Твой дом

– Да просто так.

– Так говорят девчонки-дошкольницы, – улыбнулся Федя.

– Ну, попалась я двум секретарям комсомольских организаций! – попыталась отшутиться Стася.

Вера оторвалась от работы, посмотрела на подругу и сказала:

– А ты без смеха ответь. Вопрос серьезный.

– Верочка, дорогая, – деланно засмеялась Стася, – ты же знаешь, что я ни о чём по-серьезному говорить не умею.

Но Вера и Федя даже не улыбнулись, и Стася поняла, что шуткой не отделаться. Она покраснела, наморщила гладкий, блестящий лоб.

– Я вот на вид кажусь здоровой, а ведь у меня порок сердца. Мама с папой из-за этого категорически против, чтобы я в комсомоле была.

И Стася еще больше покраснела. Она говорила и правду и неправду. Правду – потому, что отец с матерью в самом деле считали, что со Стасиным больным сердцем нужно избегать лишней работы, а неправду – потому, что Стася меньше всего считалась в своих действиях с мнением отца и матери и делала всегда все, что ей заблагорассудится. В комсомол Стася сама не хотела вступать: она боялась ответственности, боялась ущемить хоть в чем-нибудь свои личные интересы.

– Почему же родители твои считают, что при пороке сердца нельзя вступать в комсомол? Лишняя нагрузка? – спросил Федя.

Стася с готовностью кивнула. Она боялась посмотреть на Веру, потому что та все знала и, как казалось Стасе, видела ее насквозь.

Федя минуту подумал, стирая резинкой какой-то ненужный штришок, потом быстро повернулся и с улыбкой торжества, точно уличая Стасю во лжи, сказал:

– Постой, постой, а посещать литературный кружок тебе разрешают?

– Ну да, разрешают…

– А я бы на твоем месте лучше выбрал комсомол. Ты не сердись на меня, Стася. – Федя подошел к ней и положил руку ей на плечо. – Но ты же не очень любишь литературу, сама ты не пишешь, в занятиях кружка принимаешь не очень-то активное участие… Зачем тебе литературный кружок? Правда? – обратился он к Вере за поддержкой, но та молчала. Она-то знала, почему Стася не уходила из литературного кружка.

– Ну, знаете… Прошу не вмешиваться в мои личные дела… – рассердилась Стася.

– Ты не сердись, Стася, когда речь идет о комсомоле, это не только твое личное дело. – Федя растерянно посмотрел на Веру, взглядом приглашая ее вмешаться в разговор, но Вера упорно молчала. Она уже не раз говорила со Стасей на эту тему.

– Ведь комсомол – это большое дело, Стася, – взволнованно продолжал Федя. – Вспомни «Молодую гвардию»! Часто у нас ребята не понимают по-настоящему, что значит быть комсомольцем. Запишутся, членские взносы платят и думают, что все в порядке. А ведь не в этом дело – надо в душе стать комсомольцем, быть настоящим представителем нашего поколения…

– Я это и без тебя знаю, – сердито сказала Стася. – Давайте лучше рисовать.

– Давайте, – упавшим голосом ответил Федя и подумал: «Не сумел подойти, рассердилась, надо было один на один начать этот разговор… Всегда я испорчу, не умею ни говорить, ни убеждать…»

Все трое долго молчали. Потом Вера, не отрываясь от работы, вдруг спросила:

– Федя, что в жизни для тебя дороже всего?

Федя ответил не сразу. Он подумал, ладонью потер лоб и только тогда сказал:

– В жизни мне всего дороже комсомол и моя мама.

Стася отложила карандаш, подняла голову и во все глаза уставилась на Федю – так ее это поразило.

– Растолкуй мне, – неожиданно обратилась она к Феде уже не сердито, а совершенно спокойно, – что значит быть настоящим представителем нашего поколения?

Федя обрадовался ее вопросу и поспешно отбросил кисть.

– Видишь ли… – Он замолчал, соображая, как бы снова не испортить возобновившийся разговор. – Мне еще мало лет, я мало видел, мало читал, теоретическая подготовка у меня хромает, может, я не смогу обосновать свои мысли. Я больше сердцем чувствую. Да, видимо, я и вообще-то такой человек, что всегда больше буду жить сердцем, чем умом. Вот Вера – наоборот. – И Федя с лукавой усмешкой посмотрел на Веру.

Стася взглянула на подругу. Вера оторвалась от работы и, приподняв брови, внимательно слушала Федю. Стасе вспомнилось, как несколько часов назад, разглядывая Веру в зеркало шифоньера, она думала о том, почему ее некрасивое лицо так привлекательно. Теперь она поняла почему. Глаза Веры, ее подвижные брови, лоб – все было освещено умом, живым, любознательным.

– Мне кажется, что если человек вступил в комсомол, – продолжал Федя, – то это должно быть таким же главным в его жизни, как школа. По-моему, комсомолец не должен быть каким-то особенным. Он просто-напросто должен быть настоящим представителем своего века, таким, каким… – Федя не мог подобрать слова.

– Ну, таким, каким пожелала быть всем нам Агриппина Федоровна под Новый год, – подсказала Вера.

– Вот совершенно верно, – обрадовался Федя. —Людей без пороков нет на свете. Вот, скажем, Вера очень тщеславна…

Вера вспыхнула: «Значит, и ребята подметили это».

Федя смущенно улыбнулся и подумал: «Что это я поучаю их, да поучаю-то глупо, все вокруг да около, а главное сказать не могу».

– Это я к примеру, Вера, о тебе… – как бы оправдываясь, сказал Федя, но, помолчав, начал говорить опять же о ней. – Вот ты, Вера, как передовая представительница нашей молодежи, должна исправить свои недостатки. Или Непроливашка, скажем, врет много, все время спорит – это опять не годится, нужно исправиться. Ребята хулиганят – комсомолец не имеет права пройти мимо этого факта.

– У тебя, Федя, комсомолец-то очень рассудительный, как прежде называли, синий… синий чулок. – И Стася залилась на всю комнату таким заразительным смехом, что Вера и Федя тоже рассмеялись, а из кухни выглянули улыбающиеся мордашки Фединых сестренок, как две капли воды похожих и друг на друга и на брата.

Кто-то тихо постучал в этот момент в окно, но ни Федя, ни Вера, ни Стася не слышали и не заметили, как Василина Михайловна кого-то впустила в дом.

– Вот комсомолец Сафронов Генка страшный индивидуалист и, я бы сказал, пессимист, – продолжал Федя. – Разве это не касается всех?

– Касается, конечно, – спокойно сказал Геннадий Сафронов. Никем не замеченный, он стоял в дверях.

– Извини, Генка, заочно критиковать нехорошо, но это к слову пришлось, – сказал Федя.

– Мне критика – как гусю вода, – презрительно ответил Сафронов.

Не снимая шинели и оставляя мокрые следы на полу, он прошел в комнату.

– Здравствуйте, – пробормотал он, не глядя на девочек, с таким видом, точно делал им величайшее одолжение.

– Здравствуйте, – нерешительно сказала зардевшаяся Стася.

Вера посмотрела на Сафронова и промолчала. Его манера здороваться раздражала ее.

Он подошел к столу, посмотрел на рисунок и, повернувшись к Феде, по привычке заталкивая глубоко в карманы руки, насмешливо спросил:

– Так о чем речь-то шла? Кому опять Генка Сафронов на дороге стал? Впрочем, можешь и не отвечать, меня это не интересует… Я на одну минуту зашел за обещанной книгой.

Приход Сафронова нарушил откровенный разговор. Стало напряженно тихо. Вера почувствовала, что, если и уйдет Сафронов, этот интересный разговор не возобновится. Она взглянула на маленькие ручные часы.

– Половина девятого, Стася. Нужно идти.

Стася неохотно поднялась. Девочки договорились с Федей завтра встретиться у Стаси и продолжать работу над газетой. «Кстати, закончим нашу беседу», – подумали все об одном и том же, хотя вслух никто этого не сказал.

Федя помог Вере и Стасе одеться. Василина Михайловна вышла из кухни. Она энергично пожала девочкам руки, пригласила заходить и проводила их ласковым взглядом.

На углу Веру и Стасю догнал Сафронов. Вере нужно было зайти в аптеку за лекарством для Кирилловны, и Стася с Геннадием остались вдвоем.

Вечерний морозец заледенил подтаявшие днем тротуары. Стася и Сафронов скользили, придерживаясь друг за друга… Они говорили о литературном кружке, о Вере, о Феде. Только о себе ни слова не сказали они в этот вечер, будто оба забыли о том, как под Новый год во Дворце пионеров Стася, охваченная теперь непонятным ей безрассудным порывом, написала ему, что он для нее дороже всего на свете. Написала и в танце, пролетая мимо него, обсыпанного конфетти, молчаливо стоявшего в дверях, на секунду задержалась и отдала ему записку. Он прочел ее, на глазах у Стаси порвал на мелкие кусочки и бросил их вверх, над головами танцующих пар. А потом Стася получила записку, в которой он отказывался от ее дружбы, считая себя недостойным ее.

Но сейчас Стася не помнит этого. Ей легко, радостно. Сафронов кажется ей простым, хорошим, понятным.

Путь до дома становится все короче и короче, и Стася беспокойно думает, повторится ли еще когда-нибудь такой вечер.

Она идет все тише и тише, но все равно дома и дороги уходят назад, и вот уже вырисовываются в темноте ворота ее дома. Она останавливается. Может быть, Сафронов предложит ей еще погулять по улице? Но он неожиданно поворачивается и уходит, не сказав ни одного слова. Первый момент Стася в изумлении смотрит ему вслед, слезы набегают ей на глаза, потом ее охватывает злоба на него, и Сафронов становится ей почти ненавистным.

Глава восьмая

Вы помните, как писала Стася в своем дневнике: «В нашем возрасте влюбляться преступно… Все летит к черту – и ученье и вся жизнь. Влюбляться можно…» Она не ответила на этот вопрос, хотя с того вечера, когда были написаны эти строки, прошло много времени. Кто же в шестнадцать лет не пытается разрешить этот вопрос?

Вот поэтому, когда в литературном кабинете разместились вокруг стола члены кружка и Агриппина Федоровна сказала: «Сегодня мы поговорим о любви», – одобрительный гул пронесся по комнате. Потом стало так тихо, точно и не было в этом просторном кабинете двадцати непоседливых подростков.

Агриппина Федоровна внимательно присмотрелась: лица сосредоточенны, в глазах живой интерес… Вот Стася… Зачем она в литературном кружке? Литература ее не занимает. Она совсем забросила учение, думает только о Сафронове…

Сафронов… Агриппина Федоровна на секунду задержала взгляд на его стриженой голове. Нужно найти путь к нему. Может, все эти чудачества характера наигранны, как часто бывает в этом возрасте?

Вера… Она увлечена наукой и театром, эта девочка живет разумом, может быть, даже чересчур для своих шестнадцати лет. Может быть, вот ей-то и надо было бы по-настоящему подружиться, ну, хотя бы с Новиковым. Агриппина Федоровна не замечает, что, сохраняя все ту же нетерпеливую тишину, воспитанники ее с удивлением смотрят на нее и думают: «Что же она молчит?»

– Агриппина Федоровна, – с улыбкой говорит Новиков, – вы хотели говорить о любви.

– Да, да, – поспешно отвечает она, – поговорим о любви. Я не собираюсь читать вам лекции на эту тему и даже брать на себя какое-то вводное слово к беседе. Я думаю, что вы сами зададите те вопросы, которые вас волнуют, и мы совместно попытаемся их разрешить.

Снова становится напряженно-тихо. Вопросы у каждого есть, но никто не решается заговорить первым. Наконец в кресле поднимается Новиков. Все поворачивают головы в сторону Феди и с любопытством смотрят на него.

Новиков, отчаянно жестикулируя руками, что бывает с ним в минуты смущения, говорит:

– В нашем классе есть ученик, который дружит с девочкой, своей сверстницей из другой школы. Они дружат давно, с пятого класса. Но ей приходится дружбу свою от матери скрывать. Не дай бог, если мальчишка этот зайдет к ним в дом: мать считает это неудобным. Вот они и скрывают от всех свои отношения, встречаются не дома, не в обществе друзей и родителей, а где-нибудь на улице.

Шум покрывает последние слова Новикова. Раздаются возгласы:

– Многие учителя так же относятся к дружбе девочек с мальчиками!

– Но я не об этом хочу сказать. Говорить я не умею, все вокруг да около, – отчаянно жестикулирует Новиков. – Я хочу сказать вот о чем. Нередко взрослые говорят нам: «Вам надо учиться, а не романы разводить». А учиться мы будем очень долго. Я, например, убежден, что учиться буду до старости. Следовательно…

Бурный смех прерывает слова Феди.

– Ты полюбишь в возрасте Мазепы, – спокойно и мрачно говорит Сафронов.

Стася прикладывает руку к груди и с замиранием сердца, вся подавшись вперед, смотрит на Новикова. Он говорит то, что волнует ее: в самом деле, когда же можно любить?

– Ну и что же вы думаете по этому поводу? – с явным любопытством спрашивает Новикова Агриппина Федоровна.

– Я думаю вот что, – отвечает Новиков, – любить можно всегда, потому что в каждом возрасте своя любовь. Любовь шестнадцатилетнего парнишки очень простая и хорошая любовь, она совсем, наверное, не такая, как в двадцать лет, мне даже не хочется называть ее любовью, мы потому в своей среде и говорим не «любить», а «дружить». Лев Толстой в «Детстве» описывает, как Николенька влюбился в Катеньку. И какими хорошими словами описывает он это чувство. А Наташа, Соня, Николай в «Войне и мире»?

– Правильно! – шумно поддерживают Федю.

– А у Алексея Толстого в «Детстве Никиты»? – краснея, говорит Чернилин. – Никита тоже влюбляется в девочку, и автор не порицает его.

– Маркс в свою будущую жену Женни фон Вестфален влюбился юношей, – мрачно вставляет Сафронов.

– Вы как будто не кончили своей мысли, Новиков, – говорит Агриппина Федоровна, обращаясь к Феде.

– Я убежден, что любить можно всегда. Кому это дано, как Льву Толстому, с пяти лет, кому в шестнадцать, а кому и в шестьдесят, как Мазепе… – продолжал Федя.

– «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны», – громко запел Чернилин.

Все засмеялись, засмеялась и Агриппина Федоровна.

– Вы кончили? – спросила она Новикова.

– Да, но мне хочется знать ваше мнение, Агриппина Федоровна.

– Правы вы, Федя. Это чувство дается каждому в разное время. Но я решительно против, когда чувство это превращает вас в рабов своих и вы начинаете жить только им, забывая другие высокие, благородные цели. А такие случаи бывают довольно часто. С таким чувством нужно бороться вам самим в первую очередь, родителям, учителям и друзьям – во вторую. Это замечательное чувство любви или дружбы, как вы его называете, должно возвышать вас.

– А если это чувство без взаимности? – равнодушно спросила Вера, и по тону ее голоса все поняли, что говорила она не о себе.

– На то даны человеку разум и воля. Надо управлять собой, – сказала Агриппина Федоровна.

– «Учитесь властвовать собой», – снова пропел Чернилин.

Но на этот раз никто уже не засмеялся.

– А если невозможно? – вдруг против воли вырвалось у Стаси. Она покраснела и опустила голову.

Агриппина Федоровна, казалось, только этого и ждала.

– Невозможно?! – горячо воскликнула она и вышла на середину комнаты.

– Некогда дочери Маркса дали отцу заполнить анкету. Среди других вопросов там был и такой: «Ваше представление о несчастье». Маркс ответил: «Подчинение». Да, слепое подчинение человеку или чувству – это величайшее несчастье. Возможно, Маркс имел в виду что-нибудь другое, но мне думается, и то подчинение, о котором я говорю, также несчастье… Нет ничего хуже, когда человек не в силах противопоставить свою волю увлечениям, которые вредят ему. Люди сильные, цельные умеют управлять собой, и ваш долг учиться у них этому.

Юноша Карл Маркс горячо любил свою невесту Женни фон Вестфален. Это не было случайным, мимолетным увлечением. Нет, то была настоящая любовь, которую пронес он через всю жизнь, до старости. Тем не менее еще тогда, когда Женни была невестой Маркса, он уехал на долгие годы учиться, найдя в себе силы разлучиться с ней.

Агриппина Федоровна взяла со стола книгу в синем переплете и открыла ее.

– Вот что пишет молодой Маркс отцу: «Когда я покидал вас, для меня открылся новый мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безнадежной любви. Даже путешествие в Берлин, которое при других обстоятельствах привело бы меня в величайший восторг, побудило бы к созерцанию природы, разожгло бы жажду жизни, оставило меня холодным. Оно меня только расстроило, ибо увиденные мною скалы были не более круты и смелы, чем мои чувства, обширные города не более оживленны, чем моя кровь, обеды в трактире не более обильны и удобоваримы, чем уносимые мной груды фантазий, и, наконец, искусство не так красиво, как Женни».

Агриппина Федоровна оторвалась от книги и посмотрела внимательно на ребят. «Может быть, это слишком сложно для них? – подумала она и сама себе ответила: – Нет, все это им понятно!»

– И вот Маркс, – продолжала Фадеева, – победил в себе тоску. Он учился и жил далеко от Женни, от отца, которого тоже горячо любил. Что же давало силы молодому Марксу управлять собой? Дело в том, друзья мои, что Маркс глубоко чувствовал и понимал с самых молодых лет свой общественный долг и ставил его выше личных переживаний. Человек живет в обществе, и обществу он обязан в первую очередь. Поймите, прочувствуйте это! Не ради пустой формальности требуют от вас, чтобы вы учились – и учились хорошо. Это ваша святая обязанность. Вы не имеете морального права замыкаться в узком мирке личных переживаний. Вы должны постигать мудрость природы, силу человеческой мысли. Вы обязаны помогать родителям, трудиться с коллективом, помогать товарищам. Если сегодня вы не сумели преодолеть свое увлечение, завтра вы не сумеете противостоять чувству зависти, через год – алчности, лени, лжи… Безволие приводит к тому, что люди становятся антиобщественными и обрекают себя на одиночество. И потому-то, как вы учитесь: плохо или хорошо, – это не ваше личное дело, как вы любите и кого – это тоже не только ваше личное дело. Вы живете в коллективе, и коллектив отвечает за вас, так же как каждый из вас отвечает за коллектив.

Агриппина Федоровна старалась не глядеть на Стасю, но говорила главным образом для нее, и все, не исключая Стаси, понимали это.

– Агриппина Федоровна, – сказал нерешительно Чернилин. – Агриппина Федоровна, – повторил он, по школьной привычке поднимая над головой руку. – Что же мы должны делать с теми, кто из-за безволия легко поддается порокам? Ну, скажем, комсомольца исключать из своей среды? Ну, скажем…