Трагедия господина Морна

ТРЕМЕНС:

                     …В другое время ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный, свободный мой помощник — нежен стал, как девушка стареющая…

ГАНУС:

                                     Тременс, прости меня, что шутки я не понял, но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень измучился я… Ветер в камышах шептал мне про измену. Я молился. Я подкупал ползучее сомненье воспоминаньем вынужденным, — самым крылатым, самым сокровенным, — цвет свой теряющим при перелете в слово, — и вдруг теперь…

ЭЛЛА:

(подходя)

                       Конечно, он шутил!

ТРЕМЕНС:

Подслушала?

ЭЛЛА:

                   Нет. Я давно уж знаю — ты любишь непонятные словечки, загадки, вот и все…

ТРЕМЕНС:

(к Ганусу)

                            Ты дочь мою узнал?

ГАНУС:

         Как, неужели это — Элла? Та девочка, что с книгою всегда плашмя лежала вот на этой шкуре, пока мы тут миры испепеляли?..

ЭЛЛА:

И вы пылали громче всех, и так накурите, бывало, что не люди, а будто привиденья плещут в сизых волнах… Но как же это вы вернулись?

ГАНУС:

Двух часовых поленом оглушил и проплутал полгода… А теперь, добравшись, наконец, — беглец не смеет войти в свой дом…

ЭЛЛА:

                          Я там бываю часто.

ГАНУС:

Как хорошо…

ЭЛЛА:

                  Да, очень я дружна с женою вашей. Мы в гостиной темной о вашей горькой доле не однажды с ней говорили… Правда, иногда мне было трудно: ведь никто не знает, что мой отец…

ГАНУС:

                     Я понимаю…

ЭЛЛА:

                                      Часто, вся в тихом блеске, плакала она, как, знаете, Мидия плачет, — молча и не мигая… Летом мы гуляли по городским окраинам — там, где вы гуляли с ней… На днях она гадала, на месяц глядя сквозь бокал вина… Я больше вам скажу: как раз сегодня я на вечер к ней еду, — будут танцы, поэты…

(Указывает на Тременса.)

          Задремал, смотрите…

ГАНУС:

                                        Вечер — но без меня…

ЭЛЛА:

Без вас?

ГАНУС:

           Я — вне закона: поймают — крышка… Слушайте, записку я напишу — вы ей передадите, а я внизу ответа подожду…

ЭЛЛА:

(закружившись)

Придумала! Придумала! Вот славно! Я, видите ли, в школе театральной учусь: тут краски у меня, помады семи цветов… Лицо вам так размажу, что сам Господь в день Страшного Суда вас не узнает! Что, хотите?

ГАНУС:

                                       Да… Пожалуй, только…

ЭЛЛА:

                         Просто я скажу, что вы актер, знакомый мой, и грима не стерли — так он был хорош… Довольно! Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету. Так, хорошо. Вы будете Отелло — курчавый, старый, темнолицый Мавр. Я вам еще отцовский дам сюртук и черные перчатки…

ГАНУС:

                             Как занятно: Отелло — в сюртуке!..

ЭЛЛА:

                               Сидите смирно.

ТРЕМЕНС:

(морщась, просыпается)

Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба, с ума сошли?

ЭЛЛА:

                   Иначе он не может к жене явиться. Там ведь гости.

ТРЕМЕНС:

                                               Странно: приснилось мне, что душит короля громадный негр…

ЭЛЛА:

                        Я думаю, в твой сон наш разговор случайный просочился, смешался с мыслями твоими…

ТРЕМЕНС:

                                            Ганус, как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..

ГАНУС:

                                                       Что?..

ЭЛЛА:

Не двигайте губами — пусть король повременит…

ТРЕМЕНС:

                  Король, король, король! Им все полно: людские души, воздух, и ходит слух, что в тучах на рассвете играет герб его, а не заря. Меж тем — никто в лицо его не знает. Он на монетах — в маске. Говорят, среди толпы, неузнанный и зоркий, гуляет он по городу, по рынкам.

ЭЛЛА:

Я видела, как ездит он в сенат в сопровожденьи всадников. Карета вся синим лаком лоснится. На дверце корона, а в окошке занавеска опущена…

ТРЕМЕНС:

            …и, думаю, внутри нет никого. Пешком король наш ходит… А синий блеск и кони вороные для виду. Он обманщик, наш король! Его бы…

ГАНУС:

          Стойте, Элла, вы мне в глаз попали краской… Можно говорить?

ЭЛЛА:

Да, можете. Я поищу парик…

ГАНУС:

Скажи мне, Тременс, непонятно мне: чего ты хочешь? По стране скитаясь, заметил я, что за четыре года блистательного мира — после войн и мятежей — страна окрепла дивно. И это все свершил один король. Чего ж ты хочешь? Новых потрясений? Но почему? Власть короля, живая и стройная, меня теперь волнует, как музыка… Мне странно самому, — но понял я, что бунтовать — преступно.

ТРЕМЕНС:

(медленно встает)

Ты как сказал? Ослышался я? Ганус, ты… каешься, жалеешь и как будто благодаришь за наказанье!

ГАНУС:

                                       Нет. Скорбей сердечных, слез моей Мидии я королю вовеки не прощу. Но посуди: пока мы выкликали великие слова — о притесненьях, о нищете и горестях народных, за нас уже сам действовал король…

ТРЕМЕНС:

(тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)

Постой, постой! Ужель ты правда думал, что вот с таким упорством я работал на благо выдуманного народа? Чтоб всякая навозная душа, какой-нибудь пьянчуга-золотарь, корявый конюх мог бы наводить на ноготки себе зеркальный лоск и пятый палец отгибать жеманно, когда он стряхивает сопли? Нет, ошибся ты!..

ЭЛЛА:

                 Чуть голову направо… каракуль натяну вам…                                Папа, садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.

ТРЕМЕНС:

Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус… Уже не раз на площадях времен сходились — низколобая преступность, посредственность и пошлость… Их слова я повторял, но разумел другое, — и мнилось мне, что сквозь слова тупые ты чувствуешь мой истинный огонь, и твой огонь ответствует. А ныне он сузился, огонь твой, он ушел, в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.

ГАНУС:

Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте мне говорить…

ТРЕМЕНС:

                     Ты видел при луне в ночь ветреную тени от развалин? Вот красота предельная, — и к ней веду я мир.

ЭЛЛА:

                 Не возражайте… Смирно!.. Сожмите губы. Черточку одну высокомерья… Так. Кармином ноздри снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях. Они теперь у вас, как у арабских коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же отец мой совершенно прав.

ТРЕМЕНС:

                                        Ты скажешь: король — высокий чародей. Согласен. Набухли солнцем житницы тугие, доступно всем наук великолепье, труд облегчен игрою сил сокрытых, и воздух чист в поющих мастерских — согласен я. Но отчего мы вечно хотим расти, хотим взбираться в гору, от единицы к тысяче, когда наклонный путь — к нулю от единицы — быстрей и слаще? Жизнь сама пример — она несется опрометью к праху, все истребляет на пути своем: сперва перегрызает пуповину, потом плоды и птиц рвет на клочки, и сердце бьет снутри копытом жадным, пока нам грудь не выбьет… А поэт, что мысль свою на звуки разбивает? А девушка, что молит об ударе мужской любви? Все, Ганус, разрушенье. И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…

ЭЛЛА:

Теперь сюртук, перчатки — и готово! Отелло, право, я довольна вами…

(Декламирует.)

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть, бываешь страшен ты, когда глазами вращаешь так. Зачем бы мне бояться, — не знаю я: вины своей не знаю, и все же чувствую, что я боюсь{2}…» А сапоги потерты, да уж ладно…