общем, я принял решение начать с вершины, и это решение нужно было выполнять, как только нам пришло время снимать с нее одежду.

Я знал заранее -- ей вообще никак не хотелось с этим связываться. Она не собиралась мне помогать. Это дело мое.

Черт побери.

Я вовсе не этим собирался заниматься, когда начинал работать в библиотеке. Я хотел всего лишь присматривать за книгами, поскольку другой библиотекарь с этим уже не справлялся. Он боялся детей, но сейчас, конечно, бесполезно вспоминать о его страхах. У меня тут свои проблемы.

Я зашел гораздо дальше того, чтобы просто принять книгу у этой странной, неловкой, прекрасной девушки. Теперь мне предстояло принять ее тело -- оно лежало передо мной, с него следовало снять одежду, чтобы мы смогли соединить наши тела, словно две половинки моста над пропастью.

-- Помоги мне, -- сказал я.

Она ничего не ответила. Только продолжала смотреть на меня. В ее глазах снова вспыхнула эта голубая молния, но излом ее был спокоен.

-- Что мне сделать? -- спросила она.

-- Привстань, пожалуйста.

-- Хорошо.

Она неловко поднялась и села.

-- Подними, пожалуйста, руки, -- сказал я.

-- Все вот так просто, да? -- сказала она.

Как бы оно ни называлось, я определенно начал это делать. Гораздо проще было бы любезно принять книгу, а ее саму отправить своей дорогой, но теперь это уже история -- или грамматика забытого языка.

-- Так нормально? -- спросила она и улыбнулась. -- Я чувствую себя кассиршей в сан-францисском банке.

-- Так хорошо, -- ответил я. -- Только делай то, что написано на банкноте. -- Я начал нежно скатывать с нее свитер. Он проскользил по ее животу, перевалил через груди, чуть-чуть зацепившись за одну, поэтому пришлось вытянуть руку и помочь ему, затем в свитере исчезли шея и лицо, а потом появились снова -- свитер уже спадал с кончиков ее пальцев.

Выглядела она неимоверно. Я мог бы зависнуть очень надолго, но двинулся дальше -- выхода не было. Теперь целью всей моей жизни было снять с нее лифчик.

-- Я чувствую себя ребенком, -- сказала она. Она отвернулась от меня чуть в сторону, чтобы я достал у нее на спине застежку бюстгальтера. Несколько мгновений с нею пришлось повозиться. С бюстгальтерами мне никогда не везло.

-- Тебе помочь? -- спросила она.

-- Не надо, я справлюсь, -- сказал я. -- Может пройти несколько дней, но я справлюсь. Не падай духом. Сейчас-сейчас... АГА!

Вайда расхохоталась.

Ей совершенно не нужен был лифчик. Ее груди остались там же, где и были, когда он покинул их, словно лишняя крыша дома, и попал в компанию к свитеру. Та кучка одежды далась мне тяжело. Каждый предмет в ней был выигран в странной войне.

Соски оказались маленькими и очень нежного оттенка по сравнению с полнотой и размахом грудей. Еще одно несоответствие, дверью навешенное на Вайду.

Тут мы одновременно бросили взгляд на ее сапоги -- длинные, черные и кожаные, точно у ее ног сгрудилась туча зверья.

-- Я сниму с тебя сапоги, -- сказал я.

С вершиной было покончено -- пришло время заняться подножьем. У девушек слишком много разных частей.

Я стащил с нее сапоги, а потом и носки. Мне нравилось, как мои руки текут по ее ногам, словно вода по ручью. Милее гальки, чем пальчики у нее на ногах, я никогда не видел.

-- Встань, пожалуйста, -- сказал я. Мы набрали приличную скорость. Она неловко поднялась на ноги, и я расстегнул на ней юбку. Потом по бедрам спустил ее на пол, и она переступила через нее, а я положил юбку на кучу остальных побед.

Перед тем, как снять с нее трусики, я посмотрел ей в лицо. Оно было спокойно, и хотя в глазах по-прежнему мелькали голубые молнии, взгляд по краям оставался мягким и нежным, и края эти становились все шире.

Я снял с нее трусики. Дело сделано. Вайда -- без одежды, обнаженная, прямо передо мной.

-- Видишь? -- сказала она. -- Это не я. Я не здесь. -- Она вся вытянулась ко мне и обвила руками мою шею. -- Но я постараюсь быть здесь для тебя, господин библиотекарь.

Два (37-19-36) монолога

-- Я просто не понимаю, зачем женщины желают такие тела. Какой абсурд -- а они так стараются их себе заполучить, идут сквозь огонь, и воду, и медные трубы: диеты, операции, инъекции, непристойное белье -- что угодно, лишь бы оторвать себе эту мерзость, а когда перепробуют все, и ничего все равно не получится, эти тупые мокрощелки обзаводятся муляжами. А тут -- вот оно, берите бесплатно. Приходите и забирайте, сучки.

Они просто не понимают, во что влипают, или же им это нравится. Может, они все -- такие же свиньи, как те, кто своими телами всасывает деньги: кинозвезды, модели, шлюхи.

Ох ты ж, Господи!

Я просто не понимаю, чем эти тела так фатально притягивают к себе мужчин и женщин. У моей сестры -- мое тело, длинное и костлявое. Зачем все эти слои сверху, не понимаю. Это не мои груди. Это не мои бедра. Это не моя задница. Ты видишь за ними меня? Присмотрись внимательнее. Я там, внутри этого хлама, господин библиотекарь.