Ночевала тучка золотая...

– Я тебя невзлюбила с первого взгляда, – со злом вдруг сказала Соня. – Сам ты позер. Картинно так на пол сел и руками обхватил колено! Этакий карликовый Мефистофель! Будущий знаменитый режиссер! Да где они у нас, знаменитые режиссеры, актеры, писатели? Нынче век космоса. Искусство в полном упадке. А вы все смешны со своими потугами. Смешны и никчемны! – Она топнула ногой.

– Ну, это уж слишком! – как бы между прочим, спокойно заметил Алеша.

– «…Без божества, без вдохновенья…» – так же спокойно, в тон Алеше сказал Антон. – Пошли, Люся. Союз актеров с медиками не удался.

Но Алеша преградил им дорогу:

– Нет уж, уйдем мы с Соней. Мы и забрели-то сюда случайно. А у вас дела. Соня, за мной!

Соня с безразличной покорностью двинулась за Алешей. Нонна пошла проводить их до дверей и надолго задержалась в прихожей. Оттуда доносился горячий прерывистый шепот… Все трое спорили. Но, вернувшись, Нонна сделала вид, будто ничего, ровным счетом ничего не произошло.

– Поговорим о нашем спектакле? – сказала она.

– Поговорим, – согласился Антон.

5

Через несколько дней пьеса была найдена, одобрена, роли распределены. Начались репетиции.

Как и у знаменитой балерины Марфы Мироновой в пору ее юности, репетиции на сцене шли по ночам. Малая сцена училища была перегружена, а большую предоставляли только для дипломных спектаклей.

К подготовке самостоятельного спектакля студентов руководители училища отнеслись недоверчиво и равнодушно. Никакой помощи не было.

В спектакле участвовали всего пятеро, среди них – Нонна и Люся. Режиссировал, конечно, Антон.

Пьеса эта под названием «Ночь и день» когда-то ставилась многими театрами, потом сошла со сцены и теперь была вовсе забыта. Антон откопал ее в театральной библиотеке, долго и громко восхищался ею, цитировал ее своим однокурсникам, педагогам, знакомым, искал режиссерские приемы – словом, вступил на путь той не знающей отдыха жизни, какой живут счастливцы, влюбленные в свою профессию.

В половине девятого утра Антон являлся на лекции по истории театра, по литературе, по историческому материализму или французскому языку. Он танцевал вместе со всеми мазурку, испанский танец, делал этюды, ходил в студенческую столовую, ел невкусные обеды, спал, читал, развлекался. Но кроме этой обычной жизни, теперь появилась еще и другая. Он жил судьбами героев спектакля, над которым работал. Жил в сюжете, в образах, в тембре актерских голосов, в костюмах и в декорациях, которых еще не было, но которые он придумывал.

Антон раздваивался. И его вторая жизнь была во много раз интереснее первой. Она стала для него основной. Остальным он занимался рассеянно, по обязанности. Не дообедав, он мчался в училище. Садился в зрительный зал и представлял себе будущую премьеру. Нет, не успех, не аплодисменты, а судьбы героев. Он забывал, что не успел дообедать, и в этот день уже больше не появлялся в столовой.

В училище Антон был очень заметен. Нонна всем прожужжала уши о том, что он гениален. И некоторые, не имея никаких оснований, поверили этому, другие просто посмеивались, а третьи с любопытством приглядывались. В зависимости от характера. Однако разговоров о нем было много. Говорили, что приехал Антон из Сибири, что там он ездил на нартах, впряженных в собачьи упряжки, ходил в оленьих унтах, вышитых бисером, и хоть пишется русским, на самом деле не то эвенк, не то бурят. Еще говорили, что Антон болеет какой-то странной болезнью и скрывает это от всех. А в последнее время все эти слухи перекрыла новая весть: Антон влюблен в Люсю и ради нее затеял спектакль «Ночь и день».

Сам же Антон ни о чем никому не рассказывал. На вопросы отвечал шутками и жил как во сне своей двойной жизнью. А в Люсю он и правда влюбился… Любовь эта вошла и в его вторую жизнь тоже, потому что он не мог еще дать себе отчета, в кого он влюбился: в Люсю Бояркину или в Марту из спектакля «Ночь и день».

Люся, конечно, все сразу почувствовала… Она, как и Антон, жила такой же раздвоенной жизнью немногих счастливцев, но в ее вторую жизнь – в мир мечтаний и богатейших чувств – Антон, увы, не вошел. В те мгновения, когда из мира мечты она ненадолго опускалась на землю, она улыбалась Антону, радовалась ему, но, поднимаясь ввысь, тотчас же о нем забывала.

Люся готовилась к экзаменам. Она сидела в читальне. Рядом, сладко посапывая, положив голову на книгу, освещенную настольной лампой, наслаждался безмятежным сном незнакомый студент, и, глядя на него, тоже хотелось закрыть глаза и положить голову на книгу. Чтобы превозмочь это состояние, Люся стала писать письмо.

Дорогая мама! – писала она. – Пишу Вам и представляю себе, как сидите Вы в своей комнате-кабинете за столом и перечитываете письма и телеграммы, присланные с разных концов страны от Ваших сыновей и дочерей.

Люся полезла в карман, достала платочек, торопливо вытерла глаза, высморкалась и снова склонилась над бумагой.

Что значит возраст! Раньше я любила Вас, но не понимала, какая Вы удивительная, наша мама! А сейчас вот написала про Вашу комнату-кабинет и заплакала. Я подумала: есть ли еще на белом свете такой директор детского дома, который отказался от квартиры и живет тут же, в детском доме, чтобы ни на день, ни на час не оставлять детей своих?! Такими бывают только родные матери… Так у кого же, как не у Вас, должна гореть на груди Золотая Звезда Героя Социалистического Труда?

Дорогая мама! Поздравляю Вас с великой наградой! Я как прочитала об этом в газете, мне так сразу светло стало, так радостно.

Люди, которые не знают нашего детского дома, часто жалеют меня. «Сирота!» – говорят они. А если бы знали они мою маму, то не сказали бы этого. У меня было счастливое детство, и приношу Вам за это земной поклон.

Простите меня, что задержалась с ответом на Ваше письмо. Вы ведь знаете, какая я сумасшедшая! Вначале увлеклась своей новой жизнью в училище, а теперь ролью в спектакле, который мы сами готовим, без педагогов. Спасибо за деньги. Я ведь знаю – это Ваши, личные деньги. Из директорского фонда Вы теперь мне не можете помогать. Не беспокойтесь – стипендии моей предостаточно. – Люся подумала и немного соврала: – Кроме того, я начинаю сниматься в телевизионном фильме и получу много денег за эту работу.

Студент-сосед громко всхрапнул и проснулся. За ближним столом фыркнула девушка.

Люся улыбнулась. Запечатала письмо, надписала адрес, сдала книги, оделась и вышла на улицу. Было уже темно. Шел дождь вперемешку со снегом. Казалось, будто перед глазами плывет нескончаемая пестрая пелена. Даже голова начинала кружиться.

Люся в нерешительности постояла, затем сделала несколько шагов, попала в сугроб, провалилась и зачерпнула в сапог мокрого снега. Она забежала в освещенный подъезд, сняла сапог и стала вытряхивать снег.

На втором этаже стукнула дверь, послышались торопливые легкие шаги, кто-то бежал вниз по лестнице. Не успела Люся сунуть ногу обратно в мокрый сапог, как возле нее появился Алеша в пальто и берете.

Он узнал Люсю, остановился и, удивленно приподняв бровь, протянул ей большую руку.

– В сугроб провалилась, и вот… – Она наклонилась, натянула сапог и, притоптывая ногой, продолжала: – Вот и забежала в подъезд. А ты что здесь делал?

– Я живу здесь. Пойдем? Сапог высушим, а то простудиться можно в такую непогоду.

Не дождавшись ответа, он взял Люсю за руку и повел наверх. Она была ниже его плеча, и это ее развеселило.

Алеша жил вместе с матерью и братом в небольшой, до предела заставленной вещами квартире.

– Это все от дедушки, – объяснил он Люсе, когда она боком пробиралась по прихожей между вешалкой, трюмо и старинными шкафами, до потолка заставленными чемоданами и коробками.

Комната Алеши была совсем маленькой. Но когда-то она принадлежала дедушке, и внук гордился ею, стараясь сохранить все так, как было при жизни деда. Две стены занимали стеллажи с книгами. У окна стоял старинный письменный стол красного дерева, тоже заваленный книгами, рукописями, бумагой. Между дверью и стеной помещалась тахта, покрытая ковром, и небольшой шкаф. Сквозь его стеклянную дверцу были видны бутылки с бумажками, поясняющими, из каких трав и когда сделаны были настойки. Над тахтой висел портрет деда – худощавого старика с таким же прекрасным, как у внука, лицом. Приподняв одну бровь, он весело и значительно смотрел на тех, кто пришел ему на смену. Портрет был сделан масляными красками. В углу можно было прочесть автограф знаменитого художника двадцатых годов. Там было написано: «Горжусь своей дружбой с вами!»

Алеша принес мамины домашние туфли, которые оказались непомерно большими для маленьких Люсиных ног. Мокрые сапоги он поставил сушить на батарею.

– А я вспомнила, – сказала Люся, – как моя мама рассказывала про одну лечебную траву. Я забыла ее название. Какое-то очень красивое. Подожди, сейчас вспомню… Я всегда быстро вспоминаю. Подумаю-подумаю и припомню…

Она стояла у шкафа, наморщив лоб, пальцем водила по стеклу и разглядывала бутылки с настойками.

– Свет-трава! Вот как! Знаешь такую?

– Свет-трава? Не знаю. А что она лечит?

– Эпилепсию.

Алеша недоверчиво пожал плечами.

– Вот послушай. Мама приехала в Западную Сибирь, в Томскую область, к родным. Она еще девушкой была тогда. И заметила, что почти во всех избах над входными дверями висят пучки сушеной травы. Ей сказали, что этой травой лечат падучую. Даже легенда об этой траве в народе ходила… О том, что свет-трава станет видима только тому, кто пойдет искать ее с чистым сердцем, с глубокой верой в человеческое счастье, с мечтой найти ее для блага людей.

– Ой как хорошо! – мечтательно сказал Алеша. – С чистым сердцем, с глубокой верой!.. Ой как хорошо!

Он встал. Благодаря своему высоченному росту, не прибегая к лестнице, он снял с верхней полки из-под самого потолка травник и долго перелистывал его страницы.

– Свет-трава… Нет, такой здесь нет. Интересно… И какое название! Народ зря так траву не назовет.

– Слушай дальше, – сказала Люся, загораясь и хорошея, точно так, как случалось с ней, когда она выходила на сцену. – Мама привезла эту траву и стала лечить ею пятилетнего мальчика, больного эпилепсией. Через год у мальчика прекратились припадки.

– Ну а потом? Дальше что? – нетерпеливо спросил Алеша.

– Вот и все. Дальше я ничего не знаю. Можно маме написать. Она, знаешь, на днях получила Героя Социалистического Труда. Это не родная мама. То есть она родная, но не по крови…

– Я сам напишу, – сказал Алеша. – Дай, пожалуйста, мне ее адрес.

Алеша взял со стола адресную книжку, Люся назвала город и улицу, где, обнесенный частоколом, стоял двухэтажный деревянный дом. Тот самый, в котором она перестала быть сиротой… Ей представилась худенькая, еще не старая женщина с живым лицом, озаренным доброй улыбкой.

Люся закрыла лицо руками.

Алеша растерялся.

– Люся, что ты? Что случилось?

Он тихонько прикасался ладонью к ее вздрагивающему плечу, к волосам.

Она сама не знала, что случилось: взгрустнулось ли о том, что ушло навсегда, стало ли страшно неведомого в жизни или испугалась она потерять навсегда ту единственную, хоть и чужую по крови, которой не безразлична ее судьба?..

Наконец она успокоилась, по-детски кулачками вытерла глаза, вздохнула и виновато улыбнулась своей несдержанности.

– Прости, Алеша. Я больше не буду.

– Вот и отлично, – обрадовался он. – Хочешь, я чай вскипячу?

– Хочу… – сказала Люся. – Но не могу. У нас репетиция, а я и так уже опоздала.

Она с трудом надела еще не высохшие сапоги и вместе с Алешей вышла на улицу. Было тихо, бело и безлюдно… Снег лежал на дороге, на тротуарах, на ступенях крылец, на железных решетках заборов.

Алеша проводил Люсю, вернулся домой и сразу же уселся писать письмо директору детского дома.

6

Наконец-то сбылась мечта Антона, Люси и Нонны. Наконец-то им дали большую сцену. Сегодня с двух часов ночи и до утра они могли репетировать.

– Ура! – почти басом вопила Нонна в вестибюле училища.

Тоненьким «ура!» очень музыкально и разливисто вторила ей Люся, смешно вскидывая кверху руки, точно благодарила за помощь всевышнего. Антон делал стойку на перилах лестничной площадки. Потом, к восторгу первокурсников и нянечки, сидящей у вешалки, все трое сплясали импровизированный танец дикарей и удалились.

К двум часам ночи они снова были в училище, приняли сцену от четвертого курса и больше часа устанавливали декорации. Три раза бегали к Нонне, которая жила рядом: то за ковром, то за настольной лампой и занавеской, то за посудой. Тайком от бабушки залезли в ее заветный сундук, в котором хранились костюмы.

Репетицию начали в четыре часа ночи. И каково же было всеобщее изумление, когда в начале первого акта в дверях зрительного зала появилась Александра Антоновна, как всегда, подтянутая и деятельная. Деловой, торопливой походкой она прошла в шестой ряд, села в кресло, поправила свой черный костюм и дала знак рукой продолжать спектакль.

– Ага! Кафедра наконец заинтересовалась самостоятельным спектаклем студентов! – воскликнул Антон за кулисами. Но его ликующий голос был услышан и на сцене.

Все играли с большим подъемом.

– Молодцы! – громко хвалил за кулисами Антон, уже забывший о присутствии художественного руководителя. – Стоп!

Он вышел на сцену – маленький, с всклокоченными волосами, прилипшими на висках к вспотевшему лбу.

– Эту мизансцену, Люся, мы переделаем. Не находишь ли ты, что твоя героиня должна на все реагировать молниеносно? Надо так: после слов Наташи, – он указал на Нонну, – Марта бросается к окну, со стула вскакивает на подоконник, пытается раскрыть окно, но оно не раскрывается. Тогда она срывает туфлю с ноги, выбивает стекло и кричит: «Павел, вернись!» Кричит и пытается выброситься в окно, а Наташа хватает ее… ну, за руки или за ноги.

– Кричит – да! – горячо сказала Люся. – Но пытаться выброситься? Хватать меня за ноги? Нет, Антон, с этим я не согласна. Это гротеск. А гротеск не в моем стиле. Я так не умею.

– Делай так, как подсказывает тебе твое актерское чувство, – согласился Антон. И взглянул на Александру Антоновну.

О! Студенты за два года хорошо изучили своего художественного руководителя. По ее решительно откинутой голове и рукам, спокойно лежащим на подлокотниках кресла, по тихой, блуждающей улыбке они поняли, что спектакль ей нравится, и продолжали стараться вовсю!..

В шесть часов утра Александра Антоновна удалилась, сделав несколько незначительных замечаний. Особенно она похвалила Люсю.

Все на часок прилегли подремать. Люся с Нонной втиснулись на узкую кушетку за кулисами, мальчишки разместились на сцене. Нонна мгновенно задремала, а Люся никогда не могла быстро заснуть, особенно после спектаклей и репетиций. Она не спала и все время будила подругу.

– Ну что ты все время вертишься? – возмущалась Нонна. – Заснуть не даешь.

Люся поняла, что лежать бесполезно, она все равно не заснет. Захотелось подойти к окну, взглянуть, что делается на улице в этот предутренний час. Она встала, ощупью вышла на сцену и в темноте задела Антона, лежавшего на ковре.

– Это ты, Люся? – шепотом спросил он.

– Это я! – засмеялась Люся и присела на ковер.

Антон тоже сел, прикасаясь плечом к ее плечу.

– Я рад, что Сашуне (так за глаза студенты звали Александру Антоновну) ты понравилась. Даже очень понравилась. Я это почувствовал. А ведь она прочила тебя в травести. Ох, как я рад, Люся! В том и заключается цель этого спектакля…

Люся вдруг почувствовала к Антону нежность. Она в темноте обняла его, а он неслышно и горячо стал целовать ее лицо, руки, шею. Так продолжалось бы до утра… Но раньше позднего зимнего рассвета в зрительный зал пришла уборщица и включила ослепительный свет.

7

Деловые люди умеют уважать чужое время. Директор детского дома не заставила Алешу долго ждать своего письма. Она ответила немедленно.

Вечером Нонна полулежала с дымящейся сигаретой в руке на Алешиной старенькой тахте и гипнотизировала его своими большими, блестящими глазами, которые казались еще необыкновеннее от голубых и розовых тонов, искусно положенных на ресницы и веки.

Алеша, как всегда, немного сбитый с толку ее присутствием, сидел напротив и читал вслух только что полученное письмо.

В письме сообщался район, где знали свет-траву, адрес школы, куда можно было обратиться с просьбой нарвать этой травы в июле, во время ее цветения. В конверте лежала аккуратно завернутая в бумагу жалкая сухая травинка с витиеватым корешком.

Алеша держал ее в своих больших руках, как хрупкую драгоценность. Он боялся дышать на нее, чтобы не сдуть кое-где уцелевшие мелкие белые цветочки.

– Походит на богородскую траву, но запах… – он осторожно понюхал травинку, – запах не тот.

Он снова начал внимательно рассматривать корешок, листья, цветы.

Нонна дымила сигаретой, принимала выигрышные позы, играла глазами. Но чары маленькой сухой травинки были, увы, сильнее ее чар. Ах, с каким наслаждением ударила бы она по сильным рукам Алеши, чтобы эта жалкая травинка упала на пол, превратилась в сор и перестала занимать его воображение.