Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитро Корчинский
ВОЙНА В ТОЛПЕ
ОТ РЕДАКТОРОВ
Литературные редакторы выражают свою признательность подлинным авторам книги: боевикам УНСО, функционерам УНА, союзникам, сочувствующим и пособникам. Без письменных или устных сообщений огромного числа лиц, долгое время накапливавшихся в наших архивах и в нашей памяти, было бы невозможно так точно и в таком блестящем стиле изложить эти удивительные события. Всему, что есть хорошего в этой книге, ее юмору, оптимизму, достоверности, компетентности суждений читатель обязан:
Предисловие к русскому изданию
Мне очень приятно, что люди еще в 1996 г. собиравшиеся взорвать смоленский вокзал (чему есть доказательства) по зрелом размышлении решили издать свою книгу именно в Смоленске.
Я с сомнением отношусь к военным мемуарам, авторы которых (в чине пониже генеральского) берут на себя смелость рассуждать о стратегических проблемах и действиях сторон. Здесь читатель найдет только личные впечатления, не претендующие на пресловутую объективность.
«Autobiografias de soldados» (исп. автобиографии солдат) являются классическим литературным жанром. Возникнув на руинах рыцарского романа, в весьма специфической среде испанских «маргиналов» XVI–XVII ст. они отличаются изрядной долей иронии, чем особенно близки нам, участникам современной смуты.
— Ты, вообще, кто?
— Был бакалавром, был солдатом, был купцом, был артистом…
— Так, я скажу, кто ты сейчас: беглый с королевской галеры!
Лопе де Вега «El gran teatro del mundo».
Когда в тридцатые годы XX ст. в эпоху великих потрясений, вновь возник интерес к подобной литературе, то предисловие к французскому изданию «Приключений капитана Алонсо де Контреро» в 1933 г., написал сам Ортега и Гассет. Почему? «В истории человечества неизменным остается разве что противостояние отчужденных форм общественного устройства и людских «спильнот» (укр.) Заговорщики и сектанты противостоят государству, имея целью самим стать государством. Сегодняшний день определяется господством отчужденных форм. Форм, которые невозможно, да и не стоит постичь, в них нужно «ориентироваться». Например, юрист — ничтожное с точки зрения переполненности жизнью, существо, жрец пустоты, человек, который «ориентируется». Сегодня он стоит над князьями, над вождями и судит переполненных жизнью. Так, что только среди последних бандюг ищешь будущее, в картинках их бездарных татуировок — откровения, в их предательских глазенках (эх, бритвой бы) — зарю завтрашнего дня.
Когда тебе скажут «это философ», спроси, по какой статье он сидел? Когда скажут — «это поэт», спроси, где он воевал?
Это не означает, что тюремная мудрость заслуживает внимания, как и «поэтика войны». Но, ЧТО может знать о «субстанции» человек, ни разу не нарушавший уголовный кодекс! Как ощутить глубину любви, не прячась от минометного обстрела? Рефлексии предшественников отчуждены. Постичь их можно только в одном месте — в пограничье».
В школе нас с детства запихивали российскими классиками, тем же Лермонтовым. Обидно сознавать, что для абсолютного большинства читателей, его гениальные строки, если честно, остаются пустым звуком, поскольку не вызывают непосредственных ассоциаций. Метод иллюстрации человеческих страстей литературными образами был с успехом применен известным психиатром, доктором Леонгардом в его книге «Акцентуированные личности». В нашем случае он оправдан и тем, что абсолютному большинству читателей насилие известно лишь в литературной его ипостаси. Проведем небольшой тест на интеллектуальную честность: прочтите до и после ознакомления с содержанием этой книги следующие избранные места из произведений Михаила Юрьевича Лермонтова («Сочинения» Т 1–2 Москва «Правда» 1988 г.) — Т 1 — «Валерик», «Завещание», «Свидание», «Исмаил-Бей» (ч1 строфы — 7,24 — , ч2 — 2,8,12) другие редакции «Демона» (стр.638–639).
Надеюсь, общий тон повествования, факты в нем изложенные, позволят вполне оценить непреходящую ценность, казалось бы такой абстрактной вещи, как поэзия ХIХ ст. «Книги, это мины, заложенные под будущие поколения. Когда говорят «духовность» представляют васильки, а следовало бы — пожары. Приоритет духовного — это беспредел. Бог его знает куда заведут идеалиста его абстракции, а заводят обычно в радикальное отрицание. В отказ. Абстракции агрессивны. Убивают и по бытовым причинам, но войны развязывают ради абстракций. Когда говорят о духовности, втягивайте голову в плечи. Всякая философия завершается химией».
Выдающийся русскоязычный бытописатель будущего Лев Вершинин.
ГЛАВА 1.
ИМПЕРИЯ, КОТОРУЮ МЫ ПОТЕРЯЛИ.
Столько жертв и крови, столько героизма, но все равно двадцатое столетие останется в истории как эпоха еврейского юмора. Как оттого, что все часто происходило как в старом еврейском анекдоте, так и оттого, что именно этот жанр наиболее повлиял на культуру и политику столетия. Даже цитатник Мао написан в знакомом стиле. «Qualis artifex pereo». Какая великая эпоха уходит!.
Назначение из КДВО на Байконур, я воспринял стоически. Во-первых, солдат службы не выбирает, а во-вторых, могло быть и хуже, например в Аральск или Сары-Азек, Джезказганской области. В Байконуре по крайней мере был построен современный город — Ленинск, содержание которого обходилось к началу 80-х годов в миллиард рублей. В кои-то веки, большевикам удалось построить что-то путное, да еще в абсолютно враждебной человеку среде. Если воспринимать архитектуру, как овеществленное время, то в пустыне эта борьба человека со временем изначально обречена на провал. У казахов, вообще кочевников, отсутствует чувство времени в нашем понимании, согласно — иудо-эллинской культурной традиции. Они не создают материальных форм. Человек, по роду своей деятельности — хронофаг. Когда человек дерзнул построить из камня, он восстал против Бога. Ленинск разделил судьбу всех бывших до него городов. Когда летишь на вертолете, внизу видны руины самых различных эпох. К ним органически присоединились и новейшие — брошенные старты. Например: 113-я, с которой запускали на Луну, 118-я — посадочная площадка «Бурана», 140-я, на которой в 1966 году пугали Де Голля тройным запуском глобальной ракеты. К слову, Де Голль оказался храбрым человеком, КП находился всего в 7 км от старта и это во времена, когда ракета могла полететь в любом направлении.
Явление это было известно еще со времен первых советских ракет, копий немецких ФАУ-2. Как только последние немецкие специалисты были репатриированы в Германию, сразу начались неполадки с гирокомпасами. Стоило взять немецкий со свастикой прибор, как проблема устранялась. Так, как будто на Пенемюнде их ракеты взлетали строго вертикально. Под пуски ракет обычно списывали все, что представлялось возможным. Оконные стекла, тумбочки и кровати в казармах. Один прапорщик умудрился даже подать на списание акт о четырех тоннах картошки. С глобальными ракетами была связана еще одна неясная история. В период кубинского кризиса, наращивание боевой мощи РВСН происходило самым быстрым образом. Массово создавались ложные ПУ, пошел слух о ракетах, оснащенных только аналогом ядерной боеголовки. Контрольно-измерительные приборы, при проверке «эквивалента» заводскими бригадами, выдавали те же показатели. Вроде бы невероятно, но, когда эти гигантские ракеты с моноблочными мегатонными боеголовками, наконец, сняли с боевого дежурства, а сами ракеты свезли на ракетно-техническую базу (РТБ), к ним сначала приставили караул, потом просто дежурного солдата — сидел на стуле в проходной. Наконец, солдат ушел неизвестно куда, спустя какое-то время приехала бригада с завода, боеголовки зацепили краном, кинули на платформы и увезли.
Разрушения особенно усилились после высыхания Аральского моря, превращения его в систему гнилых соляных болот. Процесс этот геологический, фактор человеческой деятельности был сильно преувеличен, желавшими погреть руки на повороте северных рек. Слишком ничтожен человек, по сравнению с великолепием природы. Собственно, сам Байконур стоит на дне древнего Аральского моря. На отдельных местах оголившегося некогда морского дна, среди гальки попадались даже драгоценные камни. «Грязные» рубины. — Мутно красные в отличие от индийских, кашмирских, цейлонских, прозрачных на 90 %. Собирать их можно было горстями. Капитан Авдеев, командир роты, по своему пристрастию и поделкам, вроде самолетиков в бутылках, сделал жене ожерелье. Камни обрабатывали напильником затем солдаты, шлифовали их на кожаных ремнях где-нибудь в карауле. Дошло до политотдела, разгорелся страшный скандал:
— Чем у вас на боевом дежурстве занимаются. Вы бы еще коронки ставили.
Среди солдат и правда был умелец, пользовавший сослуживцев. С помощью телефонного аппарата ТА-57 убивал нерв, затем электродрелью высверливал пульпу, ставил пломбу из цемента и коронку из рандоли. Во время операции пациента привязывали к кровати. Одному караульному солдату этот дантист из народа умудрился поставить два зуба. Тот три недели плевался зеленой слюной, затем почернели и все остальные зубы. Другой целитель, вотяк, родом откуда-то из Удмуртии подвизался на поприще мануальной терапии. Солдат белил в каптерке потолок, лестница упала, случилась контузия. «Целитель» положил дверь на спину несчастного и стал прыгать на ней. Страдальца с дичайшими воплями сволокли в санчасть.
Наш начальник политотдела, полковник Кузнецов, ростом метр шестьдесят, любимая поговорка — «И я посмотрел Де Голлю в глаза» — был одержим манией созидать. Построил на плацу стенды из швеллеров. За усердие был переведен в Москву, где перекопал какой-то важный правительственный кабель, за что и был уволен. Обилие стройматериалов действительно побуждало к строительству. Я за два дня построил из железобетонных плит трибуну для начальства на плацу. Дорожные плиты были взяты на старом старте, благо техника позволяла, поднимала до ста тонн. Единственную проблему составляло — вырубить звезду, размером с хороший письменный стол. Рубили зубилами и тупыми топорами, шлифовали кирпичом. Единственную «болгарку» перед этим кто-то украл у начальника инженерной службы. Потом звезду надо было закрепить на другой плите — с углублением под нее, которое тоже надо было высечь. Трибуна получилась, как пирамида. В пустыне ее не разрушит ничего, кроме взрыва. Она и посейчас возвышается над плацем. Главное — правильный выбор стройматериала. Я в принципе не согласен с «теорией руин» Шпеера, согласно которой нельзя использовать железобетон для культовых сооружений. Один из примеров тщеты человеческих усилий — кирпич. Теоретически — обожженный кирпич в условиях пустыни вечен. Однако соль разъедает его полностью и удивительно быстро. Стены туалетов в солдатских казармах выпадают лет через пять.
Казахи брезгуют жить в каменных строениях. Из вечного они строят только мазары и мавзолеи. Мазар — это четырехугольный заборчик вокруг могилы. Сами казахи не тверды в вере, хотя обрезать их начали со времен Тамерлана. Даже улемы и муллы, как правило, узбеки или татары. Ну, какой прок от муллы в юрте. Из всех обычаев только хоронили согласно мусульманскому обряду. Святые места — пережиток язычества представляли из себя кучи камней.
…Когда в 1972 году из пустыни начали выселяться ссыльные немцы, после них остались обработанные поля, сады, виноградники и шикарные дома под черепичной крышей. Продать их не представлялось никакой возможности. Немцы, действительно содержали подпольные силы самообороны и свирепых овчарок. Чрезмерно приблизившегося к их поселению казаха, действительно могли убить. Казахи смертельно боялись немцев и именовали их «фасыст». Такой же страх испытывали они и перед дунганами или корейцами, те так же могли убить казаха запросто. Изумлял казахов и факт поедания собак корейцами. Когда казахи, наконец, заняли немецкие поселения, они вытравили овцами поля и бахчи, вырубили деревья, запустили овец в дома, превратив их в окотные кошары. И гордо поставили во дворах юрты. Через год, за ненадобностью, поскольку дождей там мало, разобрали крыши и все деревянные части на топливо. Учитывая их привычку, открыто отправлять естественные надобности, все вокруг было загажено, как во времена Чингиз-Хана.
Общение с казахами было весьма поучительным. По роду своих занятий: коменданта гарнизона и участкового уполномоченного местной милиции, в которой я имел чин капитана и соответствующую форму, я был «жолдаз бастыком» (товарищем начальником). Под моим контролем находилась территория равная половине Черниговской области. Еще меня уважали за свиту. В моем распоряжении имелась машина ГАЗ-66. Я имел толмача-узбека, водителя и двух охранников с пулеметом РПК. Казахов поражали сигнальные огни и барабанный магазин пулемета. Аксакалы восхищенно цокали языком, особенно, когда я давал указание казашке, напоить узников. Под тентом в кузове имелась клетка. В степи во время «бегового сезона» — весной и осенью дезертиры шли на звук поезда. В пустыне он слышен километров за тридцать. Некоторые, потерявшие направление и страдающие от безводья, сами бежали за машиной с криками — сдаваться. Далеко не все дезертиры были настроены мирно. Некоторые, особенно грузины и прочие «лица кавказской национальности» захватывали отдельные кочевья, объедали мирных казахов, насиловали казашек. Любопытно, что сами казахи относились к этому бедствию стоически. «Апа», имевшая к тому времени по десятку детей, так же не отличалась чувствительностью. Кроме обычных причин, к дезертирству побуждала и специфика местных неуставных отношений. Особенно среди военных строителей, разражались побоища на почве межнациональной розни. Горели бараки, побежденная сторона нещадно избивалась. Редкие спасшиеся вынуждены были искать самые недоступные убежища. Как-то начхим полка, протравил брошенную шахту хлор-пикрином на предмет истребления расплодившихся в подземельях собак. Каково же было наше удивление, когда из-под земли выбралось и бросилось врассыпную несколько грязных, оборванных людей. Солдаты поймали одного, по отметкам военной формы опознали строителя среднеазиата.
— Ты кто?
— Салябон.
— Что здесь делаешь?
— Льомом били.
И показывает скрюченные разбитые пальцы. Зимой строители жили в сорока местных палатках, где стоял лютый холод, а полевые кухни у них работали на солярке. «Деды» и «паханы» теснились вокруг печки, а остальные ютились по углам. Поскольку протопить палатку никакой «буржуйкой» нереально, умельцы изобрели специальную конструкцию — «елочку» из трубы большого диаметра. Ведра солярки хватало на ночь, печь накалялась докрасна и не коптила. Еще одним преимуществом палатки было то, что она сгорала всего за три минуты, «эфиопы» выскакивали испуганные, но обгореть не успевали. От палатки оставались только тлеющие матрацы и вонючие паленые шинели.
Это была уже не «дедовщина», а неизвестно что. Мы солдат пугали: — Будешь плохо служить, отправим в стройбат. Я впервые видел прапорщика — зам. полита роты. Встречались и ротные командиры — прапорщики. Кто был бригадиром в зоне — оставался бригадиром и в отряде. Были целые городки строителей «чеченские», «армянские». Те же «зоны», только без колючей проволоки. Одного солдата строителя лет двадцати шести, пускали в бассейн для офицеров только по тому, что он весь от ногтей, до ногтей был обколот. Приходили даже бабы из военторга смотреть. Особенно их поражала изображение мухи на члене, что она символизировала, я по наивности до сих пор не знаю, но бабы были ушлые и шалели. Было только одно условие, чтобы купался голым. С ним в обнимку и снимались.
Как-то зашел в «тифозный барак», лежит один в гепатите, весь желтый. На столе вместо лекарств — кусок ракетного кабеля СМКПВБ. На оплетке ножом вырезано «Парт политработа».
Нам сдался один строитель-грузин.
— Я зарезал одного.
— Как зарезал?
— Ножом.
— А чего к нам пришел?
— Так далеко, домой не дойду, а эти зарежут, лучше к вам.
Звоню в прокуратуру, те ни в какую.
— Ты хочешь навесить на меня эту хуйню. Выкинь его с площадки. Еще раз возьмешь не нашего, приеду с проверкой.
Его еле выбили из камеры, цеплялся руками за решетку. Пробовали прижать дверями. Потом он прятался за баней. Когда выгнали за стрельбище, пошел на звук поезда. Мы ему еще дали булку хлеба, чтобы не сдох. Вообще, народ был паскудный.
Но случались и действительно таинственные случаи. Раз солдаты принесли из солончаков насквозь изъеденный солью автомат Калашникова. Предпринятое расследование не принесло ровно никаких результатов. В системе было что-то «энкаведешное». Сначала отбивали почки, затем тащили в санчасть лечить, хлеб давали, воду. Я сейчас удивляюсь, зачем? Теперь бы они мне были на хрен нужны. Тогда мы все: я, прокурор, Язов, Горбачев пребывали в одной системе и были скованы ее цепями.
Как-то зимой 1991 -92 гг., на съезде украинских военнослужащих, я познакомился с неким Юрком Романцом. Тогда я еще плохо разбирался в тонкостях «диаспорного» произношения и принял его за галичанина. В буфете, за рюмкой чая, зашла речь и о прежних временах. Мой знакомый обмолвился, что был во Вьетнаме. Следует заметить, что в те годы национальной эйфории, развелось что-то уж чересчур много украинских «комбатантов» Старшее поколение настаивало на своей принадлежности к УПА, младшие были вынуждены удовлетвориться многочисленными «локальными» конфликтами в странах третьего мира. Поэтому не удивительно, что я отнесся к словам моего знакомого с некоторым недоверием. Тем более что служил он, якобы, в «бригаде морской пехоты». Как известно, ни советской морской пехоты во Вьетнаме не было, ни в самой морской пехоте тогда не было бригад, а только полки. Когда я все это выложил моему vis-а-vis, он прямо вскипел.
— Як це не було! А в Данангу хто був?
Только тут до меня дошло, что соотечественник служил в американской морской пехоте, которая действительно защищала Дананг, во время знаменитого весеннего наступления северовьетнамцев в дни праздника Тет в 1968 г. Крылатая фраза US Marines, «чтобы удержать Кхе-Сан, нам нужны только боеприпасы, свежие бинты и бобы», тогда облетела весь мир. Спустя четыре года моя судьба также оказалась связанной с Данангом, хотя и несколько иным образом.
Летом 1970 г., по окончании мореходного училища, я, совершенно неожиданно для себя, был вызван в некое штабное здание в Одессе. Тогда в военно-морском флоте обнаружилась нехватка офицерских кадров по ряду специальностей и многих моих товарищей уже «замели». Действия флотского начальства в данном направлении ничуть не отличались от практики британского королевского флота времен войны с Наполеоном. Тогда капитаны боевых кораблей совершенно спокойно могли снимать с торговых судов приглянувшуюся им часть команды. Последствия не заставили себя издать. В апреле-августе 1977 г. по кораблям флота прокатилась волна мятежей, навсегда запечатлевшаяся в истории, как «вольный ветер в Спитхэде». Я также не имел никакого желания расставаться с прелестями загранплавания, напомню, шел 1970 г. и поэтому, твердо решил сопротивляться. Каперанг в кабинете, делано покопался в моей анкете и спросил, как я отношусь к тому, чтобы отправиться добровольцем во Вьетнам? Услышав отрицательный ответ, он, похоже, ничуть не удивился.
— Очень хорошо, тогда идите к секретарю и напишите заявление.
— Какое заявление?
— Об увольнении с флота, «по собственному желанию». Нам трусы не нужны.
Мечта о «загранке», становилась и вовсе неосуществимой. С решимостью отчаяния, но ведь не воевать же, в самом деле, я обратился к последнему, вполне самоубийственному, в смысле карьеры, аргументу.
— У меня дед был репрессирован, как адъютант Петлюры и польский офицер.
Формулировка в справке о реабилитации, признаюсь, вызывала во мне некоторое сомнение, как это «адъютант Петлюры» и, одновременно, «польский офицер». Кадровик, похоже, тоже разделял мои сомнения. Он промычал что-то в стиле «сын за отца не отвечает», и колесо завертелось. В движениях бюрократической машины было что-то от хорошо отлаженного конвейера смерти, попав на который спрыгнуть уже не представлялось возможным. Наверное, так ощущали себя жертвы всевозможных репрессий. К счастью, мы перед ними имели одно неоспоримое преимущество — могли пить сколько влезет.
Вскоре я оказался в помещении, заполненном личностями самого подозрительного вида — Вход, или лучше сказать — выход, охранял» автоматчик. Как водится, командиры кораблей и береговых частей, под предлогом оказания «интернациональной помощи» поспешили избавиться от самых пропащих, в основном на почве пьянства. Контингент подобрался прожженный. Похоже, их ничуть не беспокоила перспектива грядущей отправки на войну. По крайней мере, настроения в стиле «прощай Ревелек, нас убивать повезли», (В. Пикуль) не наблюдались. Секрет оказался прост, сдав документы и, получив взамен справку, наиболее отпетые бросились в загул, справедливо полагая, что лучше пересидеть отправку в милиции, по какой-нибудь административной статье. Но не тут-то было. Обладателей справок попросту не задерживали.
Нас погнали во Вьетнам в качестве военно-морского пушечного мяса. Происходи дело не в акватории порта, был бы более уместен иной термин — рыбам на корм. Практика массовой засылки военных советников, когда, как в Эфиопии, количество советников превышает численность офицерского корпуса страны, находится на грани с открытым военным вмешательством. Опыт Кореи, Кубы, Конго (Заира), Вьетнама, Эфиопии имеет свою специфику решения кадровых проблем: начинают мести всех подряд. Шутка ли, набрать 11500 желающих идти на войну в Эфиопию.
Обычно, советских военных советников подбирали с большим тщанием. Уже в двадцатые годы в академии РККА был создан восточный факультет. На нем, а также в Институте народов Востока готовили специалистов для работы за рубежом. Советско-китайский конфликт во многом объясняется тем, что Сталин ставил на Гоминдан. В него были вложены огромные средства, многие генералы-милитаристы получили образование в СССР. Тайными операциями в странах третьего мира ведал Военный отдел ЦК КПСС, руководивший деятельностью ГРУ и первого главного управления (разведки) КГБ, а также подготовкой командного состава РВСН. Советников подбирали изо всех видов вооруженных сил и родов войск. Как правило, начальники политотделов обращали внимание на выпускников из обычных семей, окончивших училища с отличием.
Новоиспеченных лейтенантов отправляли в хреновенькие части и вели лет пять, наблюдая, как те справляются с возникающими трудностями. Поскольку глупость советских генералов не была тайной для военного отдела ЦК, количество их за рубежом старались ограничить возможно меньшим числом при высшем военном руководстве. Основную массу советников составляли офицеры в звании подполковник-полковник, с опытом командования в должностях «командир полка» — «начальник оперативного управления». Они хорошо знали свое дело, но беда была в том, что туземцы имели о нем собственные представления. Это была другая война.
В Москве нас поселили в «интуристовской» гостинице. Выдали цивильную одежду: белые рубашки и темные брюки. Выходить из гостиницы не разрешалось, милиция на входе, как и персонал в ресторане получили на наш счет соответствующие распоряжения. Нас кормили, но спиртного не подавали. Впрочем, в этом пункте, организаторы «гастролей» допустили серьезный просчет. У нас не отобрали деньги. Официант, похоже, был покорен моим французским обращением.
— Garcon.
— Ничего, если я в чайничке подам? — застеснялся польщенный работник «общепита».
— Подавай хоть в корыте! — Не выдержали мои страждущие соседи. Вскоре официанты с чайничками засновали от столика к столику, а атмосфера в зале значительно оживилась. К вечеру, уже на пути в номер, я ощутил, что еще не полон впечатлениями. На этаже под лестницей размещался бар. Поколебавшись, ибо оставалась всего одна десятка, я вошел. Усталый бармен скучал за стойкой, пара проституток досаждала скандинавскому туристу. Бутылка коньяка стоила на удивление недорого — восемь пятьдесят. Широким жестом я протянул червонец.
— Сдачи не надо!
— Что ты мне суешь!
На практике, в «мореходке», я уже ходил в заграничный рейс, да и сама Одесса была «свободным» городом, где обращалась валюта, но такое презрение к отечественным деньгам довелось испытать впервые.
— Доллары давай!
Московская наглость также была в новинку, тем более что практически любой исход конфликта — коньяк я уже отпил — меня устраивал.
Кипя справедливым негодованием, бармен призвал милицию. Паче чаяния, несомненно «прикормленный» им правоохранитель, только мельком взглянул на мое удостоверение и потерял к происшествию всякий интерес.
— Из своих покроешь.
Я допил коньяк и победоносно, насколько позволяла координация движений, удалился в номер.
На следующий день, в самолете, на пути в Ташкент, выяснилось, что, пользуясь своей временной неприкосновенностью, кое-кто из моих товарищей даже свел бесплатное знакомство с гостиничными проститутками, тогда еще окруженными ореолом некоторой недоступности, и как оказалось впоследствии, даже заразился венерическими заболеваниями, благо эпоха СПИДа еще не наступила. В аэропорту Ташкента, пока нас возили на обед, какая-то сволочь украла из салона самолета четыре бутылки водки. К чести воздушного флота, командир корабля поддержал претензии флота морского и отказался взлетать до тех пор, пока водку не вернут «откуда взяли».
В таком веселом расположении духа, подогреваемые винными парами, мы приземлились в Ханое.
Пистолет мне не выдали, в казахских райотделах милиции оружие тогда было в дефиците. Даже дежурный сидел без пистолета, их выдавали только опергруппе. Автоматов не было вовсе. Вооружение райотделов началось после снятия Кунаева в 1986 году. Назначение вместо него секретаря новгородского обкома партии Колбина, казахи восприняли, как пощечину. Местная молодежь провела в Алма-Ате демонстрацию протеста на почве конституции, участвовало тысяч пятьдесят-шестьдесят. Это была по мнению русских даже не демонстрация, а первое проявление межнациональной розни в СССР. Поскольку казахов тогда в Алма-Ате было явное меньшинство, они не нашли понимания у зрителей. Тогда «колбиты» начали отламывать куски мраморной облицовки и бросать в зевак. Это была далеко не демонстрация. Тогда впервые была применена армия. За неимением палок курсанты «усмиряли» поясными ремнями.
В это время в Алма-Ате располагался штаб Среднеазиатского военного округа. При штабе, как водится, была гостиница. Изо всех командированных, находившихся в ней, срочно формировались офицерские роты и бросали их наводить порядок. Но успеха достигла не армия, а пьяные русскоязычные трудящиеся. На заводах кидали клич: «Идем быть казахов!» Подгоняли к проходным «Икарусы», набивали в них людей, как селедок и везли на площадь. Там выдавали палки и обрезки шлангов, поскольку противостояние длилось неделю, эти предметы успели заготовить. Еще, якобы, для молодежи на площади выставили пару контейнеров водки, чтобы сделать ее неуправляемой. Всем известно, что пьяные казахи агрессивны, особенно, когда их много.
Это была жизнь! Я бывало расхаживал по гарнизону в милицейской форме, чем приводил в изумление сослуживцев, иногда выходил в штатском для разнообразия. Утром, придешь в комендатуру, на лохматом коне скачет казашенок, везет ясак — трехлитровую банку кумыса. Я брезговал пить из бурдюка, прежде чем везти кумыс процеживали через марлю, чтобы не попадали волосы и мухи. Это была дневная норма, когда заканчивался сезон кумыса, кобылы доятся всего месяц: в апреле-мае, начинался сезон айрана. На праздники обязательные подношения в виде свежеосвежеванного барана. По пятницам — винная порция, по две бутылки водки с юрты. Я был воплощением колониальной администрации в самой уродливой форме. Прежде всего, в отличие от всех прочих, я не боялся казахов. Мог в четыре утра провести «шмон» по юртам, наловить беспаспортных родственников. Мы действовали по методу царских исправников, зацепляли юрту тросом, и сдергивали машиной. Я изымал незарегистрированные ружья, некоторые из которых восходили еще ко временам Ост-Индийской Компании. Их поражало, что я не забираю ружья себе, а гну стволы в ступице колеса и выбрасываю. Кроме того я занимался и просвещением, исполняя нелегкое бремя «белого человека» по Киплингу. Я научил некоторых гнать самогон, что повлекло за собой изменение социальной структуры общества. Пока казашата носили кизяки для топки, «ата» пил горячий самогон ложкой из-под змеевика. А «апа» в это время была вынуждена пасти овец, что прежде считалось неслыханным. Процесс самогоноварения в степи определяется издали. Поскольку казашки не ездят верхом на лошадях, только незамужние еще рискуют скакать, они удовлетворяются верблюдами, при этом одногорбыми. Эту коломенскую версту видно издали, да еще из юрты вместо мяса несет дрожжами. Казахи прежде пекли пресный хлеб, а благодаря мне выторг на дрожжах в сахаре в «военторгах» резко пошел вверх. Продавщицы меня обожествляли.
К этой должности — я шел семь лет из тринадцати пребывания на «заморских территориях» — за Аралом. Сначала, как зам. командира роты, начальник штаба батальона. Несколько раз на меня подавали документы на майора, но начальник полигона всегда их возвращал.
— Что тебе плохо живется? Майоров много, а ты один.
Мой звездный час настал в 1980 г. по возвращению из Алма-Аты с курсов ЦК по ведению психологической войны и спецопераций. Я решился применить полученные знания и поставил грандиозный социальный эксперимент.
Кроме меня на эту должность претендовало еще несколько человек. Один из них даже начал строить комендатуру. Но он пошел неверным путем. Опустил себя — клянчил у командиров подразделений людей и стройматериалы в то время, как их нужно было брать за глотку. Я сделал свою карьеру в течении трех суток.
Заступил дежурным по части и отловил за ночь 50 бродячих солдат, чем вверг всех в изумление, прежде повара, дневальные, земляки, пьяные зенитчики в обнимку с девками из «военторга» шныряли по расположению. Они даже не сопротивлялись. На другой день об этом пошли разговоры, которые дошли до начальника управления, который, устав от бардака и постоянных ЧП, быстро смекнул и сделал из этого практические выводы. Тут же на плацу я был назначен комендантом гарнизона и начальником ВАИ. Прочие командиры встретили мое назначение в штыки. В тот же день я задержал за нарушение распорядка 200 солдат и списочно доложил начальнику управления. Начался «разбор полетов», все получили массу взысканий. Ту же операцию я повторил назавтра, поймав еще 150 солдат. Некоторые командиры наиболее сообразительные тут же пришли с дарами, в обмен на списки нарушителей. Я быстро «хап» (хоз) способом построил комендатуру, гауптвахту, сауну с бассейном для начальства в БПК и обнес военный городок трехметровым деревянным (в пустыне!) забором. Склады огородил колючей проволокой в три ряда, на всех подъездных путях, кроме КПП врыл надолбы и ежи. Все посты охраняли мои верные псы из комендантской роты. А пост ВАИ я оборудовал на выезде из автопарка.
Солдаты боялись выезжать, чтобы не лишиться прав. Количество «друзей» еще возросло. Наехать на меня пытались уже только две структуры, политотдел и особый отдел. Так как я был исключен из партии и ссылался на свою «аполитичность» и несколько раз накрывал клуб и выволакивал на плац пьяных обрыганных активистов и общественников, партийный надзор был устранен. Начальник политотдела все же вручил мне писаря-коммуниста, которого мы развратили за месяц и споили, хотя он был узбек и, кажется мусульманин. Уходя на гражданку он пил спирт, как воду и забыл про свои арабские книги, которыми поначалу гордился. С «особистом» поладили, таким образом: я взял под крыло старшину одной из рот. Прапорщик прежде служил в погранвойсках и имел большой опыт оперативной работы. Он очень просто вычислил всех стукачей. Он был помощником дежурного по части, все солдаты заходили в штаб, мимо него, но у «особиста» был отдельный выход по инструкции.
Комната «особиста» была у туалета и солдаты быстренько забегали к нему за угол, и выходили в тупик, вроде они мусор собирают. Заходить таким образом не рисковали, чтобы не быть замеченными. Шли через штаб «смешиваясь с толпой». Прапорщик взял на карандаш всех, кто не выходил, расспросил солдат, и у меня уже был список, который я пригрозил «потерять на плацу», если он не прекратит на меня наезжать. В конце-концов мы разделили сферы влияния, я отдал «кесарю — кесарево», наркотики и боеприпасы, мне осталось все остальное.
Закончив обустройство исправительных учреждений — гаупвахты и комендатуры, заведя массу друзей в лице начальников тылов, складов и военторга, которым вечно нужна была дармовая рабочая сила, создав карательные органы в лице комендантской роты, службы ВАИ, и той же гаупвахты, я начал колонизовать окрестности, наводя там твердый уставной порядок и социалистическую законность. Район назывался Кармакчинский, но поселка с таким названием в природе не существовало. Данный факт вызывал удивление у казахов. Это было сделано с целью сохранения военной тайны и затрудняло привязку полигона к местности. Противник и вместе с ними финансовые органы вводились в заблуждение. Станция Тюратам не входила ни в какой административный район, а центром нашего был город союзного подчинения Ленинск. Я думаю печать с соответствующей надписью тоже у кого-то хранилась Карамакчинский район официально не относился к местам с тяжелыми климатическими условиями. Доходило до маразма, две площадки, находившиеся на расстоянии трех километров имели разные льготы: на одной год шел за полтора и это порождало лицемерие и двуличие, все «как коммунисты» не «могли быть в стороне» и просили их туда перевести. В конце концов власть сдалась и объявила район зоной стихийного бедствия. Все вопросы решали из Москвы, люди там никогда не бывавшие. Я быстро смекнул, что казахи, как и прочие граждане СССР, никаких прав не имеют и ограничены в передвижениях. Я мог позволить отдельным избранным семьям кочевать вокруг воинских частей, что давало им неоспоримые преимущества. С воинскими частями велся интенсивный обмен. Ценился брезент. Как-то с заправщика — цистерны с жидким кислородом скрали прорезиненный тент, нашли на юрте. Колеса для «ЗИЛов» и масло шли на машины совхозных бастыков. Солдаты тащили всевозможные предметы вещевого довольствия. Можно было видеть казашку, одетую в телогрейку с протравленной известкой надписью на спине «шестая рота». На почве обмена доходило и до злоупотреблений, вместо говяжьей тушенки неискушенным кочевникам подсовывали аналогичные по весу и внешнему виду консервы «щи-борщи». Казахи оберегали незаконно добытое имущество от моих набегов, закрывая его, даже ружья, в песок, подальше от юрты. Основным платежным средством у казахов была водка. Ценность последней особенно возросла в период «антиалкогольной» кампании, когда стали проводиться специальные рейды. Обычно водка хранилась в какой-нибудь мазанке на отшибе. Ящики прикрывала кошма, на которой возлежала какая-нибудь ветхая «апа», никаких иных функций по хозяйству она уже выполнять не могла, ей не доверяли даже внуков нянчить. Процесс обмена протекал примерно следующим образом: Апа лежит на спине, со сложенными на груди руками, почти холодная.
— Апа, арак бар?
— Десять рублей, тебе много?
Апа из-под себя достает бутылку и лежит дальше. Когда вместо денег стали всучивать облигации, деньги брал сопровождающий. Все кочевники были прописаны в поселке Кармакчи, по улицам Абая, Кунанбаева, Момыш-Улы и Шевченко. Одна из них плавно перетекала в другие. Так как мазанки были построены в шахматном порядке, не зная казахского языка, разобраться было невозможно. Впервые, после покорителя Туркестана Перовского, я потребовал с местных документы, чем поверг всех в изумление. Казахов после войны никто толком не щемил. Любопытно, что их не ссылали. Казахстан и так был местом ссылки. Баев отправляли в города и там расстреливали. «Подбайков» (подкулачников, ред.) назначали председателями колхозов. Я даже видел пастуха с партбилетом. Подобная свобода — положить на власть, в тридцатые годы была невозможна. Даже во времена Сталина, паспортов у местных не было, куда казах убежит в пустыне? Колхозы у казахов были не производственными объединениями, как у нас, — что там производить — а сугубо территориальными. Свидетельства о рождении выдавались казашатам при поступлении в школы. Там бедных детей пробовали приучить сидеть за столом, они конечно разбегались обратно в кочевья. Но свидетельства выдавали всем. Беспаспортных волокли в комендатуру, на гауптвахте и кормили свининой. На третий день правоверный, как миленький ел «шашка» с перловой кашей и, невиданное, впервые в жизни мыл полы. Если я еще скажу, что в полит массовое время они учили текст присяги и первые шесть статей устава внутренней службы, вы мне вообще не поверите. Не удивительно, что казахи живо интересовались не привезли ли родственники его паспорт и ясак.
Нужно понять, что ясак — это не взятка, а ритуал с похлопываниями и пожиманием рук. Чем больше ясак, тем выше начальник. Любимые ханы накладывали такие подати, что случалось, оставались без подданных по вине чрезмерного усердия подчиненных, те просто вымирали.
Поделиться книгой: