Помоги проекту - поделись книгой:
– Логично, – кивнул чинуша. – Хотя и не совсем. Ну да ладно. Мы с вами еще поговорим.
Он направился к двери.
– Где я? – вырвалось у меня.
Он не услышал или сделал вид.
– Отпустите меня, я не сделала вам плохого… – взмолилась я.
Дверь, услышав мысленный «Сезам…», отворилась. Я думала, он обернется. Но он не обернулся. Он вышел в дверь и громко кашлянул. Истерика захлебнулась. Я почувствовала болезненную слабость.
Истины где-то рядом не было.
Вошел охранник, забрал аксессуары допроса и молча удалился. Слабость прогрессировала. Возникло ощущение, что надо мной кто-то намеренно измывается посредством телепатии. Тяжело переставляя ватные ноги, я дотащилась до кровати, свернулась калачиком. Тошнило. В голове плыли круги… Я легла на спину, расслабилась. Взирающий со стены солдат с автоматом лукаво подмигнул: мол, давай, подруга, отвлечемся… Ничего не понимаю. У меня было такое состояние, словно я объелась бледных поганок. Но я не ела! Мой желудок был пуст, как головы наших правителей. Ему и так хорошо. Он неприхотлив. Ведь правда же, Диночка, ты вовсе не голодна?..
Когда я вновь проснулась, спина охранника уже удалялась. Дверь лязгнула. На полу остался сверток в целлофановой обертке. Рядом – алюминиевый поднос с ложкой, чашкой и двумя тарелками, закрытыми кружочками из рифленой фольги. Разродились, кормильцы… Нет, правда, я нисколько не голодна. Разве так, из чисто любопытства… Чем кормят в этой «тишине»? Я сползла с кровати, подобралась к подносу. Сняла кружочки. От супа несло неплохими пряностями. От котлеты – котлетой. От чашки – дешевым бразильским кофе.
Я отпила глоток. Терпимо. Остыло, правда. А что в свертке? Я поставила чашку, развернула целлофан. Из куска грубоватой плотнофактуристой ткани беже-бурого окраса получилось просторное одеяние, похожее на футболку. Какое-то длинное, несуразное. Возможно, до колен, если надену на себя этот мешок.
А если не надену?
Я снова заплакала. Как не заплакать? Мне же больно, мне безысходно, мне до того паршиво на душе, что нет ни желания, ни сил анализировать причины и следствия моего стремительного погружения в ад.
На левой стороне «футболки» на уровне груди висела бирочка. Несмываемой краской на белом фоне отчетливо выделялся номер. «109-А». Занавес, сестрица?
Невыносимо болела спина – от восьмичасовой езды в междугородных автобусах, голова – от духоты, желудок – от сухомятки. Память – от кривляний соседки, которой он на «пару дней» спихнул Жорку. Уши – от надрывного воя грудничка, расположившегося с мамашей по соседству. На коротких остановках самым первым выбегал из автобуса, чтобы размяться. Бродил по буеракам, наслаждаясь пыльными ландшафтами. Да еще Светка – подруга – нагадила капитально. В позу встала, чудачка. Такого невежества Туманов не ожидал. «Знаем мы этих племянников. Проходили, – заявила она с нескрываемым сарказмом. – В аналитическом отделе она у вас работает, племяшка твоя. Юлечкой зовут. И не ври мне, Туманов…» Пока он размышлял, есть ли повод к столь кошмарному обвинению, а если есть, то как он его проворонил и почему кассирша из «Пятерочки» знает больше, чем внештатный гэбэшный информатор, Светка хлопнула дверью, то есть ушла по-английски. Окончательно испортила настроение. С чем он и отбыл, твердо убежденный, что жениться будет только в следующей жизни, когда станет глупым, безнадежным баобабом.
Оперуполномоченный в захудалом райцентре Октябрьском, когда-то «хорошо посидевший» с командированным Губским, честно старался помочь:
– Служил, говоришь, в этой части?.. Да там уж лет шесть, как солдат убрали. Теперь – точка не то ФАПСИ, не то ФСБ…
– Да вроде переименовали ФАПСИ, – неуверенно заметил Туманов.
– А по мне один хрен, – отмахивался опер. – Я газеты третий год не читаю – достали. И тебе, парень, не советую. Жизни нужно верить, а не газетам. А по жизни получается, что солдатиков турнули, а милитаристский уклон на точке оставили. Охрана там теперь серьезная, усиленная, заборов новых навтыкали. Вертолеты периодически шастают… Мы туда не суемся, сам понимаешь. Ну, иногда охранники ихние шалят по Карадыму – бабы там, самогон – разбираемся с их начальством, если оно, начальство, соизволит… Но, в общем, тихо, без происшествий. Племяш, говоришь? Лезть туда корками вертеть… не-е, не смеши… пошлют тебя с твоими корками, – опер задумчиво пожевал обветренными губами. – Слушай, есть у меня один знакомый, пасеку под Карадымом держит. Мед у него уж больно хороший – закупщики сметают подчистую… На базу вроде часть сдает. Поговори с ним, скучно старику.
Пока добрался, семь потов сошло. Всех собак облаял. И двести рубликов – долой. Пасека стояла на краю поселка, у опушки. Хозяин – Николай Фомич – смотрелся, конечно, картинно – высоченный дед, седая борода до пояса, цепкие серые глаза и камуфляж в качестве повседневной одежды. Гостю в принципе обрадовался:
– С Константинычем говорил? Как он там, мафия не заела?
– Да какая там мафия… – махнул Туманов. – Мафия в городе…
Фомич хитро покачал указательным пальцем:
– Не скажи, милый, здесь хочь худая, да граница недалече. Жадеит, травушка-муравушка идет, в прошлом месяце, помнится, двух монголов с мешком сырца отловили… Просил помочь? Чем сможем. Хотя чем? – Пчеловод озадаченно почесал бороду. – Ладно, погоди, пчелу обихожу, там и мясо подойдет.
И вельможно удалился. Туманов осмотрелся. Изба срублена из лиственницы. Четыре комнаты, кухня. Куда столько? Мебель городская (чего стоило везти? Впрочем, за мед и настойку на парашюте сбросят). Убрано, опрятно, но женской руки не чувствуется. В красном углу – киот, но иконки типовые, ширпотребовские (было у Туманова дело по «клюквенникам», нахватался). Телевизор бормочет потихоньку. Афроэнтэвэшница докучает вопросами тучному певцу. Реклама: «Я хочу рассказать вам о фруктовом «Дироле», все такое.
Минут через пятнадцать нарисовался Николай Фомич, держа в одной руке миску меда с сотами, в другой – квадратную бутыль, как бы не с литр.
– Водовка городская, сам на меду настаиваю, – улыбнулся сквозь седые заросли дед. – Сейчас сковороду принесу, косуля тут намедни попалась невезучая. Заодно и о деле потрещим. Ты не сиди, помоги лучше…
Аппетитно хрустели маринованными грибками (с прошлого года, но как сохранились!).
Осторожно подведя старика к теме, Туманов подивился быстроте, с коей тот отреагировал.
– Есть такая шарашка, – ухмыляясь, бухтел дед. – Но на базу тебя вряд ли пустят. Че-то шибко научное там. И шибко секретное – вот. Хоть и не старые времена, а военные тайны и при нынешних дармоедах остались. Верно говорю?
– Вас-то пускают? – спросил Туманов, заедая ароматную водку косулиным бедром.
– Куда там, – отмахнулся дед стаканом. – Мне и не надо. Сами приезжают – за медом… Завтра четверг? Во-во, с утра и накатят. Выпьют заодно и к Маньке-самолетчице на околицу сбегают – у них на базе с развлечениями туго. Полдня потом просидят, пробалакают, знаю я их… и ты с ними. Может, уломаешь. Скажу, родственник мой из города. Пойдет?
– Пойдет. Спасибо, Николай Фомич, – балакать Туманов умел, пить – тоже. – Рано у них встает охрана, не знаете?
– Рано, парень, часикам к восьми подгонят лодочку… Пей давай, и рассказывай – я тут мало кого вижу, все закупщики угрюмые, да покупатель какой из проезжих заглянет – но они на минуточку, от них проку, как от моего козла безмолочного…
Туманов травил ментовские байки, дед поддакивал и удивлялся, водка на меду шла хорошо. Настолько хорошо, что запросто глотавший всякую дрянь Туманов, когда и полбутылки не усидели, начал проваливаться в теплый омут, как-то не страшно затягивающий… И чего это я раскемарился? – со смешинкой уловил он последнюю драгоценную мысль. Или сбойчик? Как у Шубина?..
Дурноты от опьянения, по-латински говоря, grapula (прочитал в одном ученом журнале) – он сегодня не чуял. Обнаруживал – с постыдным запозданием – очень странные вещи: что Фомич почти не пьет, что рука, не ведая стыдливости, произвольно тянется к бутыли, а скамейка под задницей превращается в расслабляющую перину на лебяжьем пуху. А глаза у старика вдруг становятся холодными, пронзительными, расчетливыми… Чем закончилась беседа, он уже не помнил. Дальнейшие события происходили в густом, клеистом тумане.
Старик не самым деликатным образом поднимал его с пола, куда-то волок. По-видимому, на чердак. Заунывно скрипела лестница, бились ноги о ступени, но воспринималось это, к удивлению, умиротворенно. Хорошая водовка у старика, без «grapul'ы»… Старик привязывал его руки к чему-то холодному, стальному. Поскрипывали ржавые пружины. Туманов погружался в бесцветную, дрожащую муть… Очнулся ночью, и что-то, видно, провернулось в сознании – начал яростно вырываться. Приподнял ножки кровати и… поставил со стуком обратно. Через пару минут заскрипели ступени, раздалось протяжное кряхтение: пчеловод не спал, поднимался. Голубоватое пламя осветило обросшие мохом стропила, символическое оконце в восточной стене. Напрягся, стиснув зубы. Намотал его Фомич не слабо, со знанием: конопаченная веревка больно грызла запястья, не думая слабеть. Слабел сам Туманов.
– Да что же ты, касатик, нервничаешь… – беззлобно бормотал старик, пристраивая свечу на ближайшую поверхность.
Седое мочало неприятно заволокло лицо – старик нагнулся. Пахнуло вонючей махрой. Он открыл было рот, чтобы плюнуть в старика матюгом, хотя и вряд ли сподобился бы – слабость его гнобила и в горле стояла баррикада, – но старик опередил. Стальная воронка раздвинула зубы, и теплая жидкость потекла в горло. Туманов замотал головой – тщетно, лиходей держал его мертвой хваткой, приспособив для удобства колено.
– Ну што ж ты так дрожишь-то, касатик… – ласково приговаривал Фомич и усиливал нажим. Еще немного, и Туманов захлебнулся бы алкоголем. Пришлось глотать обжигающую терпкую жижу, льющуюся в горло непрерывным потоком.
Бесчувствие здорово напоминало смерть. Грохот кирзачей не привнес ясности. Солнце светило Туманову в глаза. Он принимал этот свет за тусклую лампочку. Матерились мужики, стаскивая его по лестнице, волокли по двору. Чахоточно кашлял лодочный мотор, допотопный «Вихрь», он лежал на дне плоскодонки, заваленный мешковиной. Потихоньку пробуждался – благодаря главным образом вони. Бот кренился на поворотах. Хлюпала ржавая вода, насыщенная рыбье чешуей. К завершению лодочной прогулки узрел две небритые рожи. Под хмельком, угрюмые, ряженные в защитное, вооружены новенькими «калашами». Первая рожа рулила, вторая, «тикая» вмятиной на левой скуле, подавала немудреные советы по управлению транспортным средством. «Да неужто не уделаю я двоих?» – лениво подумал Туманов, планируя победоносный «маваши». Но сказалась в наличии и третья рожа – блаженствовала на носу, не теряя бдительности. Отоварила его прикладом, когда узрела, что мыслит он недоброе. Трое дружно заржали:
– С пробуждением, фраерок…
Желание вторично качнуть права не появлялось. Но отчасти удар поспособствовал сбросу хмари. Он помнил рыжую косу, до блеска отмытую водой, утлые мостки в спокойной бухте, обросшие водорослями опоры, скрипучий горбыль причала. «Уазик», в который его грузили, – со смешным подобием передвижного ментовского обезьянника. Дорога, петляющая мимо причудливых известковых колоссов… Голова еще не оправилась от отравленного алкоголя, но неоспоримую истину опер усвоил: везут в родную часть. Повторно Родине служить. Горбатый мост над бурными водами Черноярки, череда ухабов, контрольный пост с вооруженными пыльными рылами, еще один пост. Мелькнул забор, которого не было много лет назад, другой – с выпуклыми пятиконечными звездами (этот был), вышка, украшенная часовым. Тупик, в который привезли, ни о чем конкретном не сообщал – кусок «метростроевского» забора и пышные елочки вкруговую. Небо – сверху, бетонка – под колесами. «Рви без спроса, мент, – мелькнуло обреченно. – Промедление сыграет против тебя. Только фактор внезапности. Бросайся на того, кто откроет обезьянник. Бей его в бубен, завладей автоматом, положи всех троих, завладей колесами, выбивай к чертям ворота!..» К сожалению, проблемы со здоровьем не содействовали приливу бешенства. Распахнул дверцы незнакомый тип – его не было в «уазике». Широкий мужик с добродушной физией и носом-картошкой.
– Привет, – подмигнул заговорщицки, сбивая с панталыка.
Приклад опередил Туманова на мгновение. Понял этот змей, что имеет дело с достойным противником. Ударил на упреждение, когда Туманов уже бросался. Грудина взорвалась. Он заорал от тупой боли и уже не чувствовал, как двое подскочивших выдернули его из машины и куда-то поволокли…
Очнулся в комнате с уныло-ободранными стенами, с минимальным освещением и с банальной деревянной дверью, подпираемой розовощеким малым. Узкое окно («а из нашего окна сетка против мух видна»). Кулуарный закуток бывшего солдатского клуба. Старшина Любимов в комнате, подобной этой, объяснялся в любви смазливой супруге замполита части. Успешно объяснялся. Раза четыре. Вся часть за него болела.
Он сидел на стуле, с вывернутыми за спинкой руками. Запястья стягивали наручники. Явилась мысль, почему-то музыкальная, на известный минорный мотив: «…И положить не сможешь ты / трех человек из автомата…»
Грустно это.
– Взгрустнулось, товарищ? – прочитал его мысли участливый субъект с картофельным носом. Восседал товарищ напротив, на изящном трехколесном табурете, небрежно так раскачиваясь. За спиной у субъекта торчал румяный страж двери (особой жизнерадостностью не лучился, а щеки, похоже, спалил попутно с носом, уснув на солнце). Дополнительных лиц, насколько можно было судить, в «одноходке» не было.
– Грустненько, да, – хрипловато согласился Туманов.
– Это нормально, – рассмеялся добродушный. – Лишь бы не скучно.
Заскучать не дадут, – уныло определил Туманов. Что и подтвердила физиономия добродушного, мгновенно поменявшая цвет. Улыбочка померкла, и глаза обрели неподвижность. Он смотрел на пленника хищно, как ядерная боеголовка, и пытался, видимо, составить впечатление. А затем потребить. По золотому охотничьему правилу: все добытое должно быть съедено…
– Туманов Павел Игоревич, – вкрадчиво сообщил «охотник». – Это имя вам о чем-нибудь говорит?
– Скорее да, чем нет, – вынужденно признался Туманов. – А зачем вы это спрашиваете? Мой паспорт составлен на языке, отличном от русского?
Визави сузил зрачки.
– Место работы?
– Безработный, – охотно отозвался пленник. – Не повезло, знаете. Но обязательно устроюсь – при первой же возможности. У вас местечка нет на пригляде?
– Есть, – сканируя глазами его честное лицо, процедил собеседник. – Но это работа для души, не за деньги… Между прочим, хочу вас огорчить, Павел Игоревич, вы никогда не станете мормоном.
– Почему? – расстроился Туманов.
– Мормонам запрещается пить и врать. А вы, товарищ старший лейтенант, преуспели на обоих поприщах. Нехорошо. Фи.
– Нехорошо, – пристыженно согласился Туманов. – Фи.
Он тоже мог огорчить добродушного собеседника. Например, известием о том, что тот никогда не станет отцом. По крайней мере, отцом новоявленного ребенка. Ведь у него, Туманова, как у любой порядочной белки мужского рода, за обшлагом рукава имеется крохотная булавка (помимо булавки там имеется миниатюрная пилка для ногтей и запечатанное лезвие, однако в данный момент нас интересует именно булавка). А фокус с открыванием наручников – его любимое занятие тоскливыми зимними вечерами. Причем доведенное до безупречности. (Отличное, между прочим, садомазо: за чтением Кафки отмыкать на себе собственноручно надетые браслеты.) И самое меньшее через минуту уважаемый собеседник перестанет быть потенциальным отцом, поскольку наручники уже наполовину разомкнуты.
Но он не стал огорчать хорошего человека раньше времени.
– Итак, любезный, позвольте вас спросить, – деловито осведомился визави. – С какой целью вы расспрашивали Николая Фомича о бывшей воинской части номер 32624?
Отвечать по-честному, видимо, не следовало. Узнают лиходеи про Алешку – будет полбеды. Узнают про Шубина, конфискованную тетрадку и старые фотографии с огрызком карты, да еще про особый интерес к «Диджей-Эр Фарм» со стороны верных дзержинцев – будет полнокровная большая беда.
Но вопрос подразумевал ответ. Хотя бы насквозь формальный.
– А пошел ты, – достойно выкрутился Туманов. И немногословно, буквально десятком рубленых фраз, развил и конкретизировал тему. Наступила щекотливая пауза.
Часовой в дверях от удивления разинул рот. Визави поперхнулся и принялся надуваться, как дирижабль. Одновременно становился красным, точно маков цвет.
– А вот это с вашей стороны крайне неосмотрительно, товарищ старший лейтенант. Вы, по моему глубокому убеждению, не отдаете себе отчет, куда попали…
Табурет сдвинулся с места и начал угрожающе приближаться. Туманов не возражал.
– Вы правы, почтенный, – согласился он. – Не отдаю себе отчет. А как его отдать, этот ваш отчет, если сами не желаете сообщать, куда я попал…
Он был сегодня простой, как зуботычина. За ударом по самолюбию нанес удар по достоинству. Оппонент завизжал, как визжат кастрируемые, и опрокинулся на пол. С этим ясно. Оттолкнувшись от сиденья, он метнулся к двери, провел обманный финт левой. Розовощекий машинально прикрылся автоматом. Тут и свистнули браслеты, пристегнутые к правому запястью. Удар был сроден секущему шашкой. Кусок металла хрястнул по виску, распоров кожу. Охранник заголосил подбитой горлицей. Что ж ты так орешь-то, придурок… Он отшвырнул его с дороги – не видишь, иду? Подхватил автомат и бросился в гущу безнадежности, пинком отворив дверь. Эти двое – со сплющенным достоинством и свежей пробоиной в черепе – уже не волновали. Он мчался по коридору, слабо представляя, что ожидается в будущем. Кто-то, щеголеватый и подтянутый, намеревался выйти в коридор, но отпрянул, благоразумно спасая свои кости. Туманов вырвался на залитое солнцем крыльцо. Елочки, беседка, фрагмент бетонной стены. Видели уже… автотранспортное средство, затянутое тентом. Идеальный денек для выхода из окружения!.. Он помчался саженными скачками по кратчайшему расстоянию. Эйфория билась в голове – он отчетливо видел распахнутую водительскую дверь, приборную панель, ключ в замке зажигания!.. Плюнул автомат – раздраженной очередью. Пули вспороли бетонку под ногами. Он споткнулся и в силу набранной инерции не смог остановиться – летел на «уазик», как Матросов в гололед на амбразуру – растопырив руки, с дико выкаченными глазами. Удар о подножку был неспортивен, он отрубился махом. Успел произнести про себя лишь одно слово – из шести букв, чрезвычайно метко характеризующее ситуацию.
Умора… Нет никаких староверов. Откуда им взяться? Какой уважающий себя таежник – дитя чистого духа – станет жить в местах, над коими веет проклятье? Ухохочешься. А Гулька – дерьмо. Хотел применить мои незнания, заманил, сыграл в дурочку. Сожри меня медведица, если это не так. Полагал прикинуть обстановку, пошататься вокруг базы, колышки расставить, замерчики там – что, куда, мол, какие дела творятся в местах не столь людимых, а мной примерился прикрыться, покосить под туриста с бабой, дабы не подумали правильно. Откуда я знаю, что он плел дяде Феде за бутылкой водки, когда принял того за простого сельского жителя. Не зря ведь он не взял меня с собой, а оставил в «нумерах» – уставшую, на все согласную. Факт, не зря. А дядя Федя оказался не простым сельским жителем, а всецело посвященным. Не удивлюсь, если он у тутошних в штате. И тащит свою службу как положено, как и дóлжно «самому информированному человеку в Карадыме». Так что извини-подвинься, Гуля, уделали тебя… Умора. И Доброволин – слабак. На поводу у ФСБ пошел. «Маленький звоночек одной дамочке, дорогой друг, – и Родина у вас в неоплатном долгу. А нет – то вы у нее. Выбирайте. Веселый розыгрыш. Она поймет. У нее чувства юмора знаете сколько? Как у всех офицеров и прапорщиков нашей дивизии МВД, вместе взятых. Что она вам сделает? А мы – могём-с… Ну как? Вот и славненько, Игорь Валентинович, вы настоящий патриот». И правильно. Когда я к нему пришла, он удалил из кабинета клиентуру, вырубил интерком, город, мягонько услал секретаршу, а потом заперся и давай убивать меня своим обаянием, покуда у меня труха из головы не полезла… Нет, правда, смешно. По каким-то причинам им нужен был не профессиональный лазутчик, а кулёма без царя в голове вроде меня, от которой ни вреда, ни пользы. Откуда я знаю, зачем. Им виднее… Нет, в самом деле, фельетон. «Жизнь имитирует искусство» называется.
Они что-то добавляли мне в пищу. Или внушали через стенку: гуляй, мол, душа. Моменты прояснения чередовались приступами параноидального веселья. Я стягивала с себя «плащаницу» с номерком, танцевала на ней хали-гали с элементами чаконы, лезла на стенку, каталась по полу, носилась по своей «усыпальнице», оглашая ободранные стены взрывами хохота. Я отмечала это машинально. В моменты спада активности брала обеими руками зеркальце и пялилась в отражение. О, мои радетели сердобольные! – перевести меня в кабинку с зерцалом, видно, было делом технически сложным, и они сами его принесли – маленькое такое, мутное – попутно с плановым ужином. Неспроста, конечно, любой их поступок сознательно и целенаправленно разрушал остатки моей воли, но в те часы я об этом не задумывалась. Я смотрелась в зеркало и не испытывала горя. А надо бы. Из глубин зазеркалья мне подмигивало безумными глазами полумертвое лицо. Во все «места для поцелуев» прочно впечатался чертополох: ссадины красовались на губах, щеках, на подбородке, одна на лбу. На левой скуле саднил отек, на затылке шишка. Да еще эта пьяная дурь в голове – то уходящая, то резво вспыхивающая. Словно что-то сжимало мой череп, напрягало, стягивало, а потом резко отпускало и нагнетало в черепную коробку хмельную жидкость. И я куролесила, давясь от хохота. Ах вы, сени мои, сени…
Что происходило? За ответом не ко мне. Ограниченным участком мозга я понимала – творятся аномальные явления, которые банальным фармавоздействием не объяснишь. Было нечто еще. Иначе откуда эта изматывающая, строгая периодичность? Нажимаем кнопочку – отпуска-аем… Нажимаем – отпуска-аем… Но как бы то ни было, а организм отдавал свое. С каждым приступом мои судороги слабели, хохот делался хрипом, а вместе с усталостью в сознание снисходило просветление. В один из таких периодов я и ощутила, что в казарме не одна. Хлопали двери, отрывисто лаяли команды. По полу шаркали чьи-то ноги. Под дверью заскулили – жалобно, протяжно… Но недолго – звук, похожий на оплеуху, оборвал скулеж, и несчастное создание засеменило прочь, шаркая ногами. Я добралась до кровати, легла. Голова трещала. Суставы изнывали, с тела ручьями лил пот. Пропадало зрение. Солдатик с автоматом уже не подмигивал, он просто исчезал – остались фуражка и автомат, а сам он затушевывался – как человеческий силуэт, уходящий в ночь. Поплыла стена. Взмыли бомбардировщики… Как появились эти двое? Лязгнула дверь? Я не помню…
– Хали-гали, хабанера… – прошептала я. Вроде как поздоровалась. Но они не слышали. Я сама себя не слышала. Силуэты расплывались. Я наводила на них резкость, но получалось только хуже: изображение отъезжало, и визуальная четкость совсем терялась. Но определенно их было двое. Мужчина и женщина. Оба в сером. У женщины – ярко-каштановые волосы. У мужчины – вовсе никаких. Беседуйте на здоровье…
– Вы не боитесь перестараться, Оксана Францевна? – донесся до ушей искаженный голос. Я навострилась. Напряжение глаз дало результат: зрение лучше не стало, но рев бомбардировщиков пошел на убыль. – Она творческая личность. Она нервная личность. Она щуплая, наконец, личность. Не мне вам объяснять, что это значит. Такая может лопнуть на первом же сеансе, согласитесь. Почему бы вам не попробовать с положительных эмоций?
– Мы уже закончили, Алексей Витальевич, – вступил усталый женский голос. – И не надо лишний раз указывать, как и в каком объеме мне выполнять свою работу. В конечном счете, чьи выпускники выходят из стен этого заведения? Мои или ваши? А чьи остаются?
– О, это специфика, уважаемая Оксана Францевна, – усмехнулся мужчина. – Всего лишь специфика. Воля свыше, да и только. Вы электрик, я слесарь…
– Вы не слесарь, Алексей Витальевич. Вы таксидермист, уж простите даму за грубость. А насчет специфики я с вами полностью согласна. Вам просто не повезло. Такие знания – да на мирный бы атом… А теперь что касается нашего объекта, – тут последовала загадочная пауза. – Должна вам сообщить, коллега, что экземпляр, лежащий перед нами, невзирая на всё вами перечисленное, обладает высоким порогом сопротивляемости. Я не знаю, как у нее обстоят дела с критическим барьером (это мы выясним), но психастенический синдром и показатели в первом приближении бета-фактора заслуживают всяческих похвал. Признаться, я удивлена. И в этой связи не могу не сделать робкого предположения, что перед нами достаточно своеобразный образчик, с которым можно работать.
– Ну что ж, примите мои поздравления. – Мужчина зевнул. – Кстати, вы знаете, что ваше «своеобразие» забирают от вас на первую половину дня? У секьюрити есть к ней несколько вопросов.
– Да, я знаю. Это неприятно, но, полагаю, не страшно. Они не испортят материал.
– Как вставить фитиля и не повредить шкурку. Целое искусство… – развеселился мужчина.
Женщина сухо оборвала:
– Как раз наоборот, Алексей Витальевич. Сохранность шкурки меня волнует в последнюю очередь. Главное – это душа человеческая. Пойдемте, уже поздно. Отстрелялись.
– Чашечку кофе, Оксана Францевна?
– Да куда там, – раздалось под дверной скрежет. – Полночи потом буду по плацу маршировать и вас костерить, коллега.
– А по мне так сущий верональчик, – хохотнул мужчина. – Хлопну – и храповицкого. Сны снятся – не поверите – все зеленые, и ни одного трупа…
Дверь закрылась. Я слышала их разговор, но едва ли понимала смысл за словами. Запомнилась интонация. Кого эти двое видели во мне? Подопытного кролика? Каторжанку? Формовочный материал с плановым отжигом и деформацией? Или что это было?
Я уснула… И видела безобидный сон. Я шла по огромному русскому полю, засеянному пшеницей. Под облаками порхала смерть – старая кляча с косой – кривлялась, строила рожицы, тянула ко мне свои костлявые пальцы и ничего не говорила. А в отдалении рокотало – звучал артобстрел. Безостановочно, всю ночь напролет… Так и шла я на шатких ногах – под грохот канонады. И смерти смотрела в лицо…
А потом какие-то негодяи испортили мне весь сон. Я проснулась от энергичного встряхивания. Открыла глаза – и увидела их в сизой дымке: две чугунные тумбы над душой. Представители благодарного человечества, подумала я. Вертухаи. Оба в сером, у обоих на поясах рации и еще какие-то хреновины, и оба – ну вылитые копии моего первого охранника. Только повыше.
– Подъем, – тон не допускал возражений. – У вас есть пятнадцать минут на водные процедуры и прием пищи.
А понежиться?.. Я покосилась в просвет между тушами. По заведенной традиции на полу стоял поднос с чашкой и закрытой тарелкой.
– Можно я не буду принимать пищу? – жалобно прошептала я.
– Можно, – невозмутимо процедил вертухай. – Но зачем? Вы враг своему желудку?
Очень вязкая, смолистая туманность помутила мое сознание. Нет, я отдавала отчет в своих действиях. Но туман клубился, мешал думать – подлый, матерый, пахнущий экскрементами и грядущими ужасами, против коих я была бессильна. В умывальнике, куда меня пригнали, я столкнулась еще с одним бедолагой. Похожий тип. И одет похоже – в длинный балахон (номер не рассмотрела). Тщедушный мужичонка с тремя волосинками и кривыми ногами, он вышел из кабинки номер девять и засеменил к своему «качку», ждущему у проема. Бросив на меня затравленный взгляд, мужичок уткнулся в пол, засучил голыми ножками. Новенький – почему-то поставила я диагноз. Боится, не внедрился еще. Хотела оглянуться, но получила тычок в спину – и влетела в умывалку, едва не расквасив нос…
Поделиться книгой: