Руссофобка и фунгофил

Побродив по опустевшей квартире и поплакав перед дверью Тонечкиной комнаты, опечатанной милицией, Клио надела свое пальтишко "дафл", перевязалась шарфом и отправилась на мороз "за сметанкой".

Она шла по переулкам, через проходные дворы, как законная жительница своего района, привыкшего к беззаконию. Она не могла понять, зачем она тащится за этой сметаной и почему послушно следовала указаниям Константина, почему не собрала чемоданы и не покинула эту житейскую клоаку раз и навсегда. Ей вообще стало трудно отвечать на собственные вопросы и делать логические умозаключения. Как-то привычнее стало вместе с миллионами советских трудящихся просто перетаскивать свое тело из одного дня в другой, как бумаги из кабинета в кабинет огромного учрежденческого коридора. Она уже не думала о слиянии с некой коммунистической коммуной униженных и оскорбленных, а просто выжидала каких-то перемен в обстоятельствах, научившись самой не делать первого шага, научившись подозревать в каждом шаге угрозу будущих обид, которые только и ждут на каждом повороте — выскочить и закрутить тебя в хоровод томительных выяснений отношений, склок, травм, больниц, похорон. Легче было, как будто зажмурившись от мороза и сдерживая дыхание, тащиться с авоськой к продмагу, которые назывались здесь — за неимением частного владельца — согласно географическому местоположению: у трамвайного депо или горкома партии.

Там, в оставленной жизни, каждый дом, магазин, самый ничтожный товарный продукт кричал именем своего собственника, основателя, производителя: вместе с предметом быта она любила или ненавидела сотни человеческих имен. В этой же стране безымянных магазинов она начинала ненавидеть всю предметную реальность в целом, неделимую на личные имена, разве что на аббревиатуры, вроде ЦК; эта жизнь вынуждала или биться в судороге отвращения, или склоняться в обожании перед глобальным: народом, партией, идеей. И Клио с каждым шагом чувствовала, что постепенно забывает название выхода из этой великой безымянности.

Вокруг громоздились кирпичные многоэтажные дома с мрачными, подернутыми инеем фасадами; заиндевевшая улица напоминала кадры военной хроники Лондона перед налетом бомбардировщиков. Люди куда-то бежали, как будто по сигналу воздушной тревоги, сбивались в кучки и снова рассыпались — с хмурыми, посеревшими лицами, завернутыми до носа в шарфы, с надвинутыми на лоб ушанками, в распухших зимних пальто. Заверченные легкой поземкой, они сталкивались, оповещали о чем-то друг друга, махая руками и наклоняясь к уху, и торопились прочь, вслед за бабками, обвязанными платками вокруг пояса, топочащими валенками, чтобы согреться, в авангарде очередей.

Клио миновала цепочку замерзших граждан, продвигающихся с похоронным звяканьем сумок к окошку сдачи пустых бутылок. Дворник резанул ей по сердцу скребком, которым он сбивал лед с тротуара, отделенного от проезжей части гигантским крепостным валом и противотанковыми заграждениями из снега. На другой стороне улицы лед уже успели посыпать солью с песком, и эта смесь вместе со слякотью льда оседала на туфлях белыми оползнями кожной проказы. Но настоящая толкучка, как в бомбоубежище, ожидала ее в продмаге. Уличная жижа, вместе с топотом сотен ног, растекалась лужами по кафельному полу. Не обращая внимания на ругань и толкотню, через толпу протискивалась уборщица в синем халате, с ведром и шваброй в руках, и разбрасывала по полу опилки, полной горстью, прямо на покупателей. Те чертыхались, но все их внимание концентрировалось на невидимой в колготне и толкотне спирали очереди в мясо-молочный отдел. Другая невидимая спираль вела в кассу, и где эти два витка кончались, и где начинались, и как друг с другом не смешивались, понять было немыслимо, и тем не менее люди с железной интуицией следовали друг за другом в невидимой иерархии очередей, и спешили одернуть каждого, кто эту иерархию подвергал сомнению. Очень быстро выяснилось, что сметана есть, но отпускают ее в общей очереди, которая ломилась за "докторской" колбасой - продмаг, видимо, сочетался в Советском Союзе с аптекой, и больных было много.

"Больше полкило в одни руки не давать!" — то и дело раздавались крики там, где, судя по всему, находился конец очереди. Сколько ни убеждай эту очередь, что она, Клио, вегетарианка и ей нужна не колбаса, тем более "докторская", а исключительно сметана, никто ей не поверит. Колбасная же очередь тянулась часа на три. Оставалась еще одна возможность: попытать счастье в "горкомовском" гастрономе. Но в "горкомовском", как выяснилось, давали творожную массу с изюмом, а сметаны вообще не было — не завезли, и, уже паникуя, скользя и балансируя на ледке тротуара, Клио снова прискакала в "деповский" продмаг и, работая локтями, пристроилась к очереди в кассу. Когда через полтора часа, до окошка кассы осталось человек десять, над муравейником голов разнесся визгливый голосок продавщицы мясо-молочного отдела: "За сметану не выбивать!" Поскольку Клио еще не научилась воспринимать крики на иностранном языке, не обращенные непосредственно к ней, это предупреждение прошло мимо ушей, пока ей снова лично не повторили, уже из окошка кассы: "За сметану не выбивать, вы что, оглохли?" — "Но я же стояла", — сказала Клио. Она действительно стояла, обреченно предоставив толпе вокруг толкать ее в спину, давить в грудь, оттеснять в сторону плечами, пока этот водоворот не прижал ее к старушке с сердобольным личиком в другой, уже прилавочной, очереди. "А ты беги, дочка, к "энергетическому" — там всегда сметана есть. И сосиски молочные, соседка мне сказала, сегодня дают. Ты мне очередь застолби. Я тебе тут "докторской" возьму, а потом махну за сосиками в "энергетический", — нашептывала ей сердобольная старушка по секрету. Клио стала проталкиваться к выходу.

Но какой-то азарт обреченного человека и чисто английское упорство, даже упрямство, заставили ее повернуть не в сторону дома, а в направлении Энергетического института, где и полагалось быть "энергетическому" гастроному. Отыскать его среди других угрюмых подъездов было нетрудно: очередь вываливалась из него трупной кишкой с волдырями авосек. Отстояв свои положенные полтора часа, Клио наконец возникла перед продавщицей, зажав в кулачке заветный чек на пол кило сметаны. Продавщица, не взглянув на нее, стала вытягивать, как фокусник из рукава, гирлянды сосисок.

"Следующий!" — гаркнула она, нанизав чек на острое шило, уготовленное как будто для Клио. Та, коверкая слова, упомянула сметану. "Банка ваша где, гражданка?" — рявкнула продавщица, отбросив сосисочные гирлянды и хватаясь за гигантский половник. "Какая банка?" — смутилась Клио, давно отвыкнув от банков и чековых книжек. "Я вам уже представила чек из кассы", — напомнила она продавщице. "Мне из этого чека кулек вертеть что ли? — расходилась продавщица, размахивая половником. — Куда мне сметану вашу наливать? Банка где? Или в руках понесете?" До Клио дошел зловещий факт: сметана в этой стране продавалась только в разлив. Нужна была посуда. Нужна была банка. Банки, естественно, не было. "Мне в рот вам сметану отвешивать, что ли? — не унималась продавщица. — Вы что, по-русски не понимаете, что ли?" Клио по-русски уже кое-что понимала. Понимала она и громкую ругань напиравшей сзади очереди, вопли "разбазарились тут, понимаете ли!" и пыталась объяснить присутствующим насчет банки и сметаны. "Беги домой за банкой, а я очередь застолблю", — возникла перед ней сердобольная старушка из "горкомовского" продмага. С "докторской" колбасой в авоське она теперь пристраивалась к Клио, объясняя гудящей очереди, что Клио ее дочка, а она ее мать, что они, мол, вместе с дочкой: дочка за сметаной, а она, мать, за сосисками.

"Запомните меня", — упрашивала Клио продавщицу и очередь, — чтобы мне потом снова не стоять". Старушка напутственно выталкивала ее из очереди, очередь бурчала: "Ладно, давай, ладно!" А продавщица уже визжала: "Следующий!"

Была еще одна пробежка по солевым и ледяным полям тротуаров и потом обратно в гастроном, держа банку в протянутых руках, как кубок победителя спортивной эстафеты. Но когда она добежала до "энергетического", гастроном закрылся на обеденный перерыв. Она решила никуда не двигаться и час дежурила перед дверью, сжимая банку в закоченевших пальцах. К открытию магазина ее уже подпирала новообразовавшаяся со всех сторон "сосисочная" очередь, но она упиралась локтями и не давала никому пролезть впереди себя, вжимаясь лбом в зарешеченную, как в тюрьме, стеклянную дверь. Когда же дверь распахнулась, напиравшая сзади толпа, ринувшаяся к прилавку и к кассе, вынесла ее на кафельный пол, покрытый жижей слякоти с опилками, и Клио, как будто вытолкнутая затычиной в спину на цирковую арену, на протянутый канат, взмахнула руками, проехалась на скользящем каблуке, и банка, скользкая после мороза, вылетела из рук, перевернулась перед толпой разинутых ртов и приземлилась на голый кафель. Удар, и тут же матерная ругань толпы, хрустящей по осколкам сапогами.

Этот хруст стекла, звон разбитых надежд, вместе с режущим сердце скрежетом дворницкого скребка по асфальту сопровождали ее всю дорогу к дому. Войдя в Костину комнату, она одним движением смела с полок все банки и жестяные коробки со специями, и запах, дурманный и резкий, стал ввинчиваться в виски, щекотать ноздри, заставлял слезиться глаза, маскируя ее собственный плач. Эта была вонь желудочного российского духа, Костиного духа. И хруст разбитого стекла казался хрустом костей, когда Клио расхаживала среди этого разгрома и страницу за страницей разрывала Костину амбарную книгу на мелкие кусочки, рассеивая по комнате обрывки с той же систематичностью, с какой хлопья снега за окном ежедневно пытались замаскировать уродство окружающего пейзажа. "Уеду! — мычала она сквозь плач, — одна уе-ДУ-У-У" - и паровоз за окном отвечал эхом.

Но когда на пороге возник Костя, она перепугалась: его физиономия представляла собой столь же жуткое месиво погрома, какой она учинила в комнате; как будто ее ненависть к комнатной периферналии перешла на Костино лицо, опухшее, с ссадинами, кровоподтеками, с изуродованной губой — так, наверное, выглядело бы Тонечкино лицо в больнице, если бы с него сорвать бинты. Не говоря ни слова, Костя плюхнулся на кушетку и задрал голову к потолку. Из носа текла кровь, и он вытирал ее грязным платком. Клио забегала по комнате, организуя примочки и йодные тампоны. Наконец, залепленный и перебинтованный, как будто загримировавшись под Тонечку, Константин заговорил, еле шевеля разбитыми губами. Он рассказал, что все произошло из-за митинга в знак протеста против израильской агрессии с обязательной явкой. Костя, как всегда, отсиживался в углу, в задних рядах и дремал, обдумывая очередной кулинарный рецепт. Как гении шахмат могут играть вслепую, так Константин мог ощущать вкус кулинарных комбинаций в уме.

Тем временем выступающие с трибуны в ярких красках расписывали геноцид сионизма против палестинских младенцев, и Костя, естественно, переключился в уме, вслед за ораторами, на кухню Ближнего Востока — от хумуса до шакшуки. Все бы и шло своим чередом — с полудремой и позевыванием, — если бы не пропагандист из обкома, который не ограничился перечислением зловещих фактов, но пустился в исторический экскурс о сионизме.

Этот обкомовский пропагандист указал, что пироги милитаристского разгула сионизма замешаны на дрожжах махрового учения иудаизма от Нила до Ефрата с его оком за око и выбиванием зубов у младенцев царем Иродом при поддержке реакционных фарисеев и седдукеев с употреблением крови младенцев для пасхальной мацы, спровоцировавшей в прошлом дело врачей в период культа личности, осужденного своевременно генеральной линией партии. Косте было плевать и на врачей и на кровь палестинских младенцев как таковую; но пропагандист осмелился приплести кровь к рецепту мацы. А тут, извините, кончался сионизм, и начиналась, извините, совсем другая кухня. Костя встрепенулся и попросил слова. Слово ему дали — от неожиданности. Это был первый случай в истории митингов с обязательной явкой, когда спонтанное волеизъявление трудящихся не ограничилось храпом в задних рядах. Поднявшись на трибуну, Константин заявил, что будет говорить не на тему геноцида, в котором не участвовал, а на тему кулинарии в иудаизме и в связи с этим желает поправить обкомовского работника насчет употребления крови. Принцип кошерной кухни как раз в том и состоит, что ни в мясе, ни в птице не должно быть намека на кровавость. Поэтому, скажем, зарезав курицу, резник держит ее несколько часов вниз головой, чтобы вся кровь вытекла, до последней капли. Правоверный иудей мог бы, как кажется на первый взгляд, съесть палестинского младенца, отрубив у него предварительно голову для оттока крови, но человеческое мясо тоже некошерное, поскольку палестинский младенец лишен копыт, необходимых для кошерности, или же, он ручаться не станет, копыта у него раздвоенные — что тоже подпадает под категорию некошерности. Так или иначе, с раздвоенными копытами или без, но кровь младенцев и всяких других парнокопытных исключена из рецептов иудаизма, а слухи насчет пасхальной мацы основаны на нелепых предрассудках, известных в истории как "кровавый навет".

Договорить Константину не дали: председательствующий оборвал его мысль, заявив, что в повестку не входит обсуждение мифов Древней Греции. Костя спорить не стал, посчитав, что свое уже отговорил и, послушно сойдя с трибуны, направился к двери. При выходе его кто-то потянул за локоть:

"Побеседовать надо", — не глядя ему в глаза, буркнул толстый парень из цеха сухофруктов. Из-за его широкой спины перед Костей возникли два товарища физкультурной наружности и, подталкивая Костю вперед четкими затрещинами, эта троица в хорошем конвойном темпе повела его в направлении упаковочного цеха. Там, среди пустынных рядов с банками консервированных ананасов для кремлевского распределителя, рыжий верзила приподнял Костю за ворот пиджака и, приставив кулак к носу, зашипел: "Ты что, сучий потрох, агрессию жидов поощряешь? С преступлениями сионистских фашистов солидаризируешься, жидовская морда? Мы из тебя сделаем кровавый бифштекс, гнида пархатая. Кровь из тебя выпустим, будь спок, перед тем как тебя на консерв пустить, фарисей кошерный", — и с каждой очередной идеологической констатацией утрамбовывал кулаком Костин нос, который из молодой картошки стал превращаться в фаршированный кабачок консервной фабрики "Родина". Но помогла свиная тушенка. Отечественная. Некошерная. Он заметил ее у себя перед носом, когда валялся на полу, корчась от боли под ногами патриотически настроенной троицы. Его рука вслепую нащупала банку и так же вслепую двинула ею по склоненным над ним в святом и кровавом триединстве мордам. Морды взвыли и отпали, и грянули за стеной аплодисменты закончившегося, видно, митинга. Он добрел до проходной, не выпуская из рук эту тяжелую банку, — что и послужило причиной составления рапорта и протокола за вынос готовой продукции с территории фабрики — с приказом о последующем увольнении и волчьей характеристикой. На его разбитую в кровь физиономию почему-то вообще не обратили внимания.

Лишь спустя несколько часов, когда после неоднократных примочек распухшие глаза Кости стали понемногу приоткрываться, он обвел комнату ошарашенным взглядом и пробормотал: "Что произошло? Я думал, у меня в глазах рябит — что тут делается?" Клио заметалась, потом захныкала, стала кричать по-английски об отъезде, потом на ломаном русском в истерике стала излагать свои перипетии с покупкой сметаны, пытаясь оправдать логику собственного отчаяния и связь между банкой, разбитой в продмаге, и дебошем в комнате. Но Костя или не понимал ее, или вообще не слушал. Хромая, он расхаживал от одного угла к другому, нагибался и перебирал осколки, принюхивался к рассыпанным порошкам и травам, вздыхал и бормотал и чертыхался. Потом безуспешно попытался приставить несколько обрывков страниц друг к другу и застонал: "И книгу, суки, уничтожили!" Он был уверен, что обыск и погром был устроен органами. Уничтожение амбарной книги он простить не мог. Когда до Клио дошел наконец смысл Костиных ругательств, она решила его не переубеждать. В конце концов, сами русские все свои беды сваливают на КГБ. Почему бы и ей не привлечь красных дьяволят-чекистов для разрешения собственных душевных конфликтов. Через месяц они собрали нужные бумаги и Константин подал заявление на воссоединение со своей британской супругой по месту ее жительства, в Лондоне.

6. БЕЛЫЙ КЛЮЧ

"Ого! ага! угу!" - послышались душераздирающие победные вопли из дальнего угла садика. Антони, прервав изящное доказательство зловещей абсурдности гонки вооружений, стал недоуменно оглядываться. Около березы в детском возбуждении скакал Костя, потом присел на корточки, порылся в траве и припустился во всю прыть к чайному столику. От этой пробежки он дышал тяжело и прерывисто, чуть ли не астматически, глаза его таращились, как будто он обнаружил в траве не больше не меньше как труп человека.

"Нашел!" — маниакально повторял он и трясущимися руками тыкал под нос каждому какую-то на вид гигантскую улитку. В другой его руке поблескивал на солнце нож. "Почему он никогда не расстается с ножом?" — промелькнуло в голове у Клио.

"Положи нож на место", — по-учительски, строго сжав губы, сказала она расшалившемуся школьнику Косте. Тот, не споря, бросил нож на стол и обеими руками выставил свою драгоценную находку навстречу солнцу, любуясь ею в послеполуденном освещении. "Подберезовик, а?" — блаженно прошептал он, обводя всех взглядом триумфатора. Не дождавшись фанфар, он повернулся к Клио и затараторил своим наставительно-укоряющим речитативом, как будто причитая: нет, не зря он, значит, настаивал на бережном отношении к приберезовому участку сада в рамках охраны окружающей среды! Интересно, что произошло бы с этим подберезовиком, дай он волю Клио с ее шизофренической идеей подстригания все под одну гребенку этой самой жужжалкой, которая производит социалистическую уравниловку в отношении флоры — будь то лопух, куриная слепота или колокольчики степные. Даже березу готова она приравнять к пню, только вот, слава Богу, стальные зубы коротки. Что ж тут говорить о подберезовике — разве уцелел бы этот нежный гриб, один из самых замечательных для маринада грибов на свете? В маринаде шляпка подберезовика уступает разве что белому грибу, а в грибном супе дает настой могучий и несравненный, а уж если зажарить подберезовик, да еще с лучком, и приправить картошечкой, да под водочку! И Костя сладко вздохнул, блаженно прикрыв глаза.

"Если подберезовик пророс, недалеко и до подосиновика, а там, глядишь, и белый гриб привьется на этом гнусном участке", — резюмировал он, обведя с надеждой в глазах территорию от столика до соседского забора, — если, конечно, дать волю диким кустам и сорнякам и выкорчевать под корень, к чертям собачьим, все эти гортензии и лупинусы, занимающие место грибов под солнцем!

"Костя у нас фунгофил", — смущаясь пояснила Клио, заметив, как Антони заерзал на стуле, опасаясь назревающего семейного скандала.

"Фунгофил?"- непонятно с чего покраснев, переспросил Антони. "О!" - добавил он и сочувственно улыбнулся Косте.

"Что ты ему сказала?" — подозрительно отреагировал на улыбку Костя, повернувшись к жене. Марга поспешила со своим посредничеством:

"Она ничего не сказала. Она сказала, что ты любишь грибы".

"А чего она обзывается? Тоже мне, придумала: фунгофил! Что за фунгофил такой?"

"Костя любит рассуждать про грибы", — пояснила по-английски Клио совсем притихшему Антони.

"Да-да, атомный гриб", — обрадованно вернулся Антони к своей теме.

"Поосторожнее!" — гаркнул на него Костя, когда Антони с отстраненным любопытством человека, думающего о своем, потянул лежащий на столе подберезовик за ножку.

"Ядовитый, наверное, гриб, — невинно заметил Антони, пропустивший мимо ушей все предыдущие рассуждения Кости про подберезовики. Нацепив модные, под Джона Леннона, в стальной оправе очки, он понюхал гриб на расстоянии и потом брезгливо отодвинул его от себя мизинцем. — Я предпочитаю наши традиционные британские шампиньоны".

"Чего он бормочет?" — обратился Костя за переводом к Марге. Та перевела ему про ядовитость и британские шампиньоны.

"Ядовитый?! Это подберезовик-то ядовитый? — возмутился Костя. — Шампиньоны! И они, кстати, не британские, а французские. Их в Россию Наполеон завез с грязью на солдатских подошвах. Да в Москве эти шампиньоны никто в рот не возьмет, они на улице Горького растут, сквозь асфальт лезут, их прохожие топчут. Потому что на вкус — не гриб, а резиновая калоша! Подберезовик же, особенно маринованный, он же нежный, как молочный младенец".

"Как молочный поросенок", — решила продемонстрировать свои познания в русском Клио.

"Мне лучше известно, кто там нежнее. Кто из нас, интересно, на кулинарии собаку съел — ты или я?"

"Что ты имеешь в виду?" — возмутилась Клио, услышав про поедание собак.

"Я думала, собак едят только в Китае, неужели и в России?" — поинтересовалась Марга как специалистка по России и бывшая энтузиастка китайских коммунаров.

"Кто сказал, что в России собак едят? Вы что, рехнулись тут в своей Англии со слухами про российских медведей и чекистов?" — вспылил Костя.

"Причем тут чекисты? Ты же сам сказал!" — сказала Клио.

"Что сказал?"

"Что ты собаку съел!"

"Это пословица: собаку съел, то есть знаю, что чего и где собака зарыта, то есть. Тоже мне, славистки! Если в России и происходит что-нибудь в этом роде, то исключительно в смысле людоедства". — И Костя задумался. Клио насторожилась.

"Они, по крайней мере, не червивые", — вставил по-английски Антони.

"Кто - младенцы?" - зевнув, по-светски переспросила Марга.

"Боже мой, когда вы прекратите, наконец, эту тему?" — чуть не плача, простонала Клио.

"А тебе только про вегетарианство рассуждать. Вегетарианцы — а грибов своих не знаете!" — нахмурился Костя.

"Я имею в виду людоедство, а не твои грибы!" — сдерживая истерику, сказала Клио.

"Я говорю про шампиньоны, — снова по-английски любезно пояснил Антони. — В шампиньоне, по крайней мере, нет червей, как в этом — как вы его называете?" — И Антони с явным отвращением ткнул пальцем в испещренную дырочками бахрому шляпки подберезовика.

"Эй, эй, полегче! — вздернулся Костя в защиту гриба. — Ну и что если и черви? Черви тоже мясо. А если вы такие уж вегетарианцы, положи гриб в соленую воду — весь червь наружу полезет, и жарь его, гриб, по-вегетариански. А, да что мне с вами рассуждать!" — вздохнул он и поглядел в сторону березы.

В неловкой паузе все стали вслушиваться в пение птиц и поглядывать на солнце, утопающее в пухлую перину облаков, где утопала и малейшая надежда на возобновление разговора. Клио, как можно оживленнее, загремела чашками, разливая остатки чая. "Чиво чай не дуешь, мужик?" — игриво спросила Марга и фривольно толкнула Костю локтем в бок. Тот слегка отодвинулся. В результате общения с ленинградской фарцой и московскими художниками-нонконформистами Марга шиковала по-русски неким подобием полуподпольной фени, которую считала языком избранной советской интеллигенции. Но Костю гораздо больше покоробило совсем иное.

"Кто чай заваривал? — строго спросил он, отхлебнув из чашки с гримасой отвращения. Чай, естественно, заваривала Клио. - И опять, наверное, крутым кипятком заливала? -заранее зная ответ, презрительно сказал Костя. — Нет, не умеют в Англии чай заваривать", — вздохнул он горестно. Марга прыснула от смеха, подмигнув Клио. Клио молчала, покраснев, как "краснодарский кирпичный", по терминологии Кости, чай.

"Чай? — вежливым попугаем повторил Антони, старавшийся следить за диалогом по-русски. — А чем еще надо заваривать чай? Если не ошибаюсь, кипятком".

"Костя говорит, что в Англии не умеют заваривать чай", — объяснила ему по-английски Марга.

"О!" - удивился Антони и снова заерзал на стуле.

"И нечего окать! — нахмурился Костя. — Чай умеют заваривать только в России, — сказал он, — поскольку в Россию чай попал гораздо раньше, чем в Западную Европу". — И произнес целую лекцию об атаманах Петрове и Ялышеве, описавших еще в пятнадцатом веке диковинный китайский напиток; и о землепроходце и посланнике царского двора Василии Старкове, который в обмен на соболей получил от монгольского хана полцентнера чаю, о котором тогда в Англии и не слыхивали, а царь и бояре уже распивали чаи в шестнадцатом веке, и не только бояре, но и простые московские горожане могли купить "ханское зелье" вместе с мылом и пенькой на Красной площади. Чай как напиток, таким образом, демократизировался и проник в низы именно в деспотической России, а не в Англии "с ее хваленой парламентской демократией", — сказал Костя.

"Нетривиальная мысль", — подхватил Антони единственное понятное ему слово "демократия" в Костином монологе.

"Пора отказаться от примитивного деления мира на тоталитаризм и демократию. Деление земного шара на чайные и кофейные зоны гораздо глубже отражает ход истории, -перебил его Костя. — Европа, между прочим, в лице Бурбонов и Габсбургов, издавна захватив монополию на кофе, обратила свое бюргерство в рьяных почитателей кофейных зерен и перекрыла, таким образом, все пути распространения кофе на восток в славянские земли. Если бы не российский посланник Василий Старков с его чайным припасом от монгольского хана, Россия тоже стала бы рабом этой кофейной наркомании. Европа, таким образом, толкнула Россию в объятия татарского ига. Все это легенды — насчет того, что Россия послужила щитом, защитившим Европу от татарских полчищ! Все это Пушкин с Чаадаевым придумали, а Запад подхватил, чтобы как-то утешить себя за непростительное упущение: столетия упущены, и, как ни крути, а Европа оказалась в кофейной зоне, в то время как Россия, через татарское ханство, шагнула семимильными шагами в зону чайную".

"А как с Америкой? Как насчет второй ядерной супердержавы в мире?" — взбудораженно спросил Антони.

"Ядерная, не ядерная! Никакого ядерного конфликта между Америкой и Россией не будет. Потому что они обе из чайной зоны. Чай в Америку попал из России: через чукчей и чучмеков — через Аляску, в общем, на собаках".

"То есть, в конечном счете, через татарское ханство?" — и Антони опасливо переглянулся с Маргой: Костя был явно не в себе.

"Все пошло от татар. От татарского ханства. Называют его почему-то игом. Это хамство! Знаете ли вы, западники, что во времена этого татарского ига уже были бани, где пар подавался по трубам? В то время как просвещенная Европа мылась раз в год в смоляной бочке, дикие славяне благодаря татарскому игу парились в парилке с кафелем, по-вашему — в сауне".

"Так вот откуда пошел березовый чай!" — обрадовавшись собственной догадке, сказала Клио.

"Какой такой березовый чай?" — насторожился Костя.

"С березовым веником", — пояснила Клио.

"Причем тут березовые веники?!"

"Ну как, ведь в русской бане парятся с вениками, разве нет?"

"Забираются на верхние палати и хлещут себя в пару березовыми вениками", — стала разъяснять Марга оторопевшему Антони, окончательно потерявшему нить разговора.

"Зачем?" — резонно спросил Антони.

"Это еще Достоевский описывал баню на каторге, — продолжала блистать своими познаниями Марга. — Русский народ склонен достигать душевной чистоты через телесное страдание".

"По-моему, это просто мазохизм — в знак протеста против садизма властей, — не отставала от нее Клио. — А потом, после бани, чай пьют — так ведь, Костя?"

"Пьют", — мрачно подтвердил Константин.

"Вымачивают березовый веник в банной шайке, а потом и пьют этот настой. Березовый чай называется".

"Липовый чай, дура! — оборвал ее Костя. — Ты спутала с липовым чаем. Есть, кроме того, такое выражение: ободрать как липку. И липовый чай. А березового чая нету!"

"Она спутала, наверное, с "березовой кашей". То есть, когда секут березовыми прутьями", — лицемерно пришла на выручку подруге всезнающая Марта.

"Березовыми прутьями секли в России прошлого века, — не уступала Клио. — А сейчас детей секут крапивой. И варят потом крапивные щи. Говорят, помогает от повышенного давления".

"А пьют не березовый чай, а березовый сок, — не унималась Марга. — Есть еще такая советская песня: "я в сосновом лесу пил березовый сок", так ведь, Костя?"

Но Костя не отвечал, устремив взгляд на березу. Глаза его помутнели, и он снова громко рыгнул.

"Когда ты успел напиться?" — не выдержала Клио.

"На твоих глазах, — буркнул Костя. — Твоим березовым чаем. Это не чай, а средство для изжоги. Европа погибнет от радиоактивного отравления", — неожиданно заключил он.

"Именно об этом мы только что и говорили", — с энтузиазмом поддержал его Антон и.

"Европа погибнет, потому что продолжает заваривать чай крутым кипятком из чайника, отвергнув традицию российского самовара - тоже, между прочим, наследие татарского ханства, наряду с банями", — добавил Костя как будто в отместку Клио-Европе и перешел к панегирику самовару, "русской чайной машине", как самовар справедливо называют на Западе. Самовар, объяснял Костя, благодаря своей уникальной форме, усиливающей резонанс, обладает замечательной способностью: когда вода только-только закипает, самовар издает едва различимый сольный звук — он "поет"; но вот постепенно количество пузырьков, возникающих на дне и рвущихся на поверхность, все более увеличивается, и, наконец, начинается вторая стадия кипения: она характеризуется массовым стремительным подъемом пузырьков, которые вызывают сначала легкое помутнение, а затем даже побеление воды, напоминая, таким образом, быстро бегущие воды родника. Эта стадия и называется поэтому: "белый ключ"; и самовар тут — благодаря своим резонансным качествам — начинает издавать особый звук. И Костя то ли зажужжал, то ли зашипел.

"Этот еле уловимый момент пропустить ничего не стоит! Если б не самовар! Самовар шумит, шумит, возвещает: заваривай чай, а то плохо будет!" — И Костя победно оглядел присутствующих, притихших от бурных объяснений кипячения воды в самоваре.

"Вы сказали: плохо будет? Отчего плохо будет?" — выдавил наконец из себя Антон и.

"Не понимаете, да?" - зловеще поглядел на него Костя. Неужели цивилизованные англичане не понимают, что если пропустить стадию "белого ключа", то молекулы воды начинают расцепляться от перекипячения. Из воды начинают улетучиваться гигантские массы водорода, и чем дальше кипятишь, как это принято у английских домохозяек, вроде Клио, тем больше в чае дейтрия, тяжелого водорода, представляющего собой изотоп обычного водорода.

"Чего?" — испуганно переспросил Антони.

"Тяжелой воды — вот чего! От перекипания получается тяжелая вода. Вы пьете не чай, а подкрашенную тяжелую воду. А тяжелая вода для чего используется?"

"Для водородной бомбы!" - с открытым ртом застыл Антони.

"Вот именно, — мрачно констатировал Костя. — Вы наливаетесь не чаем, а тяжелой водой. Ваш желудок постепенно превращается в ходячую водородную бомбу! Аррр-р-р-р!!" — вдруг издал он страшный рык, атомный вой и рванулся всем телом — через стол, опрокидывая чашки и блюдца, сахарницу и молочницу. Дело в том, что Антони, вслушиваясь в Костины рассуждения про самовар, нервно теребил ножку подберезовика на столе и, услышав, что его желудок превращается от чаепитий в водородную бомбу, судорожно сжал пальцы и — от изящного гриба на ладони осталась жалкое и жидкое месиво шкурок и волокон.

"Я же говорил, я же предупреждал: осторожнее!" — чуть не хныкал Костя, склонившись над размозженным грибом, как король Лир над мертвой Корделией, в безуспешной попытке соединить грибные ошметки друг с другом, надеясь на возрождение из праха раздавленного шедевра гриболюба. Клио и Марга с перепуганными бледными лицами носились взад-вперед, собирая, в свою очередь, осколки чайной посуды и вытирая чаинки, прилипшие к одежде и стульям, как будто чайник действительно разорвался ядерной бомбой. Костя не обращал на них никакого внимания. Он мутным взором оглядел место катастрофы, промычал: "Ыых, вы!" И с понурой спиной зашагал прочь, на полпути вернулся, схватил со стола свой нож и направился к дому. Хлопнула дверь. Клио выпрямилась и процедила ему вслед: "На кухню пошел. Опять напьется. Как скотский шотландский шахтер. Или как ирландский парикмахер". Сказать "как русский сапожник", она не решилась, потому что считала себя интернационалисткой, а не ксенофобкой.

* * *

Недаром он стал твердить про татарское ханство с самоварами. Он сам стал походить на татарина. В первое же появление с Костей на публике Клио поняла, что привезла в Лондон азиата с раскосыми и жадными глазами. Прием, или, как говорят по-английски, "партия" в честь их прибытия на Альбион была устроена по инициативе Марги на квартире Антони в шикарном Кенсингтоне. Клио заранее ненавидела всю эту авантюру. Ненавидела саму новую квартиру Антони за ее аристократическую пустоватость и одновременно лоск и благоустроенность, с баром и каминами. Она предвидела, как Антони, водя их по квартире, будет как бы невзначай обращать их внимание на медный подсвечник, купленный за бешеные деньги на "блошином" рынке Портобелло — как он будет подчеркивать, что именно на "блошином" рынке, как будто никому неизвестно, что этот рынок уже давно никакой не "блошиный", а шикарные антикварные лавки для богатых эксцентриков и туристов; как будет жаловаться на соседа "керосинового магната из аравийских песков", одного из тех арабских нуворишей, которые скупили лучшие дома в Лондоне, и в результате (лицемерный вздох) ординарные граждане не в состоянии найти скромное и приличное жилье, поскольку цены на недвижимость вздуты; как будет говорить: "Мы с Маргой решили не настилать ковры — а так, по простому, без ковров", хотя каждому дураку известно, каких бешеных денег стоит отлакировать полы, эти дубовые половицы, в которых отражаешься с ног до головы, чтобы убедиться в собственном ничтожестве; как походя будет небрежно поправлять на стене очередную гравюру прошлого века с изображением угольных шахт с викторианской машинерией лебедок и колес, приговаривая: "Поглядите, разве судьба шахтера изменилась с диккенсовских времен? Ужас, ужас! Вам со льдом или без?"

Ненавидела она и толпу бывших сокурсниц, которых не видела годами; набегут по этому случаю, чтобы, целуя в щечку, выразить телячий восторг в связи со счастливым разрешением ее трудного и необыкновенного испытания в России, а потом шептаться друг с другом в уголке про нелепого иностранца, азиата, татарина, которого она нашла на российской помойке за неимением других "матримониальных альтернатив".

Все это, естественно, находилось вне Костиного разумения. Как всякий приезжий, он вряд ли понимал разницу между фешенебельным Кенсингтоном и убогим Кеннингтоном, как и не понимал разницы в дешевых коврах и лакированном паркете, даже наоборот, считал, что ковры шикарнее, в Москве за коврами ночами в очередях стоят, а паркеты там у каждого, ну, может, и не такого качества.

Его зато поразило разнообразие напитков и, главное, их подача: бар со стойкой и даже пиво из бочки — на дому. Это его умилило. В остальном же он плохо понимал, кто и как сюда попал и о чем говорят. На вопросы он отвечал неопределенным мычанием, вежливой ухмылкой, кивком головы в ответ на кивок, улыбкой в ответ на улыбку — как подражает на всякий случай гримасам собеседника всякий иностранец, не понимающий туземный язык и туземные обычаи.

Присутствующие, потерпев поражение в выяснении посредством Кости разницы между тоталитаризмом и демократией, оставили его в конце концов в покое. Комфортабельно, с большой кружкой пива в руках, он устроился в углу на больших подушках у стены, удобнее, чем в креслах, и наконец расслабился — после всех этих передряг с отбытием, переездом, прибытием, с постоянным хороводом советников и любопытствующих. Перед его глазами сновали ноги англичан, вытанцовывающих свою "партию". "Партийцы", как он тут же прозвал их в уме, тоже пили пиво, но пили странно — без закуски, а если и закусывали, то исключительно жареным арахисом, то есть сладковатой закуской, в то время как каждому очевидно, что пиво требует чего-нибудь солененького для провоцирования жажды, чтобы потом с полным удовлетворением утолить эту жажду заливанием в горло большого глотка пива. Но Косте повезло: рядом с подушками он обнаружил маленькую изящную табуреточку, явно ценной породы дерева, и на этой изящной табуреточке — изящная фарфоровая тарелочка, а в ней — в изящном беспорядке щедро были насыпаны черные сухарики. Табуреточка с сухариками была такой продуманной высоты, что, возлежащему на подушках достаточно было протянуть руку, чтобы не глядя подцепить сухарик. И сухарики оказались как раз то что надо: солененькие, но в меру, именно для легкого пива, которое присутствующие называли почему-то советским словом "лагерь", видимо, в честь Кости, без мягкого, правда, знака, из-за иностранного, видимо, акцента.

Костя блаженствовал у себя в углу на подушках, потягивая пиво под сухарики. Марга с Антони недаром навещали, значит, Москву — осведомлены, значит, как надо пиво пить. Впрочем, Антони, проходя мимо, приостановился, поднял удивленно брови, и, помотав пальцем в сторону сухариков, нерешительно осведомился: "Ээ-э, и нравится?" На что Костя поспешил объяснить насчет обновления гортани путем провоцирования жажды солененьким под пиво. Антони плохо, видимо, понял Костин дискурс и отошел, странно улыбаясь и пожимая плечами. И не он один. Костя заметил, что многие присутствующие оглядываются и бросают на него удивленные взгляды, некоторые явно стараются протолкнуться к его углу с подушками и, убедившись, что Костя действительно употребляет эти сухарики под пиво, удалялись, прикрыв смущенно улыбку ладонью. Видимо, российский способ употребления пива казался этим островитянам смешным и нелепым — возможно, конечно, эти любопытные подходили поглазеть просто на самого Костю, советского человека в английском зоопарке. В конце концов его осенило: а вдруг не он один претендует на эти чудные сухарики, но каждый стесняется, и все поражены недогадливостью этого русского, оккупировавшего единолично всю миску с редкостным деликатесом.

Так, видимо, и было, судя по обескураженному лицу Клио, которая протискивалась через толпу гостей, делая загадочные предупредительные знаки Косте с другого конца комнаты. До этого она с увлечением курсировала от одной группки к другой и, судя по набору доносившихся до Кости слов, вроде "политбюро", "Правда", "аппаратчик", мило разъясняла присутствующим ужасы тоталитаризма и советской цензуры; а тут лицо ее исказилось судорогой отвращения. Добравшись до Костиного угла, она стала тыкать в фарфоровую мисочку и шипеть Косте в ухо: "Ты думаешь, это для тебя приготовили? Зачем ты это ешь?" Поскольку в незнании российских ритуалов потребления пива ее нельзя было заподозрить, она явно обвиняла Костю в том, что он заграбастал эти сухарики себе, ни с кем не поделившись. "Что ты клоуна из себя строишь? — повторяла она, дрожа от бешенства. Дело, видимо, было серьезнее, чем предполагал Костя. — Ты что, хочешь меня на посмешище выставить? Ты что, не понимаешь, для кого эти сухарики?" Костя не понимал. И тут разъяснение явилось само собой: огромный рыжий котище, прозвенев нацепленными на шею колокольчиками, вспрыгнул на колени Косте, склонил откормленную морду к табуреточке и стал систематически уничтожать сухарики в фарфоровой мисочке, жадно оглядываясь и облизываясь.

"Почему мне никто не сказал, что это кошачья миска?" — обиженно бормотал Константин, когда Клио тащила его на автобус.