Профессор Вильчур

Он поцеловал ей на прощанье руку. Снимая в передней шубу, он взглянул в зеркало и отметил, что не побрит.

– Юзеф, – обратился он к слуге, – напоминай мне, пожалуйста, ежедневно утром, что мне следует побриться.

– Каждый день все готово, – с обидой в голосе ответил слуга.

– Да, но я не всегда об этом помню…

Сказанные слова напомнили ему о сегодняшней статье в одной из газет, опять перемалывающей дело о смерти Доната. Какой-то ретроград, скрывающийся под инициалами доктор Х.У., доказывал там, что полностью вылечить амнезию практически невозможно. Память, по мнению этого невежды, полностью не возвращается, а вследствие этого повторяются новые атаки.

Что за абсурд! И, пользуясь такими приемами, они пытаются заставить его отказаться от клиники. Если бы они знали, что клиника в настоящее время является собственностью страхового общества, наверное, нашли бы способы для новых интриг.

Профессор надел халат и сел у камина. Юзеф принес горячий кофе и вечерние газеты. Возможно, умышленно, а может быть, случайно слуга положил их так, что, бросив на них взгляд, Вильчур прочел на первой странице заголовок: "Профессор Вильчур выплатил семье покойного Леона Доната миллионную компенсацию".

Прошло несколько минут, пока он взял в руки газету.

"Стало известно, – читал он, – что общество, в котором был застрахован трагично скончавшийся в клинике профессора Вильчура всемирно известный польский певец Леон Донат, угрожало незадачливому хирургу начать процесс о возмещении нанесенного ущерба. Понимая, что процесс этот он проиграет, поскольку смерть великого тенора наступила по причине халатности и беспорядков, царящих в клинике профессора, он вынужден был выплатить страховую сумму, равную двум с половиной миллионам злотых. Для покрытия этой огромной суммы в собственность страхового общества ушла клиника профессора, его вилла, почти все, чем он владел. Невозможно не посочувствовать известному хирургу, что его коснулось разорение, однако, с другой стороны, пусть этот случай станет предостережением для всех тех докторов, которые легкомысленно распоряжаются жизнью вверенных им пациентов…"

Вильчур отложил газету и едва слышно произнес:

– Однако случилось…

Снова подлили масла в огонь. Сработала чья-то неделикатность, чья-то болтливость или злобное шпионство, подпитанное снова сплетнями. И опять начнется новая оргия нападок.

– Я не голоден и есть не буду, – сказал он слуге, когда тот доложил, что ужин на столе.

– Может быть, хотя бы чашку бульона?

– Нет, спасибо. Приготовь мне, Юзеф, еще кофе… Да еще коньяку.

В эту ночь профессор Вильчур не ложился совсем. Большое количество выпитого кофе и алкоголя сделали свое дело. Утром он увидел в зеркале свое посеревшее, измученное и отекшее лицо. Несмотря на усталость, он заставил себя тщательно выбриться и, как всегда, ровно в восемь был в клинике.

Нетрудно было заметить, что вчерашняя газетная информация была уже известна всем. Доктор Жук, докладывая программу дня и состояние больных, правда, не осмелился спросить о чем-нибудь Вильчура, но его взгляды свидетельствовали о том, что вопросы висели на кончике языка.

Программа предусматривала пять операций: одна трепанация черепа, в трех следующих нужно было сложить сломанные кости конечностей и, наконец, операция по удалению аппендикса у привезенной ночью четырнадцатилетней девочки. За исключением первой, все операции были обычными и не представляли сложности.

Закончив часовой обход, профессор пришел в операционную. После памятного случая с Донатом он дополнительно осматривал лично каждого пациента, проверяя состояние его сердца и восприятие усыпляющих средств. Это отнимало много времени, но он предпочитал полагаться только на себя.

Первая операция длилась больше часа и прошла нормально. Послегриппозный мозговой нарыв был разрезан и очищен. Последующие операции тоже прошли спокойно. Однако последнюю Вильчур решил перенести на полчаса позже: ночь без сна и нервное напряжение давали о себе знать.

Когда Вильчур сидел в ординаторской, пришел Добранецкий, поздоровался и предложил:

– Ранцевич сказал, что вы устали. Может быть, на операцию по удалению аппендикса назначить кого-нибудь другого?

– Нет, благодарю вас, – усмехнулся Вильчур.

– Да и я сейчас свободен… Возможно…

– Нет, я вам очень признателен, – не мог справиться с повышенным тоном Вильчур.

Затем он встал и нажал кнопку звонка.

– Пациентку в операционную, – раздался за дверью голос санитара.

Добранецкий вышел. Вильчур открыл аптечку, взял бром, всыпал большую дозу в стакан, налил воды и выпил.

Приступая к операции, он уже полностью владел собой и каждым своим движением. Диагональный разрез был рассчитан точно. Несколько капель крови на белом жировом слое и сине-фиолетовый лабиринт кишок. Раскаленный провод электроаппарата, мгновенно зашипев, выполнил свое задание, и вздутый аппендикс оказался в стакане с формалином. Операция подходила к концу. На сорок пятой минуте профессор Вильчур наложил швы.

… Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, – считал доктор Жук инструменты.

Больную вывозили из операционной.

– Не хватает одного, – спокойно объявил доктор Жук.

Мгновения растерянности. Профессор Вильчур, который уже снимал маску, охрипшим голосом сказал:

– Обратно на стол.

Необходимо было второй раз вскрывать брюшную полость для того, чтобы из свитков кишок достать маленький металлический предмет, сверкающий никелем. Жара в операционной и усталость действовали так, что Вильчур последним усилием воли удерживал свой мозг в сознании, а руки в подчинении, но чувствовал, что близок к обмороку. К счастью, он выдержал до конца.

Пациентку забрали из операционной, когда она уже просыпалась после наркоза. Пошатываясь, Вильчур вышел за ней в холодный коридор. Сорвал с лица маску и несколько минут стоял, опершись о подоконник. Постепенно восстанавливалось сознание, и возвращались силы. Он понял также, что шум, который он слышит, является результатом большой дозы брома. Он медленно направился в ординаторскую. Там с помощью санитара переоделся и попросил принести ему туда шубу и шляпу. Даже не заходя в свой кабинет, он вышел на улицу.

Тем временем клиника гудела как улей. По правде говоря, случаи с операционными инструментами, оставшимися в брюшной полости, – довольно частое явление. Это случается со многими хирургами, вызывая необходимость повторной операции. Однако профессор Вильчур славился неслыханным присутствием духа и предусмотрительностью. У него подобных случаев никогда ранее не было.

Разумеется, ассистирующие во время операции коллеги заметили слабость профессора, а доктор Жук, наблюдая за ним очень внимательно, предвидел даже обморок и подготовился к тому, что лично заменит профессора в конце операции, если что-нибудь с ним случится.

Сейчас вся элита клиники собралась в кабинете профессора Добранецкого, который говорил:

– Мы все его уважаем: признаем его заслуги, одариваем его своей симпатией, но это не дает нам право закрывать глаза на факты: он – старый человек, ему нужен отдых, но он не хочет ничего слышать. Подобные случаи будут повторяться с ним все чаще. Я, действительно, не знаю, что предпринять.

Среди общих поддакиваний раздался дрожащий голос доктора Люции Каньской:

– Не надо ничего делать. Здесь нужно распахнуть окна и выветрить ту омерзительную атмосферу, над созданием которой работают недобросовестные люди. Нужно противодействовать отвратительным сплетням, клевете и кляузам. Я не знаю, смог ли бы кто-нибудь сохранить спокойствие и равновесие среди той клеветы, подлых, коварных интриг и кротовых подкопов, которыми окружили профессора Вильчура. Это позор! Стыд! Но ошибаются те, кто из личных грязных интересов пытается заставить профессора Вильчура сдаться. Они просчитаются. Такой человек, как он, не согнется перед подлостью никчемных интриганов. Все порядочные люди станут на его сторону!..

Профессор Добранецкий побледнел и нахмурил брови.

– Мы все на его стороне, – заявил он авторитетно.

– Да? И вы тоже, пан профессор? – она заглянула ему прямо в глаза.

Добранецкий не сумел спрятать возбуждение.

– Моя дорогая пани, когда вы еще изволили ходить в школьном платьице, я издал биографию профессора Вильчура! Вы еще слишком молоды и чересчур смело позволяете себе пренебрегать дистанцией между нами. Не думаю, что есть необходимость объяснять это вам конкретнее.

Доктор Люция растерялась: действительно, между ней и Добранецким была такая дистанция, как между рядовым и генералом, и только внезапный гнев позволил ей забыть об этом на минуту.

Воспользовавшись тем, что Добранецкий повернулся к доценту Бернацкому, Люция вышла из кабинета. Кольского она нашла на втором этаже, где он заканчивал перевязку. Она была так расстроена, что он спросил:

– Что-нибудь случилось?

Она покачала головой.

– Нет-нет. Ничего серьезного. Только они снова что-то затевают… Я хотела бы с вами поговорить.

– Хорошо. Через пять минут я буду свободен. Подождите меня в моей комнате.

В глазах его была грусть и беспокойство. Когда он вошел, Люция сидела за столом и плакала.

– Какой омерзительный и страшный мир! Кольский деликатно взял ее за кончики пальцев и заговорил спокойным мягким тоном:

– Он всегда был таким. Борьба за бытие – это не детская и не дружеская игра, это война, непрестанная война, в которой защищаются не только словами, но и зубами и когтями. Тяжело. Но, вероятно, так должно быть. Ну, успокойтесь, панна Люция, я прошу вас, успокойтесь, пожалуйста.

Глава 4

Председатель Тухвиц задумчиво стучал карандашом по стопке тонких карточек, исписанных машинописью.

– Я прочитал вашу докладную записку, пан профессор, – говорил он, не поднимая глаз на сидящего с другой стороны стола Добранецкого, – прочитал и должен сказать, что вы ставите меня в чудовищно неприятное положение. Конечно, я должен согласиться с некоторыми вашими аргументами, но ни с точки зрения закона, ни сам лично ничем не могу помочь.

Добранецкий задвигался в кресле.

– Извините, но я вас не понимаю.

На лице Тухвица появилось раздражение.

– Видите ли, пан профессор, я в ваших медицинских вопросах ничего не смыслю. Я – финансист и точно знаю свои обязанности. Так вот, профессор Вильчур поступил с нами весьма порядочно, как джентльмен. Конечно, он мог не взять на себя вину, а свалить ее на терапевта, которая не обследовала Доната. Разумеется, тогда он имел бы право на частичную долю ответственности как хозяин клиники, и суд, я думаю, признал бы за ним это право. Однако сомневаюсь я в том, что тогда мы смогли бы получить всю сумму страховки, и разбирательство тянулось бы годами. Я должен быть ему благодарен или уж, по крайней мере, относиться так же по-джентльменски.

– Но разве не ценой жизни следующих пациентов? – с сарказмом вставил Добранецкий.

– Конечно, если дело действительно обстоит так, как вы говорите и как вы здесь написали, я согласен, что профессор Вильчур должен уйти. Но я его заставить не могу. У меня с ним заключен договор, в силу которого он останется руководителем клиники, пока сам не откажется. Это, во-вторых. Есть еще и третий пункт. Знаете, есть у меня по отношению к Вильчуру гражданский долг. Много лет назад он лечил мою мать и спас ей жизнь.

В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Председатель медленно прикурил трубку.

– Из этих всех аргументов, – отозвался Добранецкий, – существенным является один: ваш договор с Вильчуром. Но и здесь есть выход. Не мог ли бы пан председатель подумать о чем-нибудь вроде пенсии? Я думаю, что на такое решение вопроса профессор Вильчур мог бы согласиться, разумеется при определенном давлении.

– Но я не могу оказывать никакого давления, – запротестовал председатель.

Добранецкий сделал паузу.

– Поскольку общество под вашим председательством является хозяином клиники, вы должны быть заинтересованы в ее репутации, потому что репутация и только репутация представляет главную ее ценность. С момента, когда клиника начнет утрачивать славу лучшего учреждения этого типа в столице, упадут ее доходы, а поэтому и объективная ценность.

– Я это хорошо понимаю, – согласился председатель. – Поэтому я должен заверить вас, что мы не собираемся оставлять ее для себя. Мы готовы продать ее первому претенденту, который обратится к нам. Продадим даже с определенным убытком.

Глаза Добранецкого забегали.

– Через сколько месяцев мы могли бы поговорить об этом?

– Не пан профессор?.. – поинтересовался председатель.

Добранецкий сделал неопределенный жест рукой.

– Не я один, я не располагаю такими средствами, но надеюсь найти несколько коллег, которые вошли бы со мной в совместное предприятие. Естественно, речь об этом могла бы идти лишь в случае смены руководства. Поймите меня правильно, пан председатель, дело не в том, что именно я хотел бы принять руководство клиникой. Прежде всего, речь идет о безопасности пациентов и о поддержании на должном уровне учреждения, одним из создателей которого, и смело могу об этом заявить, я являюсь. Председатель встал.

– Я подумаю обо всем этом, пан профессор, и скоро дам вам ответ.

– Буду ждать его с нетерпением, поскольку продление существующего положения действительно грозит серьезными последствиями.

Председатель проводил Добранецкого до дверей и снова погрузился в свое бездонное кресло. В сущности, это дело имело для него весьма неприятный привкус. Если бы это зависело от него, если бы не отвечал он за финансы общества, предпочел бы на все это махнуть рукой и предоставил бы событиям собственный ход.

Ему не понравился Добранецкий. Он знал, конечно, что это известная и уважаемая личность, ученый высокого уровня и человек, играющий немалую роль в светской жизни Варшавы. Однако отношение профессора к Вильчуру показалось председателю некрасивым, а возможно, даже нечестным.

С другой стороны, он уже не однажды слышал отзвуки, подтверждающие данные, содержащиеся в докладной записке Добранецкого.

В тот вечер председатель Тухвиц за ужином рассказал жене обо всем и услышал такой совет:

– Дорогой мой, лучше всего ты поступишь, если встретишься с Вильчуром и поговоришь с ним откровенно.

– Ты права, – согласился он. – Сделаю это на следующей неделе.

О составлении докладной записки Добранецким в клинике знали, так как в ее редактировании участвовало несколько врачей, принявших сторону автора. Разумеется, это событие нельзя

было удержать в тайне, и скоро оно стало известно Вильчуру. Он молча выслушал, усмехнулся, пожал плечами и ничего не сказал. На следующий день в присутствии нескольких сотрудников он обратился к Добранецкому:

– Мне положен короткий отпуск. Поскольку как раз приближаются Рождественские праздники, я хотел бы попросить коллегу заменить меня, если, разумеется, у вас нет своих планов.

– Никаких. На праздники я остаюсь в Варшаве. А вы уезжаете? Надолго?

– На две-три недели, по крайней мере, у меня такие планы.

– Возможно, к дочери, в Америку?

– О нет, – неохотно ответил Вильчур, – это слишком дальняя дорога.

Воспоминание о Мариоле снова вызвало у него горькое чувство досады. Как раз несколько дней назад он получил от нее пространное письмо. Сведения о смерти Доната дошли уже и до них, как и то, что Вильчур должен был заплатить огромную компенсацию, которая разорила его. Знала Мариола и о кампании, которая велась против ее отца, однако в письме он не обнаружил того сочувствия, которое ему было так необходимо.

"Мы огорчены неприятностями папы, – писала Мариола. – Но Лешек прав, когда говорит, что, может быть, это к лучшему, папа не будет переутомляться. В возрасте папы нужно больше заботиться о своем здоровье, чем о здоровье других. Слава Богу, наше материальное положение позволяет папе уйти на отдых. Лешек, находящийся сейчас в деловой командировке в Филадельфии, вчера позвонил мне и просил сообщить папе, что он будет ежемесячно высылать тысячу долларов и даже больше, если папе этого не хватит".

Кроме этих нескольких строчек, письмо содержало много информации о материальных удачах Лешека и о каких-то непонятных успехах их обоих.

Письмо это глубоко ранило Вильчура. Единственные близкие ему люди полагали, что выполнят свой гражданский долг, если позаботятся о том, чтобы он не чувствовал недостатка в деньгах. И они тоже, как и клика Добранецкого, считали, что он должен отказаться от своей любимой работы, что непригоден для нее и должен уступить место более молодым.

Они не могли понять, что для него отказ от работы хуже смерти, что это было бы признанием перед обществом и перед самим собой в том, что ни обществу, ни себе он уже не нужен, что стал хламом, просто использованным инструментом, который выбрасывается на свалку. И это в то время, когда более всего он хочет работать, действовать, быть полезным.

Он сказал Добранецкому неправду: он не собирался никуда уезжать. Ему просто хотелось какое-то время побыть в одиночестве, дать отдых нервам, вернуть прежний покой, собраться с мыслями и найти в себе силы, которые позволят пережить вражескую кампанию.

Он предупредил слугу, чтобы всем, кто его будет спрашивать, всем без исключения, тот говорил, что профессор уехал на несколько недель, куда – неизвестно, чтобы никого не впускал. Старый Юзеф точно понял распоряжение и отправлял от дверей как знакомых, так и пациентов профессора. Он даже не надоедал ему сообщениями о том, кто приходил, а профессор, в свою очередь, не спрашивал его об этом.

Два первых дня он провел в постели, а затем взялся за просматривание специальной и научной литературы, с которой еще не был знаком. Однако его деятельная натура быстро начала восставать. Все чаще он посматривал на часы и скоро понял, что этот отдых, в сущности, утомляет его больше, чем работа. Отметив это, занялся упорядочением записок и других материалов, которые уже год собирал для трактата о хирургическом лечении саркомы. Когда уже все было готово, он тотчас же сел писать, а поскольку каждая работа целиком поглощала его, то с раннего утра и до поздней ночи он просиживал за столом, вставая только для того, чтобы наскоро съесть обед или ужин.