Обвиняются в шпионаже

Спрашивается: овчинка стоила выделки?

Ответ, полагаю, напрашивается сам.

Хлестаков из "Цеппелина"

(История несостоявшегося покушения)

1944 год. Военное счастье отвернулось от Германии. Удары, которые были нанесены ей один за другим в течение 1943–1944 годов — капитуляция армий под Сталинградом, неудача африканской компании в Тунисе, высадка союзных войск в Сицилии, падение Муссолини и его арест, капитуляция Италии и, наконец, вторжение во Францию, — повергли Гитлера и его ближайшее окружение в растерянность, близкую к шоку.

Летняя резиденция рейхсминистра иностранных дел Иоахима Риббентропа в замке Фушель (Австрия). Сюда срочно вызван шеф германской разведки Вальтер Шелленберг.

"Я был полон мрачных предчувствий, — вспоминал в своих мемуарах Шелленберг, — Я ничего не слышал о нем (Риббентропе) в течение нескольких месяцев и был почти уверен, что он вынашивает очередной план, который решит все проблемы и поможет выиграть войну одним ударом".

В отличие от прежних встреч Риббентроп принял Шеллеберга весьма приветливо, поинтересовался, как идет работа, и подчеркнул, насколько важным для него стало управление, которым руководил Шелленберг.

После этого разговор пошел о задачах секретных служб в США, где должны состояться президентские выборы, и интерес немцев в том, чтобы препятствовать избранию Рузвельта. Когда тема, казалось, была исчерпана и шеф разведки собирался покинуть кабинет, Риббентроп встал и, подойдя к собеседнику, с очень серьезным видом потянул его в угол.

— Одну минуточку, Шелленберг. Мне нужно поговорить с вами об очень важном деле. Необходима строжайшая секретность. Никто, кроме фюрера, Бормана и Гиммлера, об этом не знает. — Остановив на на Шелленберге пристальный взгляд, он сказал:

— Нужно убрать Сталина.

Риббентроп объяснил, что весь режим в России держится на способностях и искусстве одного человека и этим человеком является Сталин.

— В личной беседе с фюрером, — продолжал он, я сказал, — что готов пожертвовать собой ради Германии. Будет организована конференция, в работе которой примет участие Сталин. На этой конференции я должен убить его.

— Один? — спросил Шелленберг.

Из воспоминаний Шелленберга:

"Риббентроп резко повернулся ко мне.

— Фюрер сказал, что одному этого не сделать. Он просил назвать человека, который сможет помочь мне. — Риббентроп пристально посмотрел на меня и добавил: — Я назвал вас.

Риббентроп сказал также, что Гитлер приказал ему обсудить этот вопрос со мной с глазу на глаз и выразил уверенность, что я найду практический способ выполнения этого плана.

— Теперь вы понимаете, — закончил Риббентроп, зачем я вас вызвал…

Я считал, что план Риббентропа, мягко выражаясь, результат его нервного и умственного переутомления. Однако обстановка была неподходящей, чтобы возражать, и, кроме того, я понимал: каждое сказанное мною слово сейчас же будет передано Гитлеру. Наконец, мне показалось, что я нашел выход из тупика, в котором оказался… Я предложил, чтобы он прежде создал необходимые условия для осуществления плана и добился согласия Сталина участвовать в работе конференции. Если же ему это удастся, я буду готов поддержать его словом и делом.

— Я еще подумаю над планом, — сказал Риббентроп, — поговорю с Гитлером…

Больше о своем плане он мне не напоминал.

Мне как-то пришлось говорить с Гиммлером об этом. После обсуждений с Гитлером Гиммлер предложил свой план, очень напоминавший план Риббентропа. В соответствии с ним наши специалисты изготовили мину для убийства Сталина. Мина размером с кулак имела вид кома грязи. Она должна была быть прикреплена к машине Сталина. Мина имела завал, управляемый с помощью коротковолнового передатчика, и была настолько мощной, что когда при испытании мы взорвали ее, то от нашей машины почти ничего не осталось…

Двое бывших военнослужащих Красной Армии, находившиеся до войны в течение долгого времени в ссылке в Сибири, взялись выполнить это задание (один из них был знаком с механиком из гаража Сталина). Ночью на большом транспортном самолете они были доставлены к тому месту, где, по сообщению, переданному нашими агентами, находилась ставка Сталина. Они спрыгнули с парашютом и, насколько мы могли установить, точно приземлились в указанном месте. Однако это было последнее, что мы о них слышали…"

К блиндажу командира полка командир пулеметной роты старший лейтенант Таврин подходил в приподнятом настроении. Ласково пригревало майское солнце. Безоблачное небо слепило глаза яркой голубизной. Вокруг стояла непривычная тишина.

Таврин на мгновение остановился, вслушиваясь в эту тишину и вдыхая аромат набухших березовых почек. Только сейчас он по-настоящему осознал, а точнее почувствовал, присутствие весны. Побуждаемый каким-то давно забытым чувством, он прикоснулся ладонью к стволу дерева. Кора была прохладной и липкой. Посмотрев вверх, Таврин заметил торчащий их коры небольшой осколок снаряда. Отсюда, из нанесенной березе раны, сочился розоватый сок. Не удержавшись, Таврин попробовал его на вкус. Сок был и сладким, и горьковатым одновременно…

Около блиндажа уже собрались несколько знакомых Таврину офицеров. Смолили у кого что было, в основном махорку, и оживленно переговаривались. Причина сбора всем была известна — поступили награды за предыдущие бои. Время "Ч".

Сделали еще по одной затяжке, поправили ремни. Командир полка всегда был точен.

Однако в этот раз приглашать их в блиндаж не спешили.

Наконец появился комиссар.

"Награждение, товарищи командиры, откладывается. Дивизионное начальство решило сделать это в более торжественной обстановке. На нашем участке пока относительно спокойно, так что случай, надо полагать, скоро представится. А сейчас прошу разойтись и заняться своими обязанностями".

На опушке Таврина нагнал оперуполномоченный особого отдела капитан Васильев. Пошли рядом.

— Жаль, что комдив переиграл с награждением, скажи? — Не то спросил, не то посочувствовал Васильев.

— Ничего, потерпим. Награда найдет героя, — отшутился Таврин.

— Само собой. Только я уже на "наркомовские" губы раскатал, — рассмеялся Васильев.

Помолчали немного. А дальше произошло то, что не только враз изменило беззаботное настроение Таврина, но и перевернуло всю его дальнейшую жизнь.

— Послушай, Петро, — по имени обратился к нему Васильев, — там почта пришла. По-моему, и тебе письмо есть. Вот только адресовано оно почему-то Шило-Таврину. Ты что, двойной фамилией обзавелся?

Как Таврин не споткнулся при этих словах, он потом и сам понять не мог. Но в душе так екнуло, таким жаром обдало, как если бы рядом мина разорвалась.

— Что еще за письмо, откуда? — автоматически спросил он, выигрывая время.

— Тыловое. Из родных твоих краев, надо думать…

— Ладно, доставят письмо, посмотрим, кому в голову пришло нагородить такое. А вообще, странно…

— Вот и я говорю — странно, — пожал плечами Васильев.

На том они и расстались.

Причин, которые заставили Таврина встревожиться, было более чем достаточно. Не Таврин, а Шило была его настоящая фамилия. Шило Петр Иванович. 1909 года рождения. Сын сапожника-кустаря. Украинец. Уроженец села Бобрик Нежинского района Черниговской области. До 1930 года батрачил у местных кулаков, а после того как власть тех поприжала, уехал в Нежин, где устроился в отдел труда, который занимался вербовкой рабочей силы для строительства промышленных предприятий. В качестве уполномоченного этого отдела был послан в Глуховский район Черниговской области. Там проиграл в карты пять тысяч казенных денег. Попытался скрыться, но в Саратове был арестован.

Однако пребывание в камере не входило в его планы. Разломав вместе с сокамерниками кирпичную стену тюремной бани, Шило бежал.

Скрывался в Иркутске, потом в Воронежской области, у жены, которая работала учительницей в тихой станице. Однажды в их хате случился пожар. Шило воспользовался этим, чтобы выправить себе новые документы. Обжег верх своего паспорта и получил новый на фамилию своей жены. Стал Гаврин. Под этой фамилией устроился на учебу в Воронежский юридический институт. После окончания первого курса был принят на должность старшего следователя в воронежскую прокуратуру. Через год самовольно оставил работу, уехал в Киев, где был арестован, обвинен по статье 111 УК РСФСР и этапирован в Воронеж. Убежал и из воронежской тюрьмы во время работ за ее пределами. Теперь его временным убежищем стали Ташкент, потом Уфа. В 1940 году, подправив в паспорте первую букву фамилии "Г" на "Т", и таким образом став уже Тавриным, уехал в Свердловск. Устроился там на работу в трест Урал-золото, откуда 14 июля 1941 года и был призван в Красную Армию.

Попав на фронт, отличился в боях, за что был награжден орденом и представлен ко второму. Казалось, это был шанс забыть прошлое, начать писать биографию с чистого листа…

И вдруг этот разговор с капитаном Васильевым. Он как заноза застрял в мозгу Таврина. Если контрразведка обратила внимание на письмо, то станет копать, полагал он. И чем черт не шутит, докопается. А это ничего доброго ему не сулит. Что делать?

Решение определил случай.

Вскоре Таврин с двумя бойцами был послан в разведку. Дожидаясь подходящего момента, разведчики затаились в лощине вблизи от немецких позиций. И тут Таврину приспичило. Сказав бойцам, что отойдет ненадолго по нужде, он укрылся в чаще кустов. И надо же такому случиться там в траве на глаза ему попался лист бумаги. Оказалось, что это немецкая листовка с призывом к красноармейцам сдаваться в плен и припиской, что листовка является пропуском для тех, кто решит ею воспользоваться.

"Судьба!" — решил Таврин, и, крепко зажав листовку в кулаке, резво пополз к опушке леса, где находились немецкие блиндажи. Это произошло 30 мая 1942 года под Ржевом.

У немцев Таврин сразу же заручился справкой о том, что на сторону германской армии он перешел добровольно, и изъявил готовность отвечать на все вопросы.

Разумеется, он не собирался распространяться насчет своего уголовного прошлого.

Будучи сыном сапожника, немцам он говорит, что его отец — полковник царской армии, и поэтому, дескать, он, Петр Шило, постоянно преследовался органами советской власти. Чтобы набить себе цену, рассказывает небылицы о положении советских войск на том участке, где воевал. Врал самозабвенно, не задумываясь о последствиях. Чем выше уровень допросов, тем шире был размах вранья. Слушая его, немцы только покачивают головой. Наконец, офицер, осуществлявший опрос не выдерживает. Он расстилает перед Тавриным карту.

— Вот данные вчерашнего дня нашей авиаразведки. Они не подтверждают такого числа советских войск в местах, которые вы назвали. Разрешите вас спросить: чему же верить?

— После этого, — показывал позже уже советским следователям Таврин, — меня больше никуда не вызывали и ни о чем больше не спрашивали.

Это по военным вопросам. Но ведь Таврин выдавал себя еще и за инженера-геолога, который стоял у истоков строительства Магнитогорского мартеновского завода, разведывал запасы горы Магнитной.

— И вот однажды, — рассказывал Таврин, — майор, который меня допрашивал, велел мне подробно описать мартеновский завод, сделать на листе ватмана его эскиз, а также изобразить разрез горы Магнитной. Вот тут-то я и призадумался…

Художничал три дня, писал и рисовал, что в голову пришло. Майор посмотрел мою писанину и спрашивает: "А где же рудодробильная фабрика?" Я же и понятия не имел, что есть такая. Хотел возразить майору, что, мол, нет такой фабрики на Магнитогорском заводе, но майор только рукой махнул… Что касается горы Магнитной, то по моим расчетам общий баланс выражался в миллиардах тонн руды, в то время как у майора в его справочнике значилось всего в десятках миллионов…"

Может вызвать недоумение вся эта колготня вокруг перебежчика, интерес немцев к вопросам, казалось бы, далеким от фронтовых. Но не все так просто.

В первые месяцы войны Россия эвакуировала за Урал десятки стратегических предприятий. На востоке за Уралом вырос гигантский промышленный район. Его площадь была больше территории всей Германии. Это беспокоило немцев. Так, один из секретарей Альберта Шпеера, министра вооружения, отправил на имя Гиммлера секретный меморандум о стратегической важности многочисленных доменных печей Магнитогорска. В тот же день рейхсфюрер издал приказ:

"Специальному подразделению "Фриденталь".

Предпринять немедленные меры к организации диверсионной операции в Магнитогорске. Цель операции — выведение из строя или полное уничтожение доменных печей. О ходе подготовки докладывать лично мне ежемесячно.

В недрах спецслужб был разработан план под кодовым названием "Операция Ульм", предполагавший выведение из строя важных оборонных объектов на Урале силами диверсионно-десантных подразделений. Аналитики пришли к выводу: сколько-нибудь объективная информация о Магнитогорске и его промышленных предприятиях недоступна, потребуются месяцы напряженной работы, чтобы раздобыть ее.

Воздушная разведка и аэрофотосъемка географически удаленных от рейха объектов не могла проводиться достаточно часто, поэтому немцы использовали и другие источники информации, в частности опросы пленных и перебежчиков. Протоколы допросов военнопленных архивировались, а их показания систематически проверялись и перепроверялись.

Таким образом, немцы обработали и подвернувшегося им под руку Таврина. Другое дело, что его вранье вряд ли им пригодилось.

Вранье было второй натурой этого человека. Одна знакомая Таврина по Свердловску, рассказывала, что женщинам он представлялся сотрудником НКВД. "Меня, правда, удивляло, — вспоминала она, — что такой ответственный товарищ не упускал случая слямзить что-нибудь по мелочам. Пользуясь моим отсутствием, унес мою кожаную куртку, кое-что из белья. Хозяйка квартиры лично приготовила ему из моей муки на дорогу булочки…"

В общем, после того как немцы насытились враньем Таврина, они отконвоировали его в Сычевский пересыльный пункт для военнопленных. Там ему было предложено послужить в качестве начальника военизированной охраны железнодорожной станции Сычевка.

Снова становиться под ружье и рисковать жизнью?

Таврин настроился на иное.

— Я бы желал быть полезным на гражданской работе где-нибудь на Украине, — заявил он.

— Nein, — сказали немцы и отправили перебежчика в специальный лагерь для военнопленных, размещавшийся в Восточной Пруссии на территории Летценской крепости.

Поместили его в казарму, где находилось свыше 40 человек. Соседом оказался некто Георгий Жиленков, как выяснилось, земляк, уроженец Воронежа, да и были они почти ровесниками — Жиленков родился в 1910 году. Правда, Жиленков был птицей более крупного полета. Перед войной вырос до секретаря райкома партии Ростокинского района Москвы. Был членом Московского городского комитета ВКП(б). На фронте носил звание бригадного комиссара и являлся членом военного совета 32-й армии.

В плен попал осенью 1942 года в районе Вязьмы. Выдал себя за рядового бойца — шофера Максимова. И в качестве шофера служил в германской 252-й пехотной дивизии.

Участвовал в сопротивлении, устраивая диверсии в тылу германских войск. Однако в мае 1942 года при подготовке взрыва гжатского армейского склада был предан лесником Гжатского лесничества Черниковым и арестован немцами. На допросе назвал действительную фамилию и занимаемую должность в Красной Армии — член военного совета 32-й армии, при этом изъявил готовность бороться против Советской власти.

В мае 1942 года написал план создания на оккупированной немцами территории русского правительства, в котором предусматривалась организация борьбы против Советской власти. После этого и был переведен в Летценский лагерь в отдел военной пропаганды вооруженных сил германской армии, где редактировал брошюры и листовки, которые распростанялись на фронте и в тылу действующих советских войск.

Таврин, чтобы поднять свой престиж в глазах Жиленкова, представился ему бывшим сотрудником Воронежского управления НКВД, начальником личной охраны тогдашнего секретаря Воронежского обкома Варейкиса. В рассказах о себе приписывал заслуги, которых у него не было, врал, например, что на фронте служил командиром батальона. Плел и другие небылицы.

Три недели они провели бок о бок, внушая друг другу, что их переход на сторону немцев — это не предательство, а прозрение. В качестве доводов Жиленков вспоминал всякие негативные моменты из своей партийной жизни, рассказывал сплетни о советских правителях, говорил, что сталинское руководство антинародное и против него надо бороться и что в этой борьбе каждый должен найти свое место.

Таврин безропотно внимал Жиленкову, внутренне признавая его превосходство над собой и как бы предчувствуя, что его дальнейшая судьба будет зависеть от этого человека.

В первых числах июля 1942 года Жиленков из Летцена внезапно исчез. Узнав о формировании немцами добровольческой бригады так называемой русской народной армии, он попросил об откомандировании его в эту бригаду.

Добровольческая бригада формировалась исключительно из антисоветских элементов. Командовал бригадой бывший полковник Красной Армии Боярский. Жиленков был назначен на должность начальника организационно-пропагандистского отдела.

Поначалу дела складывались не особенно благоприятно. Бригада не выполнила приказ командующего центрального фронта немцев фельдмаршала фон Клюге выступить в район Великих Лук для участия в боях против Красной Армии. За это Боярский и Жиленков были арестованы и приговорены к расстрелу. Но за Жиленкова поручился полковник генерального штаба Ронне, которому Жиленков дал клятву искупить свою вину перед немцами.

После этого он был откомандирован в Берлин, где встретился с бывшим командующим 2-й ударной армией Андреем Власовым, который занимался в то время организацией Комитета освобождения народов России — КОНРа. Вся практическая деятельность КОНРа направлялась и руководилась рейхсфюрером СС Гиммлером. Жиленков был включен в состав этого комитета и приступил к изданию антисоветской газеты "Доброволец", распространявшейся среди военнопленных, а также выступал с лекциями на курсах фашистских пропагандистов в Дабендорфе.

Спираль его карьеры на немецкой службе стала стремительно раскручиваться.

В 1943 он был послан в Псков для формирования так называемой гвардейской ударной бригады РОА (Русская освободительная армия) с целью последующего использования ее в качестве базы для подготовки террористов и диверсантов. Там же он составил план формирования гвардейской ударной бригады, в котором предусматривалась заброска в тыл Красной Армии террористов, шпионов и диверсантов для проведения антисоветской подрывной деятельности. Этот план был направлен в имперский отдел безопасности. После этого Жиленков командирован в Берлин; он написал докладную записку на имя Гиммлера, в которой доказывал необходимость передачи всех антисоветских формирований, находящихся в Германии, в распоряжение Власова и русского комитета.

13 июня 1944 года Жиленков с группой пропагандистов был направлен в район Львова в распоряжение доверенного офицера Гиммлера — полковника СС д’Алькена, который исполнял там должность начальника специальной пропагандистской бригады Гиммлера. Жиленкову была поставлена задача: организовать издание антисоветской газеты "За мир и свободу" и листовок, которые разбрасывались немцами с самолетов над расположением частей Красной Армии. Но командировка оказалась недолгой. Через две недели началось наступление войск Красной Армии, и Жиленков вернулся в Берлин. Перед этим он уговорил д’Алькена помочь Власову встретиться лично с Гиммлером, который до того Власова не принимал, обзывая его перебежавшей свиньей и дураком. При посредничестве д’Алькена 16 сентября 1944 года такая встреча состоялась.

Чуть позже Жиленков организовал встречу Власова и с Геббельсом, в которой и сам принял участие. Одним словом, он выслужился у немцев и был достаточно влиятельной фигурой.

Но вернемся к нашему герою.

В Летцене Таврин был определен в отдел пропаганды, где занимался разбором писем, захваченных немцами в полевых почтах Красной Армии. По указанию зондерфюрера он отбирал письма с фронта и на фронт, где содержались какие-либо фразы, подходящие для использования немцами в антисоветской пропаганде. Иногда в письмах имелись и денежные вложения…

Натуру не изменишь. Читатель, надеюсь, помнит о проигранных Тавриным в молодости 5000 рублях, откуда и пошли все его невзгоды. Вот и здесь Таврин, мягко говоря, утаил от надзирателей 130 рублей, поставил их на кон в карточной игре, был изобличен в шулерстве и избит партнерами. Избит жестоко.

От греха подальше немцы убрали его из Летцена, перевели в Хамельбургский лагерь, или, как он еще официально назывался, "Центральный офицерский лагерь для военнопленных 13 "Д". В этом лагере, в отличие от Летцена, бывшие генералы и полковники Красной Армии жили в отдельном доме, все же остальные ютились в бараках и несли трудовые повинности. Уже на третий день Таврин был определен в рабочую бригаду и направлен в лес на заготовку дров.

Военнопленные вкалывали на вырубке весь световой день, в лагерь возвращались поздно вечером, наспех поедали скудный ужин и обессиленные валились на нары. И так изо дня в день.

Таврину такая жизнь, естественно, была не по нутру. Он явился к коменданту лагеря и предъявил ему справку о добровольном переходе на сторону немцев.

Тот развел руками:

— Указаний на ваш счет, герр Таврин, не имею.

— А кто может решить вопрос?

— Обратитесь к господину Арналю.

Человек, к которому комендант адресовал Таврина, не занимал никакой официальной должности в лагере, носил гражданскую одежду, но всем было известно, что этот немец имел большое влияние на лагерное начальство. Поговаривали, что он из гестапо. Позже Таврин узнал, что агенты гестапо и СД были назначены фактически во все лагеря для военнопленных, но числились чаще всего на фиктивных должностях. Шеф гестапо Мюллер в своей директиве от 17 июля 1941 года предписывал им выявлять "все политические, уголовные и другие по каким-либо причинам нежелательные элементы", а также "всех лиц, которые могли бы быть использованы для возрождения оккупированных территорий", с целью их устранить или подвергнуть "специальному лечению". Приказ рекомендовал агентам подбирать среди военнопленных также и тех, кто "заслуживает доверия", для организации шпионажа внутри лагеря и выявления тех военнопленных, кого следовало устранить.

"Арналь так Арналь", — решил идти до конца Таврин.

Гестаповец принял Таврина. Небрежно взглянул на справку, гораздо внимательнее выслушал его рассказ об обстоятельствах перехода к немцам. Задал несколько уточняющих вопросов. После чего заявил:

— Хорошо, в лес вы больше не пойдете, переселитесь в "особую комнату.

Что это за комната, Таврин интересоваться не стал. Лишь бы не на лесоповал.

Как оказалось, в "особой комнате" немцы содержали не просто бывших командиров Красной Армии, а тех из них, кто имел какую-либо специальность. Были здесь: инженер-химик, инженер-строитель, военюрист 1-го ранга, военинженер 2-го ранга. С какой целью осуществлялась эта селекция, какие виды немцы имели на обитателей "особой комнаты", никто не знал. Пока же инженер-химик ежедневно переводил на русский язык и печатал на машинке сводки германского верховного командования, которые затем вывешивал на щите во дворе лагеря. Чем-то подобным занимались и другие. Таврину было поручено изготовлять металлические бирки для военнопленных.

Но, как поется в известной песне, у кавалергардов век недолог… Проработав в канцелярии комендатуры на изготовлении бирок немногим больше недели, Таврин попался на краже продуктов из каптерки. Мелочь, в общем-то, несколько картофелин, кулек вермишели. Все это он принес в комнату и пытался тайком съесть. Не получилось. Товарищи углядели и донесли коменданту лагеря. В тот же день Таврина препроводили в общий барак, а на следующее утро он уже махал в лесу топором.

Нельзя не обратить внимания на то, что гитлеровцы обходились с Тавриным как с шаловливым ребенком. Спрашивается: с какой стати они с ним так церемонились?

Будучи начинающим опером, я как-то высказал недоумение по поводу того, что некоторые наши агенты были, мягко говоря, людьми не очень чистоплотными.

"На нем же клеймо негде ставить, — негодовал я в отношении одного такого типа, — и алкаш, и бабник, и плут…".

"Заруби себе на носу, — осадил меня мой более опытный наставник. — За идею мы с тобой служим. А агенты, как правило, народ завербованный. Одному из коммуналки надо перебраться, другому родное чадо в институт устроить, третьему за границу поехать… Чем зависемее кандидат на вербовку от жизненных обстоятельств или от пороков, которым подвержен, тем лучше…"