Морские тайны

Арсеньев тоже снял шляпу и молча поклонился.

— Я из прокуратуры. Уже был у вас однажды, помните? — продолжал следователь. — А это адвокат, Николай Павлович Арсеньев. Извините за беспокойство, но приходится ещё вас побеспокоить.

— День добрый, здравствуйте, — настороженно ответила женщина, вглядываясь в их лица прищуренными глазами.

Она так смотрела на них, будто ждала: вот сейчас ей скажут, что произошла ошибка и траулер вовсе не погиб. И сын её жив, просто стоит за дверью, чтобы не напугать мать, и сейчас войдет.

Сердце у Арсеньева сжалось. Он отвел глаза. Мельком осмотрел комнату. На столе немытая посуда, под столом валяются игрушки, детская колясочка стоит у окна, на стене над стареньким покосившимся комодом висят фотографии.

— Надо так надо, о чём говорить. Проходите, пожалуйста, — ответила наконец женщина.

Тяжело прихрамывая, она подошла к столу, сдвинула в сторону посуду, смахнула крошки и пригласила, придвигая стулья:

— Да вы присаживайтесь. В ногах правды-то нет.

Поблагодарив, они тоже подошли к столу. Следователь сел и начал раскладывать на уголке бумаги, гото­вясь вести протокол. Николай Павлович переставил стул, чтобы сесть с ним рядом, и почувствовал, что наступил на что-то. Нагнулся и смущенно поднял с пола плюшевого медвежонка с оторванной лапой. Повертел его в руках, осторожно положил на краешек стола.

— Васютка пораскидал, в садик торопился, — улыбнувшись, сказала женщина. И при свете этой улыбки Арсеньев увидел, что она вовсе не старая. Видно, её согнуло горе, а не годы.

— Николай здесь жил, с вами? — спросил Арсеньев.

— Жил, — кивнула она.

— Он, кажется, не был женат?

— Нет, не успел ещё обжениться. Я теперь с дочкой живу. Муж у неё механиком работает, она — приемщицей. На рыбзаводе. А я нянчусь... Только проку-то мало, совсем обезножела.

Посмотрев на склонившегося над бумагами следователя, Полина Тихоновна спросила:

— Верно, вам опять его письма понадобятся? Только больше уносить не дам, здесь смотрите! А те-то два письма, что взяли, когда вернете?

— Скоро, Полина Тихоновна, не беспокойтесь, они целы будут, — успокоил её Алексеев. — А больше нам никаких писем не надо.

Но она, не слушая его, уже подошла, тяжело припадая на правую ногу, к старенькому приземистому комоду, достала из верхнего ящика коробку из-под печенья и поставила её на стол, строго повторив:

— Здесь смотрите, а забирать не дам.

Пока следователь по всей форме заносил в протокол обязательные данные — когда, где, кем составлен, кто при этом присутствовал, Арсеньев не удержался и заглянул в коробку.

Что в ней? Кажется, письма, фотографии, какие-то потускневшие пуговицы с якорями. Кладбище семейных реликвий...

Ему бросился в глаза отрывок письма: «...Видел массу набивного льда и большое количество айсбергов, также ледяные поля. Погода хорошая, ясная...»

Чудак всё-таки был Лазарев, даже об этом он писал матери, словно докладывая по начальству. А, видать, во многих ему довелось побывать передрягах. Нелегка рыбацкая доля...

Очень хотелось Арсеньеву порыться в коробке, да было вроде не совсем удобно.

Тем более следователь уже начинал допрос официальным предупреждением об ответственности за ложные показания. Привычная строгая формула странно прозвучала здесь, в этой комнате. И мать даже вроде немножко обиделась, услышав её, махнула рукой и поспешно сказала:

— Да зачем же я врать-то буду, что это вы, господи! Всегда чистую правду всем говорю, как на духу! И детей так воспитывала.

— Вы не обижайтесь, Полина Тихоновна, — виновато сказал Алексеев и сердито покосился на адвоката. — Так полагается, закон требует.

Размеренно и деловито он начал задавать заранее намеченные вопросы. Но и эти вопросы звучали здесь как-то нелепо. Арсеньев слушал их, смущался и всё отчетливее понимал, что следователь был прав — ничего нового эти расспросы не дадут, а мать наверняка расстроят.

— Значит, ваш сын никогда при вас плохо не отзывался о капитане Голубничем? — допытывался следователь. — Не слышали вы такого?

— Нет, никогда, что вы! Коля его шибко уважал.

— Скажите, Полина Тихоновна, Голубничий бывал когда-нибудь у вас в доме?

— Бывал, конечно, бывал. Каждый праздник непременно заходил, приносил гостинцы. Да и так часто наведывался. Выпивали они с Николаем по праздникам, врать не буду, но в меру. Голубничий-то насчет этого строгий! А Коля его всегда слушался, ни в чём не перечил.

— А во время этих встреч у вас в доме они не ссорились?

— Кто? — даже не поняла мать.

— Ваш сын и капитан Голубничий.

— Зачем это? Упаси бог!

«Да, незачем было приходить», — тоскливо думал Арсеньев, а следователь терпеливо записывал в протокол каждый вопрос и ответ.

Закончив, он поднял голову, с явной укоризной посмотрел на адвоката и вежливо спросил:

— Кажется, всё? Может, вы ещё хотите что-то выяснить, Николай Павлович?

— Нет, нет, спасибо, все ясно, — поспешно ответил тот, отводя глаза.

В самом деле, что ещё у неё можно выспрашивать? «Расскажите, пожалуйста, поподробнее о вашем покойном сыне, Полина Тихоновна...» Он хотел сейчас одного: поскорее покинуть эту печальную комнату, чтобы не видеть горестных материнских глаз...

Но Алексеев, видно, решил его доконать.

— Хорошо, — сказал он, — тогда я сейчас вам все прочитаю, Полина Тихоновна, а вы, пожалуйста, послу­шайте, правильно ли я записал ваши ответы.

Алексеев начал читать размеренно и неторопливо. Полина Тихоновна слушала внимательно, подперев подбородок ладонью, и время от времени подтверждающе кивала. И Николай Павлович снова слушал все вопросы и ответы, ерзая на стуле и с тоской поглядывая по сторонам.

— Всё верно, всё правильно, — сказала женщина, когда следователь кончил читать.

— Тогда подпишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.

Она тщательно вытерла руки, прежде чем бережно взять у Алексеева авторучку, и неуверенно поставила там, где он показывал, две робкие закорючки.

— Вот как будто и всё, Николай Павлович, — сухо сказал следователь.

Арсеньев промолчал.

— А бумаги, значит, вам никакие не понадобятся? Тогда я их спрячу, — облегченно вздохнула женщина и начала укладывать поаккуратнее письма и фотографии в коробке.

— Нет, спасибо, можете их убрать, — ответил следователь, собирая бумаги.

Но Арсеньев не удержался и спросил:

— А что это за фотография? — И взял карточку в руки.

На нерезком любительском снимке свирепо скалил зубы какой-то пират — голова повязана платком, правый глаз закрывает черная повязка, в зубах большущий ножик.

— Это он, Колька, — сказала мать. — Дурачился, вот и вырядился. Он любил дурачиться. Уже самостоятельным стал, а всё игрался как маленький.

Она посмотрела на адвоката и вдруг тихо спросила;

— Ну, как там?..

Арсеньев осторожно ответил:

— Ведь почти год прошел, Полина Тихоновна.

Она часто-часто закивала, вздохнула, потом сказала:

— А ведь вот письмо от него пришло. Верно это ай нет?

— Не письмо, а коротенькая записка, я же объяснял вам, Полина Тихоновна, — сказал следователь. — Положил он её в бутылку и бросил в море, когда тонули.

— Верно. Так и люди говорят. А чего же мне его не покажут?

— Деловое письмо, не личное, — пояснил Арсеньев.

— Говорят, ругает Голубничего?

— Да, пишет о нём.

— И теперь его судить станут, Голубничего-то?

— Да.

Полина Тихоновна задумалась, водя морщинистой рукой по клеенке, и было непонятно, что же она думает о Голубничем. А спросить адвокат не решался.

— А точно — Николай написал? — вдруг спросила она, испытующе посмотрев сначала на следователя, потом на Арсеньева. — Вы сами-то читали? Дали бы мне, я-то уж его руку знаю. Хотя плохи глаза стали...

— И мы читали, и специалисты сравнивали, для этого я и брал у вас его письма, Полина Тихоновна, — ответил следователь. — Он написал, Николай, это точно.

— Ну, тогда Голубничий виноват, — сказала она. — Колька врать не станет, он у меня с детства не врал.

Следователь встал. Поспешно поднялся и Арсеньев и крепко пожал Полине Тихоновне руку, стараясь не смотреть в полные слез глаза. Его взгляд задержался на фотографиях, чинно развешанных над комодом. Женщина заметила это и тихо сказала:

— На этой карточке он хорошо получился, правда? Снимался, как мореходку закончил. Тут и дружки его — Пашка Завитаев, Миша Сипягин. Все живы-здоровы, а он...

Лихо заломленные новенькие фуражки с капитанскими «крабами». Веселые молодые лица людей, тщетно старающихся выглядеть посолиднее.

«И такие же вот ребята погибли на «Смелом»! — думал адвокат, понуро шагая по скрипучему тротуару позади молчаливого следователя и невольно сутулясь под перекрестными взглядами из всех окон. — Эх, капитан, капитан...».

Отказаться от защиты? Но теперь это невозможно.

Надо взять себя в руки. Разве не приходилось Арсеньеву и раньше защищать людей, заведомо виноватых, весьма далеких от святости и не просто несимпатичных, а даже прямо неприятных ему? Такая уж адвокатская доля.

«Если человек отбрасывает тень и тень эта — темная, в ней легче всего спрятаться судебной ошибке», — вспомнились ему мудрые слова старика Баранцевича. Тот всегда любил повторять: «Симпатии симпатиями, а дело делом. Вы мне факты дайте, а не ваши тонкие чувства».

И горестный взгляд матери не доказательство вины Голубничего.

Морской институт почему-то находился вдалеке от взморья, совсем на другой окраине города. И занимал он старинное нескладное здание с толстыми колоннами у входа и облупившимися розоватыми стенами. Странный дом — приземистый, с круглыми башенками по углам, с огромными стрельчатыми окнами на первом этаже, а на втором — маленькими, как бойницы. Наверное, когда-то здесь жил помещик, и дом запечатлел в своей архитектуре его сумасбродный характер.

Поблуждав по узким коридорам и поднявшись по витой скрипучей лесенке на второй этаж, Арсеньев очутился перед дубовой дверью, украшенной черной табличкой с золотыми буквами: «Заместитель директора института инженер-капитан I ранга И.И. Морозов».

За дверью оказалась маленькая комната, где сидела за столом сухонькая старушка в строгом темном платье с глухим воротом и в старомодных очках с металлическими дужками.

— Что вам угодно? — спросила она Арсеньева тоном классной дамы давней гимназической поры.

— Мне бы хотелось видеть товарища Морозова.

— Профессора Морозова, — поправила старушка, подчеркнуто сделав ударение на первом слоге фамилии. — По какому вопросу? Из какой вы организации?

— Я из адвокатуры.

Подействовало. Старушка скрылась за другой дубовой дверью, тут же вернулась, с чопорным поклоном пригласив Арсеньева в кабинет.

Он очутился в просторной комнате с низким потолком. Окна слишком маленькие, темновато, к тому же стены обшиты черным мореным дубом. Под стеклянными колпаками смутно белеют модели разных кораблей. В углу большой старинный глобус.

Навстречу Арсеньеву из-за огромного письменного стола, которому зеленое сукно придавало сильное сходство с бильярдным, поднялся человек в морской форме с золотыми нашивками на рукавах. Он был так высок, что низкий потолок словно бы мешал ему выпрямиться во весь рост, поэтому он принял позу, несколько напоминающую вопросительный знак, — слегка подался вперед и склонил голову с венчиком редких седых волос.

— Прошу вас, — показал он на глубокое кожаное кресло перед столом. — Чем могу служить? — Морозов смотрел на Арсеньева младенчески-голубыми глазами из-под мохнатых бровей.

Николай Павлович объяснил, что он адвокат, которому поручена защита в одном сложном деле, связанном с морской катастрофой.

— Речь, насколько я понимаю, идет о гибели «Смелого»? — перебил его Морозов.

— Да. Вы об этом слышали?

— Конечно. Значит, вы будете защищать капитана Голубничего?

— Да.

— Не завидую вам, — строго сказал Морозов, покачивая головой. — Дело совершенно ясное, бесспорное, вы же прекрасно, надеюсь, понимаете. Море уносит двадцать две человеческие жизни в самом расцвете лет. Это ужасно! Этому нет оправданий, сколько вы ни ищите. И защищать его — малоприятная задача, извините меня за откровенность.

Арсеньев неопределенно кивнул и открыл блокнот.

— Алексей Леонидович Карпицкий ведь уже дал исчерпывающее заключение, — насупившись, сказал Морозов. — Это мой ближайший помощник, доктор наук. Пригласить его?