Окно в Европу

– Сотник, – поправил Илья Муромец. – До времени.

– Ладно, пусть сотник. Завтра поутру явишься в Сыскную Избу на инструктаж. Грамоту получишь, куны и еще… – Чуб повернулся к воеводе. – Кого, Илюша, определим ему в сопровождение?

– Гррм… Шалят в степи, но, думаю, двух оружных хватит. Свенельда с ним пошлю, гвардеец надежный и опытный. А еще кого пусть берет из своего десятка.

– Двоих для политеса мало, – усомнился боярин Лавруха. – Княжим гонцом ведь едет! Тут свита поболе нужна.

– В Порубежье казаков немерено, – буркнул воевода. – Хоть сотню бери! Кони борзые, сабли острые, рожи разбойные! Как раз для политесов!

– Так и сделаем, – порешил Близнята Чуб. – Все ли ясно, сотник?

– Как день, твое степенство, – ответил Хайло, вытягиваясь перед боярином по уставу: ноги вместе, носки врозь, руки по швам и грудь колесом. – Спросить дозволишь?

– Спрашивай.

– Денег сколь дадите?

– Немного, – сказал Близнята, разом насупившись. – Нынче у нас в державе кризис, то есть трудные времена. Губу не раскатывай, сотник.

– Сбрую бы мне прикупить, старая совсем протерлась, – сообщил Хайло. – Ежели с коня слечу, урон будет для княжьей чести.

Близнята кивнул боярину Кудре.

– На сбрую ему отдельно добавь.

– И на седло! Опять же стремена…

Тут Илья Муромец зашелся утробным хохотом, а Близнята Чуб замахал руками.

– Этак ты казну разоришь! Пшел вон, прохиндей!

С тем сотник Хайло Одихмантьевич покинул Думскую Палату, вышел из Зимнего дворца и отправился домой.

* * *

Вслед за Хайлом поднялся воевода Муромец, пробурчал, что дела у него, инспекция варяжской гвардии назначена, и, громыхая сапогами, покинул думские чертоги. Бояре остались вчетвером, но было то иллюзией: трое сидели в Думской Палате, три заединщика, а боярин Смирняга – так, не пришей кобыле хвост. На лицах Чуба, Кудри и Лаврухи определенно читалось, что глава приказа Благочиния тут лишний, и надо ему измыслить какое-то дело, смотр базарных тиунов или разнос нерадивых урядников, и вслед за воеводой убираться прочь. Сообразив, что его присутствие нежелательно, Смирняга покрутился в кресле, молвил, что утомлен долгими речами и хорошо бы сбитня выпить, распрощался и ушел с обиженным видом.

– Скатертью дорога, старый хрен, – произнес Близнята, когда дверь за Смирнягой закрылась. – Была б его воля, – продолжил он, поворачиваясь к Кудре и Лаврухе, – ходили бы до сих пор в лаптях и тем же лаптем щи хлебали. А цеппелин узрев, орали бы на всю ивановскую: спасайтесь!.. Змей Горыныч прилетел!..

Глава Посольского приказа усмехнулся тонко, как подобает дипломату, но Кудрю шутка не развеселила. Казначей вообще был мужчиной неулыбчивым. Пожалуй, лишь весть, что в казне нашли ларец, набитый деньгами, могла бы его рассмешить, или что сборщики дани отчитались честь по чести, ни гроша не утаив.

– Сам-то князь-батюшка куда склоняется? – озабоченно промолвил Кудря. – Может, все-таки к иудеям? Если так, я в Жмеринку поеду, там Абрамов да Хаимов полно, и все при деньгах. Поеду и заем с них стребую. Беспроцентный и безвозмездный!

– Ты что же, за иудейскую веру стоишь? – Близнята строго поглядел на казначея. – Ты в своем уме, твое степенство? Купцы они знатные и деньги имеют, спорить нечего, но земля их давно под Египтом. Ни царского дома у них нет, ни воинской силы, и народец их расползся по чужедальним странам как тараканы. Раз государь желает их священств призвать, так призовем! Призовем, послушаем и проводим. Пусть в Хазарию едут обратно. А в нашей Жмеринке ихних симахох не было, нет и не будет. Тем более в Киеве!

– Это что же выходит? – пробормотал сконфуженный Кудря. – Выходит, латыняне или египтяне?

– Без «или», – уточнил Близнята Чуб. – Верно говорю, Лавруха?

Согласно кивнув, боярин Лавруха произнес:

– Князь пожелает узнать, что посоветует Малая Дума, то есть мы. И Большая должна определиться в самом скором времени, дабы государю не пришлось голову ломать. Он этого не любит.

– Знамо, не любит! – согласился Кудря. – Значит, за римскую веру стоим, братие?

– За нее родимую.

Чуб встал, прошелся вдоль залы, скользя беглым взглядом по старинному оружию, что тускло поблескивало на стенах. Были тут шлем и кольчуга Вещего Олега; шлем как пивной котел и кольчуга великанская, ибо князь Олег отличался богатырской статью. Были еще шпоры и огромный щит прародителя Кия, обитый потемневшей бронзой, и его же меч, который нынче ни один боец не поднимет, были шлем и секира Игоря с древком, охваченным серебряными кольцами, были доспехи Святослава из червленой стали, с набитыми на них узорами, был меч воеводы Пересвета, коим этот славный витязь половинил всадника вместе с конем. Отдельно, на алом шелковом ковре, были развешаны клинки князя Владимира, сабли и кинжалы польской, венгерской, хазарской работы, в ножнах, усеянных самоцветами. С потолочных балок спускались полотнища древних знамен; на одних был вышит суровый лик Перуна, с других грозно щурился Сварог, окруженный языками пламени, третьи, с изображением Солнца-Ярилы, сияли золотом. Близнята подумал, что мечи и доспехи здесь и останутся, а вот знамена надо упрятать в дальний чулан – негоже князю и боярам глядеть на лики идолищ. С глаз долой, из сердца вон!

– С Большой Думой будет у нас недолга, ваши степенства, – сказал боярин Лавруха. – За кого бы мы ни повернули, сукин сын Микула закричит наоборот. Сам закричит и прихвостней своих сподобит. Коль мы за латынян, он скажет за Египет, а ежели мы за Египет, так он за латынян. Мерзкий супротивник столичному боярству!

– Да, с Жердяичем свара будет, как ни крути, – согласился Близнята. – Ну ничего, ничего! Не обойдем в Большой Думе, возьмем свое в Малой. Сюда он не вхож, а князь-батюшка нас больше слушает.

Микула Жердяич, знатный боярин из Новеграда, был у них что щепка под ногтем. Он считался лидером думской оппозиции, включавшей бояр из Суздаля, Твери, Рязани и прочих градов, сильно ревновавших к Киеву. Само собою, Новеград, вечный соперник столицы, являлся первым среди них, но Микулу не только потому избрали главарем. Глотка у него была шире ведра и громче трубы, а манеры как у татя с большой дороги. Мог кулаки в ход пустить, облить прокисшим квасом или брызнуть маслом на бороду и поднести огонька.

– Может, с Микулой мы так поступим, – хитро щурясь, предложил Лавруха. – Словчим! Крикнем как бы за Египет, чтобы он к латынянам прилип, а у князя мы опять за латынян. И получится в Думе полный консенсус.

– Не выйдет. – Близнята взмахнул рукой, отметая эту хитрость. – Не выйдет, твоя милость! Не станут римляне платить, если пойдем против них в Думе хоть понарошку. А деньга обещана немалая!

Кем обещана, сыскной боярин не уточнил. Для главы Посольского приказа связи Чуба с латынянами не были секретом, а Кудря о них догадывался, хоть не был посвящен в детали. Впрочем, Лавруха тоже не знал конкретных имен, представляя лишь общую ситуацию: есть в Киеве некая персона, что глядит в четыре глаза на все происходящее. А может, не в четыре, а в сорок четыре, ибо у персоны той наверняка имеются осведомители. Скорее всего, думал Лавруха, тот человек – из латынских купцов, которых в Киеве немало. Или маскируется под купца, а сам…

– Значит, решено, – прервал ход его мыслей голос Близняты. – Будем в Думе биться, пока гонцы наши едут в Рим, Саркел и Мемфис. А как вернутся они со всеми священствами, представим государю свое мнение. Пусть Жердяич кричит за египтян либо иудеев, то нам без разницы. Князь-батюшка все одно нас послушает.

– Пусть кричит, – согласился Лавруха. – Хоть за япошек с их джиуджитсой.

Кудря кивнул, демонстрируя солидарность, но голова его была занята другим: казначей прикидывал, на сколько расщедрятся латыняне и что из этих сумм осядет в сундуке Близняты. Прикинул и вздохнул. Его грызла зависть.

ТОРЖИЩЕ

Как упоминалось, обитал Хайло в подворье Нежаны, что в Малом Скобяном переулке. Первый ее муж Афанасий Никитин был знатным купцом и путешественником, возил лес, пеньку и мед в дальние страны, а однажды, арендовав цеппелин, нагрузил его мехами и добрался до самых Индий, где и пребывал более года. Дела его процветали, так что отстроил он в граде Киеве пристойные хоромы, а в супруги взял красавицу Нежану, дочь богатого горшечника из Черкасс. Жить бы им да поживать, однако понесло Афанасия за редкостными соболями в полуночные сибирские края, где он подхватил чахотку. От нее и скончался во благовременьи – ни барсучий жир, ни заклятья волхвов не помогли.

Так и осталась бы Нежана в молодых годах неутешной вдовицей, но тут подвернулся ей Хайло. Молодец, сокол ясный, да еще с дивной птицей попугаем! Попугай зеленый с золотом, а сам Хайло парень видный, косая сажень в плечах, загар густой, египетский, и шрамов боевых не счесть. Пробирался он на родину в Новеград, да деньги кончились, и пришлось ему на Торжище таскать мешки с зерном и углем. Здесь его Нежана и приметила. Знакомство устроила с бабьей хитростью: купив неподъемную скамью из дуба, наняла пригожего воина в носильщики. Дотащил он лавку до ее подворья и разглядел Нежану очень хорошо – а была она молодкой статной, кареглазой, с аппетитными формами. Не женщина, а персик! Попугай тоже одобрил, присоветовал: «Не прропусти, дуррак! Товарр перрвый соррт!»

Разглядев все, что хотелось, поиграл Хайло мышцами и сказал, что внесет лавку в горницу вместе с милой хозяйкой. И внес – при том, что на плече еще и попугай сидел. Устроился он на этой самой лавке, отведал угощения, чаю и пирога с малиной, и стал плести истории о своем египетском житье-бытье, о битвах среди гор Синая, о белокаменном граде Мемфисе, о великой реке, где плещется зверь крокодил, о каменоломне в Нубийской пустыне, о славном чезу Хенеб-ка и прочих друзьях и недругах.

Еще поведал о грозных Собаках Саргона[4], о штыковых атаках на ассирские позиции, и шрамы свои показал, где от пули, где от клинка. Нежана ахала, изумлялась, а над шрамами даже всплакнула. Так плавно, слово за словом, перебрались они с лавки в постель, занявшись уже не пирогами с малиной, а другим увлекательным делом. Поутру Хайло решил, что попугай абсолютно прав и добро от добра искать нечего. Поцеловал он сладкие губы Нежаны и пошел наниматься в княжьи ратники. Так и остался в Киеве. И надо сказать, что в Новеграде о нем не печалилась ни одна собака. Люди, впрочем, тоже не горевали.

* * *

Вернувшись домой и ступив в горницу, Хайло первым делом поинтересовался:

– Попугай мой где, солнышко? Принес его Кирьяк?

– Принес, – ответила Нежана, хлопотавшая у печки. – В огороде промышляет. Хозяин!

Попугая Нежана очень одобряла. Он не только умные беседы вел да ягоды клевал, вишню там или смородину, но и гонялся за всякой пришлой птицей, обороняя Нежанины посадки. Даже вороны-разбойники его боялись – клюв у попугая был острый, как у орла, а нрав – круче некуда.

Нежана обернулась, разглядела синяк у Хайла под глазом, всплеснула руками, но он отмахнулся – пустое, мол. Снял пояс и сапоги, сел на лавку и сказал:

– С варягами малость пошкубался, мать их Исиду! А после князь позвал. Велено, лапушка, к хазарам ехать. Едва в Египет не послали. Чуть отговорился!

– К хазарам! – повторила Нежана, округлив свои карие очи. – К хазарам, ворогам! А пошто?

– Завтра скажут. Еще княжью грамоту дадут и денег на проезд. – Хайло поднял глаза к потолку, наморщил лоб и глубокомысленно добавил: – Думаю, государь войну кагану объявляет, и в грамоте той три слова: иду на вы! Так Вещий Олег делал, и князь Игорь, и Святослав… И то сказать, время для войны приспело: лето на дворе, запасы подъели, народ отощал и злобится, разбойнички всюду шалят, а особенно на Волге… Пора с хазарами счеты свести да поживиться чем-нибудь от них.

Нежана всполошилась. Прожив с человеком военным годы и годы, она так и не привыкла к ратным трудам Хайла и перед каждым походом очень переживала. Все мнилось ей, что привезут ее соколика порубанным хазарской саблей или с пулей в груди, подарком от поляков. В Азовском походе едва так не случилось! Вспомнив о той несчастливой войне, присела она к Хайлу на лавку, обняла его и молвила тревожно:

– Что ж тебя-то посылают с этакой грамотой? Ты ведь не боярин, не боярский сын, а простой десятник.

– Уже сотник, – похвастал Хайло. – По египетским чинам, так в офицеры вышел. В знаменосцы!

– А не порежут ли тебя хазары, коль ты грамоту такую привезешь? Не забьют ли в колодки? Не посадят ли в яму?

На сей счет были у Хайла сомнения, но делиться ими с Нежаной он не хотел. Погладил ее волосы, чмокнул ямочку на щеке и ответил:

– Не порежут и не забьют. Не бойся, лапушка моя кареглазая. Хазары, чай, народ цивилизованный. Не трогают у них послов.

Нежана вздохнула, поднялась и стала накрывать к ужину. И больше у них печальных разговоров не было.

* * *

Зато князь Владимир в тот день сильно печалился. К вечеру у него разболелась спина, и хотя князь был бравым воином и боль привык терпеть, но лишь от ран. А спина намекала, что ему уже изрядно лет, что волос на голове поубавилось, да и те тронуты инеем, а значит, боевые подвиги остались в прошлом, как и другие схватки, в постели, в походном шатре или просто в поле под кустом. В молодые годы, да и в зрелые тоже, князь был любвеобилен и пригожих девиц не пропускал, к какому бы сословию они ни относились. За те шалости Мокошь, женская богиня, хранительница очага, его и покарала, не послав законного сына-наследника. Наследник, конечно, имелся, но из младшей ветви рода и не очень приглядный. Княгиня же Василиса родила двух дочерей и преставилась, да и дочки были так себе, еле с рук их сбыли за варяжского ярла и половецкого хана из мелких. Жениться снова князю Владимиру было недосуг и, пожалуй, не нужно – ходил он в походы, а там что ни битва, что ни осада, полонянки табунами. Теперь вот вспомнил Василису с сожалением и чувством вины – суров был с нею и неласков.

От спины помогало растирание из тибетских трав, а от воспоминаний – чарка. Князь призвал лекаря и виночерпия, выпил стрелецкой горькой, велел поясницу лечить, а чтобы лечение шло побыстрее, выпил еще настойки на брусничных ягодах. Потом кликнул шутов, но их ужимки и кривляния не веселили. Прогнал дураков, сел в кресло и задумался.

Думы были скучные. Вроде бы земля богата и налоги идут, вроде бы пошлины платят, вроде бы есть монополия на табак, на финикийскую краску из пурпура и другие редкости, вроде бы Кудря старается, а в казне все одно ветер свищет! Латынянам задолжали, и полякам, и фрязинам… Холопы бунтуют, не сеют, не жнут, в шайки сбиваются, а утихомирить силы нет… К тому же ратникам год не плачено, а без них какая сила?… Без денег, без войска, без пулеметов и боевых цеппелинов?…

Пора наследника оженить и приданое взять, подумал князь. Верно Чуб говорит, принцесска нужна, и побогаче! Как вера переменится, так и надо девку выбрать из иноземных стран! Ежели к Риму прислониться, то латынянку, а лучше дочку курфуста баварского, прусского или саксонского. В Египте нынче нет принцесс, скинули в Египте фараона, зато там золота немерено, пирамиды, по слухам, кроют, дороги мостят! Можно из Египта взять девицу, из фараонова семейства, если бунтовщики не всех перестреляли. Вот с иудеями сложнее будет – примешь их веру, а на ком женить наследника?… Народ богатый, слова нет, однако все купцы да банкиры, банкиры да купцы, а прежних их царей под корень извели… Хотя банкирская девка плюс сундуки с монетой тоже вариант… Было бы сундуков поболе!

От этих державных размышлений князь утомился, выпил медовухи и решил, что выбрать веру, а значит, и жену наследнику – дело бояр. Пусть советуют! Целая Дума их, бездельников! И бояре в ней на всякий вкус: есть столичные вроде Чуба, Кудри и Лаврухи, есть тверские, суздальские, костромские, и новеградские тоже есть, с главным своим заводилой Микулой свет Жердяичем! Пусть потягаются и скажут, какая вера для Руси пригодна и что с той веры можно получить!

После стрелецкой горькой, брусничного зелья и медовухи князь захмелел, но хмель покоя не принес – спину все еще ломило, а в голову полезли вдруг совсем уж ненужные мысли об Азовском походе на хазар и проигранной войне. Князь насупился, встал, потирая поясницу, подошел к раскрытому окну и бросил взгляд на свой столичный город.

С крутого днепровского бережка, где возвышался Зимний, видно было далеко, от Дворцовой площади до Пьяного конца и Мусорного посада, и дальше, до застав, откуда бежали пути-дорожки на четыре стороны света. Одна вела на юг, к хазарам, Черному морю и Кавказским горам, другая – на север, к Новеграду, к Балтике и Беломорью, к суровым скалам варяжской земли. На восток уходил бесконечный путь, пролегавший сквозь леса к Уралу, а затем по сибирским чащобам, степям и пустыням, в непонятную страну Китай и к великому океану. Места вдоль той дороги были дикие, но богатые: в тайге полно пушного зверя, в водах красная рыба лосось, руд всевозможных с избытком, а на островах, что звались Курилами, есть золото и редкий камень изумруд. На эти острова зарился мелкий японский народец, слал в Киев грамоты, но их сжигали, не читая. Да и как прочтешь, если писано хитрой буквой иероглифом!

На запад вел широкий тракт, распадавшийся на два: в Венгрию и Польшу. Там, по утверждению Близняты Чуба, была цивилизация, особенно у латынян, фрязинов и германцев – банки, академии, печатни, паровые дороги, билдинги в сто этажей, кабаки, где бабы пляшут голышом, и всякие иные чудеса. Не так далеко от Руси, много понятнее, чем Китай, и очень, очень соблазнительно… Туда и оконце рубить, подумал государь Владимир, вздыхая и оглядывая город.

Площадь и Княжий спуск, что шел от площади к торговым рядам, казались безлюдными и тихими – в этот поздний час их охраняла варяжская гвардия, и киевляне сюда благоразумно не совались. Над Торжищем плыл дымок из труб харчевен и трактиров, слышался многоголосый гул, ржание коней, грохот колес о мостовую, а временами – пьяные выкрики. Там всю ночь мерцали огни и суетился торговый народец: кто покупал, кто продавал, кто жульничал, кто пил и в драку лез, чтобы пробудиться на заре обобранным дочиста у тиунов в холодной. Гончарный конец, Кожевенный, Мельничный, Ткацкий уже спали, но в Литейном полыхал огонь, суетились дюжие работники, черные от угольной пыли, неугасимое пламя ярилось в домнах, ручейки металла текли в изложницы. В Купчинской слободе гуляли, то ли свадьба там справлялась, то ли поминки, то ли какой миллионщик из новорусских катал гулящих девок на тройке с бубенцами, с шиком поливая улицы фряжским шипучим вином. Гуляли широко и шумно, не заботясь о благочинии и не боясь надзиравших за ним тиунов – в той слободе тиуны были прикормлены, кланялись за любой объедок с господского стола. На окраинных заставах стояли в карауле часовые и молодцы из таможенной службы, проверяли груз и купцов, глядели, не везут ли что недозволенное. Зорко глядели, изымая запретный товарец в свои бездонные карманы.

В темном киевском переулке раздевали прохожего. Он кричал: «Рятуйте, люди добрые!» – да никто не отзывался. Кричал он долго, пока не сунули меж ребер нож.

Князь того крика не слышал. Город велик, концы долгие…

* * *

Утром, как было велено, явился сотник Хайло в Сыскную Избу за инструкциями. Наставляли его Близнята Чуб с боярином Лаврухой, и оказалось, что не войну с каганом замыслил князь, а дело духовное, богоугодное. Осталось только выбрать нужных богов, а старых порубить да в Днепр сбросить. Для Хайла что старые боги, что новые были как подштанники козлу. Конечно, народ в Египте чтил богов, Осириса и Амона, Исиду, Сохмет и прочих Анубисов с Горами, но наемники полагались лишь на удачу и своих командиров. Что до чезу Хенеб-ка, он, как помнилось Хайлу, богам не молился, а рассказывал истории о египетском князе по имени Синухет. Тот князь, живший в глубокой древности, был искусным воином и великим героем, и чезу его очень уважал.

Государеву грамоту в сафьяновом футляре Близнята лично передал, а в канцелярии Избы отсыпали Хайлу триста кун на пропитание и отдельно двадцать на сбрую и седло. Еще вручили нашивки сотника и приказ воеводы казацкому старшине Ермолаю насчет эскорта. Сунув в торбу письма и деньги, Хайло разыскал Свенельда и Чурилу, воина из своего десятка, и велел им готовиться в путь. Затем отправился на Торжище.

Шел он Княжим спуском, пролегавшим от Дворцовой площади к торговым рядам. Сыскная Изба стояла в самом его начале, неподалеку от Святого Капища, над которым, как обычно, клубился дымок – волхвы резали коз да овец, жгли мясо и мазали идолов кровью. Очень подходящее соседство для Избы! Избой ее называли по старинке и в отличие от приказов, а по виду то была приземистая каменная башня в три этажа с обширным подвалом. Там находилась пыточная, и временами, при строгом допросе супостатов и смутьянов, неслись из подвала такие вопли, что в народе башня прозывалась Веселухой. Зато кровью не пахло – смрад от костров, что горели на капище, перешибал любые запахи.

Ниже Сыскной Избы торчало здание Большой Государственной Думы, а рядом – Приказ почт и телеграфа с лепным изображением крылатого Змея Горыныча. Дальше, по обе стороны спуска, тянулись другие присутственные места: приказы, банки, городская управа, Оружейный и Конюшенный дворы и воинские казармы. Средь этих строений, похожих на большие кирпичи, щедро обставленные колоннами, встречались дома позатейливее, особняки бояр, иноземных послов, важных чиновников и родичей князя. Купечество сюда не допускалось, даже с немереными капиталами – купцы и промышленники селились на юге, в Купчинской слободе.

По другую сторону Днепра, за мостом, виднелось взлетное поле с причальными мачтами, туши воздушных кораблей и плывущий в небе цеппелин – крохотный, золотистый, точно брошенный солнцем луч. А на этом берегу лежал за Торжищем город: паутина улиц и переулков, тысячи домов, домишек и лачуг, постоялые дворы, стекольные, гончарные и ткацкие мастерские, кузни и железоплавильные печи, пороховые мельницы, угольные склады, амбары с сеном и зерном, кабаки и иные заведения, где киевский люд мог закусить и выпить. Правда, в последние годы больше пили, чем закусывали – на закуску у киевлян не хватало. Обнищал народец на Руси – конечно, не считая новых русских.

Спустившись к Торжищу, Хайло обогнул здание Новеградского банка, прошел мимо пивных и рюмочных, мимо лавок с чистым товаром, книжками да газетами, табаком да перцем, мимо рыбных, мясных и молочных рядов, мимо торговцев медом и солью, квасом и сбитнем, мимо прилавков с пирогами, бубликами и блинами. За ними тянулись другие ряды, с посудой и мебелью, полотном, целебными травами и бальзамами, бусами, перстнями и другими безделками, любезными женам и девицам. Потом начинался кузнечный ряд, а дальше стояли гостиные дворы, где торговля шла по-крупному – лесом, льном, пенькой, зерном, пушниной и изделиями из металла. Между лавок, в толпе покупающих и продающих, важно вышагивали тиуны, шныряли воришки, голосили, взывая к милосердию, нищие, шатались подозрительные типы в нахлобученных по брови колпаках – кое-кто даже с рваными ноздрями. Много было чужаков, выходцев с Кавказа, варягов и фрязинов, а еще хазар и прочих степняков. Много, но все-таки меньше обычного, да и местные чаще приглядывались, чем покупали – оскудело Торжище в последние годы.

Оставив за спиной пеструю толпу, сотник свернул в почти пустые шорные ряды и вскоре очутился в лавке мастера Збыха. В эту часть Торжища без нужды не ходили – здесь висел густой запах свежевыделанных кож и тянуло жутким смрадом от дубильных чанов. Кроме того, шорники и кожемяки были известны своим неприветливым нравом, вспыльчивостью и тяжелыми кулаками.

– Чего явился, десятник? – проворчал вместо приветствия мастер Збых, мужик гренадерского роста.

– Сотник, – поправил Хайло, показав нашивки. – В дорогу собираюсь. Седло и сбрую мне! Лучшие, с медными бляхами!

– Деньги покажь, – мрачно ответствовал Збых. – Знаю я вас, княжих людишек! Норовите все получше, но задаром!

Хайло высыпал в его загребущую лапу пятнадцать кун, добавил еще две после торговли, выбрал сбрую с седлом и торопливо удалился, стараясь дышать пореже. Три куны, что остались от княжеских щедрот, он потратил на гостинец лапушке – купил перстенек с чародейным камнем яхонтом.

* * *

Когда широкая спина сотника затерялась в толпе, Збых, оставив лавку на зорких приказчиков, скрылся за дверью, что вела на склад с товаром. Здесь по стенам были развешаны ремни, стремена и уздечки, на полках громоздились седла, лежали рулоны кож для обивки кресел и диванов, плети, бичи, стремена и другие изделия. Запах стоял мерзкий, но двое гостей мастера, сидевших на лавке, даже не морщились – видимо, привыкли.

– Кого там принесло, батенька мой? – спросил щуплый юркий человечек, еще не старый, но с изрядной лысиной и выпуклым лбом.

– Княжий воин приходил, – откликнулся Збых. – Не тревожься, Вовк Ильич, пустое дело! Сбруя ему нужна.

– Не Хайло ли? Голос вроде знакомый, – произнес второй гость, латынянин Марк Троцкус.

– Хайло, – кивнул мастер.

– Приятель мой. Не дале как вчера закусывали в «Золотом усе» да гостям варяжским морды чистили. И крепко!

Збых в удивлении уставился на Троцкуса.

– Вот не думал, братан Марк, что у тебя такие знакомцы! Он ведь из княжеских приспешников!

Лысоватый Вовк Ильич глянул на мастера с усмешкой и постучал пальцем по лбу.

– Плохо думаешь, батенька мой, плохо, а ведь знакомство-то не бесполезное! Этот Хайло из дворцовой стражи. Станет нашим человеком, так до князя-кровососа рукой подать! Сам его и порешит! К тому же братан Марк клянется, что он не из боярских сынов, а из трудового народа. Бедняк, пролетарий! И роста крупного, нам подходит.

– Прости, братан Ильич! Сплоховал!

– Впредь лучше мозгой шевели, – сказал лысоватый и хлопнул по коленке. – Ну, к делу! Верная ли это новость, Збых? Что князь и ближние его бояре хотят богов поменять?

– Верная, – кивнул мастер. – От слуги-чашника, что князю хмельное подносит. Еще решили они трех гонцов отправить, в Рим, Саркел и Мемфис, священства звать на диспут.

– На диспут! – повторил Марк Троцкус. – Пожалуй, не с религией это связано. Нет, не с религией, видит Юпитер! Ищут политические выгоды.

– Точно! Чуб, главный сыскарь, так и сказал: с новой верой прорубим окно в Европы!