Аяна

Мысль о том, что он сможет умереть прежде, чем принесут завтрашние газеты, казалась абсурдной.

- Я так не думаю, - сказала Хлоя.

- Кажется ему лучше, - и после паузы добавила - Я никогда ничего подобного в своей жизни не видела.

Отцу и вправду было лучше. Когда мы приехали к нему пятнадцать минут спустя, он сидел на софе в гостиной и смотрел Пиратов на самом большом телевизоре в доме - он не был каким - то чудом техники, но, по крайней мере, был с правильной цветопередачей.

Отец потягивал протеиновый коктейль через соломинку. На лице его выступил румянец. Щеки казались припухшими, возможно потому, что он был свежевыбрит. Он явно поправлялся. И чем дальше, тем больше я в этом убеждался. Была и еще одна вещь, в которой были убеждены все мы, включая даже Фому Неверующего, на котором я был женат: желтая дымка, которая обволакивала отца как эфир, с тех пор как доктора отправили его домой умирать, исчезла.

Он поприветствовал каждого из нас и сказал, что Вилли Старджелл только что пробил хомран Баксам. Ральф и я обменялись взглядами, как - будто хотели убедиться, что мы оба это видим. Труди села на кровать у Дока за спиной, хотя, правильнее будет сказать, что Труди на нее упала.

Рут пошла на кухню и взяла себе пива. Что уже само по себе было чудом.

" Я бы тоже не отказался от одной банки, Рути-дути", - сказал отец и потом добавил, вероятно, неправильно истолковав изумление, читавшееся на моем лице за выражение неодобрения: " Мне уже лучше. Кишки почти совсем не болят "

- Я думаю, что пиво - это лишнее, - сказала Хлоя. Она сидела в кресле на другом конце комнаты и, по-видимому, не собиралась уходить; обычно, ритуал сбора вещей начинался за двадцать минут до окончания ее смены. Ее раздражающе авторитарный тон " сделай это для мамочки", кажется, стал сходить на нет.

- Когда это началось? - спросил я, сам до конца не понимая, что я имел в виду - перемены к лучшему были просто ошеломляющими. Но думал я прежде всего о том запахе, которого больше не было.

- Ему стало лучше, когда мы уехали от него сегодня после обеда, Сказала Труди.

- Я просто не могу в это поверить.

- Большевики! - сказала Рут. Она стояла так близко, что могла позволить себе выругаться.

Труди не обратила внимания на ее слова.

- Все дело в той девочке, продолжала она.

- Большевики! - вскрикнула Рут.

- Какая девочка? - спросил отец. Этот диалог происходил во время перерыва на рекламу. В телевизоре лысый малый с огромными зубами и сумасшедшим взглядом рассказывал нам о том, что ковры у Джакерсов сейчас настолько дешевы, что дешевле только даром. И, о, Боже, никакой дополнительной комиссии при покупке в рассрочку. Прежде, чем кто-то из нас успел ответить Рут, Док спросил у Хлои, можно ли ему хотя бы полбанки пива. И получил отказ. Но дни владычества сестры Хлои в этом маленьком доме были почти сочтены и в течении последующих четырех лет - прежде чем кусок не до конца пережеванного мяса застрял в его горле навсегда, мой отец выпил еще много пива. И, я надеюсь, насладился им в полной мере, каждой выпитой банкой. И это само по себе - чудо.

Именно той ночью, когда мы лежали без сна в нашем Rammit Inn, отеле для сексуально озабоченных, и слушали шум работающего кондиционера, Рут и посоветовала мне никому не рассказывать о слепой девочке, которую она называла не Аяна, а " волшебная негритянская девочка"; она произносила эти слова тоном безобразного сарказма, совершенно ей не свойственного.

- Кроме того, - сказала она, - Долго это не продлится. Иногда лампочка начинает светить ярче, прежде чем гаснет навсегда. Я уверена, что и с людьми происходит то же самое.

- Возможно, но то, что произошло с Доком Джентри, действительно было чудом. К концу недели он уже прогуливался на заднем дворе дома со мной или в сопровождении Ральфа. Вскоре, мы все разъехались по домам. Но в первую же ночь, после нашего возвращения, позвонила Хлоя.

- Мы никуда не поедем и не важно, как он себя чувствует, - сказала Рут полуистерично. - Так ей и скажи.

Но сестра Хлоя звонила только затем, чтобы рассказать, как она случайно увидела Дока выходящим из ветеринарной клиники Форд-Сити, куда он зашел, чтобы проконсультировать ее главу по поводу лошади, у которой был колер. В руке у него была трость, на которую, по ее словам, он почти не опирался. Сестра Хлоя сказала, что никогда не видела человека "его возраста", который бы выглядел лучше.

- Глаза горят и хвост пистолетом! - сказала она, - Я все еще не могу в это поверить. Месяц спустя он гулял по кварталу уже без трости и той зимой каждый день плавал в бассейне местного фитнесс центра. Больше шестидесяти пяти ему было дать невозможно. Все так говорили.

После выздоровления отца, я разговаривал с целой бригадой медиков, которая его лечила. Я сделал это потому, что то, что с ним случилось, напомнило мне о так называемых чудесных постановках, которые были широко распространены в провинциальных городках средневековой Европы. Я заметил про себя, что если бы я изменил имя отца или же называл его просто Мистер Джи, то получилась бы интересная статья для какого-нибудь журнала, к примеру. Возможно, так бы оно и было, или почти так, но я не написал эту статью.

Я разговаривал со Стэном Слоаном, семейным врачом Дока, который первым забил тревогу. Он отправил Дока в Питсбургский Институт Онкологии и поэтому мог обвинять в последовавшем неправильном диагнозе докторов Ретиф и Замаховски, которые там лечили отца. Те, в свою очередь, обвиняли рентгенологов в некачественном снимке. Ретиф сказал, что руководитель отдела рентгенологии вообще человек некомпетентный, который не в состоянии отличить печень от поджелудочной железы. Он просил его не цитировать, но двадцать пять лет спустя, я полагаю, эта просьба уже утратила свою актуальность. Доктор же Замаховски сказал, что это был простой случай уродства органа.

- У меня никогда не было уверенности в правильности первоначального диагноза, - признался он. С Ретифом я говорил по телефону, а с Замаховски лично. Он носил белый лабораторный халат с красной майкой под ним, что как бы говорило "Лучше бы я сейчас играл в гольф".

- Я всегда считал, что это был синдром Фон Хиппел-Линдау, - сказал он.

- Который бы тоже не убил его? - спросил я.

Замаховски одарил меня загадочной улыбкой, которую доктора обычно приберегают для невежественных слесарей-водопроводчиков, домохозяек и преподавателей Английского. Затем он сказал, что опаздывает на встречу. А когда я разговаривал с руководителем отдела рентгенологии, тот просто развел руками:

- Мы отвечаем только за снимок, а не за его интерпретацию, - сказал он. - Следующие десять лет мы будем работать на оборудовании, которое позволит сделать так, что неправильные толкования как вот это, станут почти невозможными. А пока, почему бы вам просто не радоваться тому, что ваш папа жив и здоров? Я так и поступил бы на вашем месте.

В этом смысле я делал все от меня зависящее. И во время моего короткого расследования, которое я, конечно же, именовал "исследованием", я узнал интересную вещь: на медицинском языке чудом называется неправильный диагноз.

Тысяча девятьсот восемьдесят третий год был годом, когда я был свободен от чтения лекций - я взял творческий отпуск. У меня был подписан контракт с научным издательством на публикацию книги, которая называлась " Обучение Необучаемому": Стратегии литературного творчества", но также как и моя статья о чудесном исцелении, она так и не была написана.

В июле, когда Рут и я строили планы на то, как провести наш поход, я заметил, что моя моча вдруг стала розовой. Потом пришла боль, сначала она была где-то в глубине левой ягодицы, потом усиливаясь, она перешла куда-то в область паха. К тому времени я уже стал буквально мочиться кровью - я думаю это произошло на четвертый день после того как начались приступы и пока я играл в популярную игру под названием МожетБытьВсе ПройдетСамоСобой, боль из разряда серьезных перешла в мучительные.

- Я уверена, что это не рак, - сказала Рут, но потому, что это было сказано ею, я понял, что она уверена как раз в обратном. Ее взгляд был не менее красноречив. Она бы это отрицала и на своем смертном ложе - здравый смысл был ее гордостью, но я был уверен в ее убежденности, что рак, оставивший моего отца, теперь перекочевал на меня.

Это был не рак. А камни в почках. Мое чудо называлось эстрокорпоральная ударно-волновая литотрипсия - в тандеме с диуретиками - я растворил их. Я сказал доктору, что в жизни не испытывал такой боли.

- Думаю, вы никогда такого больше и не испытаете, даже если у вас случится инфаркт - сказал он.

- Женщины, с подобной проблемой, сравнивали эту боль с болями, которые у них были при родах. Причем при трудных родах.

Боль все еще была довольно сильной, но я уже мог читать журнал, в ожидании моего следующего приема к врачу и рассматривал это как большие перемены к лучшему. Кто-то сел рядом со мной и сказал:

- Пошли, время пришло.

Я поднял голову от журнала. Это не была та же женщина, которая входила в комнату моего умирающего отца; это был мужчина, в совершенно заурядном коричневом деловом костюме. Тем не менее, я знал, почему он здесь появился. У меня даже вопросов не возникло по этому поводу. А еще я был уверен в том, что если не пойду с ним, то уже никакая литотрипсия в мире мне не поможет.

Мы вышли из приемной. Администратора на месте не оказалось, поэтому мне не пришлось объяснять свое внезапное бегство. И даже если бы мне пришлось объясняться, я вряд ли бы нашелся с ответом. Что бы я ей сказал? Что боль в паху вдруг прошла? Мало того, что это было не правдой, так еще и звучало абсурдно.

Человек в костюме выглядел где-то на тридцать пять: возможно, он был бывшим морским пехотинцем, до сих пор не расставшимся с привычной стрижкой-ежиком. Он молчал. Мы обошли медицинский центр, в котором практиковал мой доктор, и затем прошли еще один квартал вниз, по направлению к той части госпиталя, которая носила название " Целебные Рощи".

Я шел, слегка согнувшись из-за боли, которая уже не огрызалась, а только сердито смотрела.

Мы вошли в отделение педиатрии и пошли вниз по коридору, стены которого были разрисованы героями Диснея, а из динамиков сверху лилась песенка " Этот маленький мир". Бывший морской пехотинец пошел быстрее, подняв голову, так как-будто он был здесь завсегдатаем. А я им не был и знал про это. И никогда я не ощущал такой сильной тоски по своему дому и по той привычной мне жизни, как в тот момент. Я бы не удивился, если бы взмыл тогда к потолку как детский воздушный шарик Майлара с надписью " Выздоравливай поскорей! "

В главном приемном отделении бывший морской пехотинец сжал мою руку с тем, чтобы остановить меня, пока находящиеся там медбрат и медсестра не ушли оттуда. Потом мы пересекли еще один холл, там была какая-то лысая девочка, сидевшая в инвалидном кресле, она посмотрела на нас голодными глазами. Потом она протянула нам руку.

- Нет, - сказал бывший морской пехотинец и просто увлек меня за собой. Но прежде, чем он успел это сделать, я еще раз посмотрел в эти ясные, умирающие глаза.

Мы вошли в комнату, где мальчик, которому на вид было года три, играл в кубики под прозрачным пластиковым тентом, куполом, свисавшим над его кроватью. Мальчик с живым интересом стал нас рассматривать. Он выглядел намного более здоровым, чем та девочка в инвалидном кресле - у него была целая копна рыжих завитков, но его кожа была свинцового цвета, и когда бывший морской пехотинец подтолкнул меня вперед, а сам отступил назад и принял строевую стойку " вольно", я понял, что ребенок на самом деле был очень болен. Когда я раскрыл тент, несмотря на то, что на стене была предупреждающая табличка "СТЕРИЛЬНАЯ СРЕДА", я подумал, что время этого ребенка исчисляется не неделями, а днями.

Я протянул к нему руки и про себя отметил, что от него исходит точно такой же запах, как и от отца, когда тот был болен. Он был не таким сильным, но это был тот самый запах. Ребенок сам потянулся ко мне. Когда я поцеловал его в уголок рта, он поцеловал меня в ответ и по тому, как он это сделал, я предположил, что к нему уже давно никто не прикасался. По крайней мере, не затем, чтобы причинить боль.

Никто не вошел, чтобы спросить, чем это мы тут занимаемся с угрозами вызвать полицию, как это сделала Рут в комнате отца. Я закрыл тент. Уже стоя в дверях, я оглянулся и увидел его сидящим под своим прозрачным полиэтиленовым тентом с кубиком в руках. Он бросил его и помахал мне рукой, так как это делают дети - дважды открыв ладонь и выпрямив пальцы. Я помахал ему в ответ так же, как это сделал он. Он выглядел уже намного лучше.

В приемном отделении бывший морской пехотинец снова сжал мне руку, но на сей раз медбрат нас заметил; это был человек, улыбка которого выражала какое-то неодобрение - эту улыбку руководитель моего Отделения Английского языка возвел в ранг искусства. Он спросил, что мы здесь делаем.

- Извини, парень, ошиблись этажом, - сказал бывший морской пехотинец.

Несколько минут спустя, когда мы уже спускались по ступенькам госпиталя, он сказал:

- Дальше, я надеюсь, ты сам найдешь дорогу?

- Да, разумеется, - ответил я, - но мне надо перезаписаться на прием к моему врачу.

- Конечно.

- Мы еще увидимся?

- Да, - сказал он и пошел к больничной стоянке. Он так и не оглянулся.

В 1987 он объявился вновь, пока Рут была на рынке, а я косил и надеялся на то, что глухие удары в затылке не были началом мигрени и, зная при этом, что это, конечно же, была она. Я страдал ею с тех пор, как побывал у того мальчика в " Целебных рощах". Но вряд ли он был тем, о ком я думал лежа в темноте с мокрой тряпкой на глазах. Я думал о той девочке.

В этот раз мы пошли навестить женщину в Сент Джудс. Когда я поцеловал ее, она положила мою руку на свою левую грудь. На единственную, которая у нее осталась; вторую ей уже отрезали.

- Я люблю вас, сказала она со слезами. Я не знал, что на такое ответить. Бывший морской пехотинец стоял в дверях, ноги на ширине плеч, руки за спиной. Строевая стойка - "вольно".

Прошли годы, прежде чем он появился снова: в середине декабря 1997. Этот раз был последним. К тому времени моей проблемой стал артрит, который ею остается и по сей день. Коротко постриженные торчащие ежиком волосы бывшего морского пехотинца почти все поседели, а морщины, спускавшиеся от уголков его губ к подбородку, так углубились, что он стал походить на куклу чревовещателя.

Он отвез меня к съезду с шоссе I-95, где случилась авария. Грузовой автофургон столкнулся с Форд-Эскорт. Эскорт был помят довольно прилично. Парамедики укладывали шофера, мужчину средних лет на носилки. Полицейские разговаривали с водителем автофургона, одетым в униформу, который был невредим, но который, казалось, был в шоке.

Парамедики захлопнули двери машины скорой помощи и бывший морской пехотинец сказал:

- А теперь, шевели задницей.

И я понес свою старую задницу в сторону машины скорой помощи. Экс-пехотинец протолкнулся вперед, указывая на что-то:

- Эй! Эй! Что это - медицинский браслет?

Парамедики оглянулись; один из них вместе с полицейским, который до этого разговаривал с водителем автофургона, направились туда, куда указывал бывший морской пехотинец. Я открыл задние двери машины скорой помощи и пополз к голове водителя Эскорта. Одновременно, я сжимал в руке карманные часы моего отца, которые я носил с тех пор, как он презентовал их мне в качестве свадебного подарка. Их тонкая золотая цепочка была прикреплена к одной из петель моего пояса. Но для того, чтобы ее отцепить времени не было. Поэтому я просто сорвал ее.

Человек на носилках таращился на меня из мрака машины, из его шеи сзади выпирало что-то похожее на дверную ручку обтянутую блестящей кожей.

- Я не могу пошевелить этими чертовыми большими пальцами на ногах, сказал он.

Я поцеловал его в уголок рта (я полагаю, что это место имело какое-то особое значение) и стал пятиться к выходу, когда один из парамедиков схватил меня.

- Какого черта ты тут делаешь? - спросил он.

Я указал на часы, которые сейчас лежали рядом с носилками.

- Я нашел их в траве. И подумал, что это его...

К тому времени, когда водитель Эскорта уже смог бы сказать, что это не его часы и что выгравированные инициалы на внутренней стороне крышки ничего ему не говорят, мы бы уже ушли.

- Вы нашли его медицинский браслет?

Парамедик посмотрел на меня с отвращением.

- Это был просто кусок хромированного железа, - сказал он. - Убирайся отсюда.

И затем добавил, смягчившись.

- Спасибо. Могли бы оставить их себе.

Это было правдой. Я любил эти часы. Но... в тот момент, у меня, кроме них, под рукой ничего не оказалось.

- У тебя кровь на руке, - сказал экс-пехотинец, когда мы поехали обратно к моему дому. Мы были в его машине - в Шевроле-седане непонятной модели. На заднем сиденье лежал собачий поводок, медаль Святого Христофора на серебряной цепи, свисала с зеркала заднего вида.

- Ты должен ее смыть.

Я пообещал, что так и сделаю.

- Мы больше не увидимся, - сказал он.

Я подумал о том, что сказала негритянка про Аяну в тот раз. Я годами не вспоминал этих слов.

- Мои сны закончились? - спросил я.

Он выглядел озадаченным, затем пожал плечами и сказал:

- Это твое дело, я ничего не знаю наверняка про твои сны.

Я задал ему еще три вопроса, прежде чем он меня высадил в последний раз и исчез из моей жизни. Я не ожидал, что он на них ответит, но он сделал это.

- Все те люди, которых я поцеловал - они будут делать то же самое с другими? Целовать их и те будут исцеляться?

- Некоторые - да, - ответил он.

- Так это и работает. Другие этого не смогут. Он пожал плечами. - Или не захотят - результата не будет в любом случае.

- Знаешь ли ты девочку по имени Аяна? Хотя, я полагаю, она уже выросла.

- Она умерла.

Мое сердце упало, но я был готов это услышать - каким-то образом я знал, что так оно и было. И почему-то снова подумал о девочке в инвалидном кресле.

- Она поцеловала моего отца, - сказал я. - А до меня она только дотронулась. Почему избранным стал я?

- Потому что ты им был, - ответил он, свернув на дорогу к моему дому.

- Вот мы и приехали.

Мне в голову вдруг пришла одна идея. И Бог знает почему, но она показалась мне удачной.

- Приезжайте на Рождество, - сказал я. - На Рождественский обед. Столы будут ломиться. Я скажу Рут, что ты мой двоюродный брат из Нью-Мексико. Я никогда не рассказывал ей об экс-пехотинце. Достаточно того, что она знала об отце. Итак этого уже было слишком много для нее.