Помоги проекту - поделись книгой:
– Да. И братья тоже. Все, кроме Керима. – Айтек попросил:
– Позови отца.
Асият тихо отошла от его постели, втайне обиженная тем, что он не произнес ни единого слова благодарности. Не она ли ночи напролет просиживала возле постели Айтека, не она ли поила его целебными отварами и меняла повязки на ранах! Последнее время девушку одолевало неосознанное томление, непонятное беспокойство, похожее на неведомую болезнь. Об этом никто не знал, и никто не мог дать ей совет. Асият молчала, она хорошо понимала, как много горестей и забот у ее родных – у матери, потерявшей младшего сына, у отца, который всеми силами пытался восстановить разрушенную и разграбленную усадьбу.
Ливан подошел; его походка была тяжела, а в глазах затаилась горечь. Он должен был сообщить Айтеку о многом. О том, что его отец погиб в бою с османами, а мать, не выдержав горя, бросилась с балкона сакли и разбилась насмерть, так что отныне их усадьба стоит пустая. О том, что, вероятнее всего, Мадина никогда не вернется в родной аул.
Услышав страшные новости, Айтек на мгновение закрыл глаза. Внезапно у молодого человека появилось ощущение, будто ему привиделся жуткий сон и эти слова, эти люди – всего лишь часть кошмара, который исчезнет, едва настанет утро. Однако кошмар не исчез, и ему оставалось только одно – жить с тем, что он узнал, с тем, чего не мог изменить.
Когда Айтек первый раз вышел во двор, ему показалось, будто солнце потускнело, а деревья качаются сильнее обычного. Молодой человек пошатнулся и оперся на плечо Асият. Он не понимал, для чего остался жить, и его взор был полон отчаяния. Вчера Айтек сказал Ливану, что пойдет искать Мадину, но отец девушки возразил:
– Не стоит. Мою дочь увели в неведомые края, искать ее – все равно, что искать в воздушном океане невидимый ключ. Если ты веришь в то, что она жива, верь. Даже капля веры способна проложить путь к спасению. Как и капля любви. Мы тоже будем верить в то, что когда-нибудь Мадина вернется домой!
Юноша промолчал, тогда Ливан добавил:
– Оставайся у нас сколько захочешь. Отныне наш дом – твой дом, а ты нам как сын.
– Спасибо, – тяжело обронил Айтек. – Я поживу у вас до тех пор, пока окончательно не выздоровею, а потом мне надо идти домой.
Он знал, что отец Мадины прав. Жизнь любого смертного подобна плаванию в безбрежном океане, и не стоит стремиться изменить судьбу, ибо все в руках Аллаха. Долг человека – заботиться о том, что находится рядом с ним. Ему нужно вернуться в свою усадьбу, возделывать поля, восстанавливать хозяйство и ни в коем случае не поддаваться унынию. Бог, который держит его сердце в невидимых ладонях, должен даровать ему успокоение и надежду.
Асият смотрела Айтеку в глаза, пытаясь утешить если не словом, то взглядом. Но он не видел девушку, перед его взором стояла Мадина – со светлой улыбкой на алых губах и сверкающими темными глазами. Она была в золотистой шапочке на густых каштановых волосах, в красном платье, облегающем юное тело, и в выглядывающих из-под подола сафьяновых туфельках.
Они принадлежали друг другу шесть дней, и эти дни стали для Айтека истинной жизнью. Все остальное – и прошлое, и будущее – казалось прахом и не имело никакого значения.
Глава IV
День за днем вокруг кипела яркая жизнь. Глазам открывался прежде невиданный, необъятный простор: бесконечные равнины и небо, которое не охватишь взглядом! Несмотря на жестокие потрясения, Мадина была слишком юной, чтобы без конца грустить, и смотрела на мир широко распахнутыми, ненасытными глазами. Она не могла представить, что земля столь многообразна и живописна!
Девушка шла пешком, иногда ехала в повозке. Караван двигался долго; за время путешествия Мадина научилась понимать язык тех, кто ее пленил, и понемногу складывать труднопроизносимые, незнакомые слова в короткие фразы. Конечно, она пыталась бежать, но караван хорошо охранялся, и девушке сразу дали понять, что если она не будет вести себя смирно, то ей не поздоровится. Мадина знала, что непокорных невольниц не бьют плетью, дабы они не потеряли цену, а поят неведомым зельем, после чего они становятся слабыми и безвольными. О нет, она предпочитала сохранить силу тела и ясность ума – так будет проще избежать той участи, которую уготовила ей судьба!
Потом юная черкешенка увидела Стамбул, опоясанный белоснежными крепостными стенами город со стрелами минаретов, высоко вознесенными в чистое небо, множеством красивейших зданий и великолепных садов. Хотя многие улицы были плохо вымощены, узки, темны и выглядели весьма неопрятно, они удивили Мадину своей протяженностью и скопищем народа. Никогда и нигде девушка не видела столько заваленных товарами лавок, крикливых, шумных, ярко одетых людей. Здешние женщины одевались так, что были видны только глаза, тогда как жительницы ее родного аула никогда не закрывали своих лиц.
Больше всего Мадину поразило море; исчерченное белыми полосками волн, оно простиралось перед ней насколько хватало глаз. Девушка уже видела казавшиеся бесконечными степи, но не могла представить, что на свете существует водный простор, раскинувшийся до самого края небес! Запахи моря были будоражащими и резкими, они жгли ноздри, дразнили и влекли, как влечет новизна. Мадина подставляла лицо соленому ветру и наслаждалась его влажным дыханием.
Ее привели в незнакомый, окруженный садом дом и передали на попечение злой и подозрительной старухи, которая окинула девушку недобрым взглядом и велела подождать во дворе. От нечего делать Мадина разглядывала особняк, двухэтажный, с нависавшей над закрытыми балконами крышей. Во дворе был никогда не виданный Мадиной фонтан, мраморные скамьи и множество пылающих яркими цветами клумб.
Девушке хотелось пить и есть, а еще больше где-нибудь присесть: в последнее время Мадина часто уставала, быть может, от перемены климата и не спадавшей даже ночью жары.
Старуха приковыляла обратно и сказала:
– Мне прочитали бумагу, которую прислал господин. Он велел устроить тебя в гареме и дожидаться его приезда. Ты понимаешь мои слова?
Девушка нехотя кивнула, тогда старуха продолжила:
– Тебе нужно вымыться, ты слишком грязная. Я дам тебе другую одежду. Еще я должна тебя осмотреть, чтобы узнать, нет ли у тебя телесных пороков. Меня зовут Шади, ты должна меня слушаться. Как твое имя?
– Мадина.
Старуха отвела девушку на задний двор, велела раздеться и влезть в бак, полный нагретой солнцем воды. После купания она протянула Мадине новую одежду: цветные шаровары, тонкую и легкую, как паутинка, рубашку, блузку из стеганой ткани темно-зеленого цвета, туфли без задника из украшенной орнаментом кожи, четырехугольную шапочку красного сукна. Потом напоила Мадину смесью кислого молока с холодной водой, накормила лепешками и фруктами.
– Теперь иди за мной.
Шади привела девушку в застланную коврами комнату во втором этаже дома, велела снять одежду и лечь на низкий, обложенный вышитыми подушками диван. Мадина не двигалась; взгляд ее больших карих глаз прожигал старуху насквозь.
– Что застыла? Не понимаешь?
Шади ударила девушку по лицу и тут же получила ответную оплеуху. В родном ауле Мадину учили уважать старших, но в этом незнакомом и враждебном мире все прежние правила утратили силу. Нужно было защищаться и выживать любой ценой. Старуха вмиг подняла крик, и в комнату ворвался пестро одетый мужчина, за ним еще один. Это были евнухи. Они схватили непокорную черкешенку, скрутили ей руки, связали ноги, и девушка почувствовала на своем теле безжалостное и бесцеремонное прикосновение твердых пальцев Шади.
Через четверть часа Мадина сидела в углу дивана, прижав к обнаженной груди ворох одежды и опустив голову. Растрепанные волосы скрывали лицо. Пережитое унижение жгло душу раскаленным железом.
– Мало того, что ты не девственница, так еще и беременна! – Сердито заявила Шади. – В письме господина нет ни слова об этом; судя по всему, он был уверен в том, что ты не тронута. Кто сделал это с тобой? Караванщики? Или воины господина?
– Я принадлежала и буду принадлежать единственному мужчине, тому, за которого должна была выйти и выйду замуж! – Сказала Мадина. – Он моего народа, он честен, смел и не похож на тех шелудивых псов, о которых ты говоришь!
Она вскинула голову, и на ее лице вспыхнул отсвет той яркой радости, что только что вошла в отчаявшееся сердце. Ребенок! Ее и Айтека! Какая неожиданность и какое счастье! Ее грудь переполняли невысказанные слова и невыносимая по силе и страданиям любовь.
Старуха усмехнулась.
– Ты красива, не спорю, и тело твое безупречно. И все же на месте господина я не стала бы тебя брать, ибо твоя душа отравлена ядом непокорности и вольнодумства. Нет ничего хуже женщины, которая считает, что может распоряжаться собой. Господин решит, что с тобой делать. Придется подождать его возвращения с войны. Я не пущу тебя к остальным, будешь сидеть взаперти и ждать появления младенца.
С этими словами она отобрала у Мадины новую красивую одежду и небрежно швырнула ей простую рубашку и полотняные штаны. Потом велела спуститься в подвал и заперла девушку на ключ.
Потянулись длинные, одинокие, похожие друг на друга дни. Иногда Мадину ненадолго выпускали во двор, но чаще она сидела в полутемной комнате, на бедно убранном ложе. К ней никто не приходил, и никто не разговаривал с ней, только приносили поесть. Лицо девушки осунулось, его черты обозначились резче, упрямый взгляд глубоких темных глаз выдавал нелегкие думы. Она тосковала по своим родным, по недосягаемым горизонтам и многозвездному небу, по не стесненным стенами и решетками движениям, по вольному воздуху и живым запахам природы. Она страдала от того, что не знала, жив ли Айтек и думает ли семья о ее судьбе.
Мадина не верила в то, что навеки разлучилась с прошлым. Она твердо знала: Бог следит за каждым порывом человеческой души и не оставляет людей без своего милосердия. А потому нужно надеяться и верить. Девушка чутко следила за жизнью, которая развивалась в ее теле, прислушивалась к ее движениям и улыбалась таинственной, тонкой и нежной улыбкой.
Однажды в маленьком, забранном решеткой оконце, находившемся под самым потолком ее тюрьмы, появилось незнакомое молодое лицо. Мадина встала с ложа и подошла поближе. Незнакомка приложила палец к губам и быстро прошептала:
– Меня зовут Айсун, я одна из наложниц господина. Я слышала, что ты давно сидишь в этом подвале, и что скоро у тебя появится ребенок. Это правда?
Мадина кивнула, и Айсун продолжила:
– Никому из нас не позволяют рожать. Мы здесь для того, чтобы служить утехой господину. Он не хочет иметь детей, потому что жизнь воина слишком опасна. Джахангир-ага – высокий начальник, он боится, что его дети могут стать заложниками или погибнуть, если его судьба переменится.
– Отец моего ребенка не ваш господин, – ответила Мадина и, чуть помедлив, спросила: – Давно ты здесь живешь?
Айсун грустно улыбнулась.
– Я не считаю времени. Все восходы и закаты для меня одинаковы. Жизнь ненадолго меняется только тогда, когда приходит господин. Но это бывает редко: он все время на войне, к тому же кроме меня здесь есть другие девушки. Мы никогда не знаем, кого он выберет.
Мадина твердо произнесла:
– Я не хочу так жить! Рядом со мной никогда не будет господина, только человек, которого я люблю, и который любит меня.
– Откуда ты? – Полюбопытствовала Айсун.
– Я родилась в краю, где горы касаются неба, где лица людей открыты, души чисты, как вода, а сердца свободны, как ветер!
– Ты сильная, – сказала Айсун. – На твоем месте я бы долго не выдержала.
– Просто мне есть для чего жить.
С тех пор юная турчанка тайком навещала Мадину и говорила с ней.
Однажды Мадина сдавленным голосом попросила Айсун кого-нибудь позвать. У нее начались роды. Девушка не хотела вручать свою судьбу враждебно настроенным людям, но она не была уверена в том, что справится сама.
Мадина мужественно выдержала боль и не издала ни единого звука, пока Шади принимала ребенка. Это был мальчик, на вид здоровый и крепкий. Теперь оставалось дождаться господина и его решения. Скрепя сердце Шади принесла все, что необходимо ребенку, перевела Мадину в другую, удобную, светлую и просторную комнату и дала ей в помощь служанку. Неизвестно, что скажет Джахангир-ага, если увидит, что с девушкой обращаются как с преступницей, а младенец умрет от плохого ухода!
Иногда Мадина пела ребенку, сидя на скамье в саду. Она закрывала глаза и представляла, что находится дома и сидит на большом, нагретом солнцем камне. Над головой качаются ветви деревьев, внизу шумит река, в горах звенит ветер. Ее высокий голос был полон трепетной нежности. В песне звучало счастье пополам с тоской по родным местам. В такие минуты жительницы гарема, случалось, смахивали с ресниц непрошеные слезы.
Ночью, глядя на лучистые гроздья звезд, Мадина думала о том, что, возможно, эти же звезды сейчас видит Айтек. Потом ее сердце внезапно холодело, и она судорожно сжимала пальцы. Что, если он давно лежит в могиле? Если они разлучены навечно не потому, что разорвалась та невидимая волшебная нить, что соединяет сердца, не потому, что их разделяет огромное расстояние, а потому, что один из них расстался с земной жизнью? Пытаясь успокоиться, Мадина повторяла, как заклинание: «Я должна, во что бы то ни стало вернуться домой и воспитать своего сына в родном ауле, среди народа, к которому он принадлежит». Опасаясь за жизнь ребенка, она отбросила мысли о побеге. Оставалось только ждать, ждать, ждать…
Она дождалась. Джахангир-ага приехал с войны. Мадина видела из окна, как слуги и служанки высыпали во двор и угодливо кланялись статному человеку с пышным тюрбаном на голове и богато украшенной саблей на поясе.
Вероятно, Джахангир-ага спросил о ней, потому что девушка слышала, как Шади сказала:
– Эта дрянь родила ребенка. Говорит, от какого-то парня из своего аула. Она очень строптива, не знает никаких обычаев, не признает правил – настоящая дикарка!
– Не твоя ли обязанность научить ее всему, что она должна знать и уметь делать, Шади? – Мужчина усмехнулся и приказал: – Приведите девушку!
Ноздри хищно изогнутого носа Джахангира затрепетали, а надменные губы дрогнули, когда Мадина, прямая, как струна, встала перед ним и дерзко посмотрела на него своими большими блестящими глазами. В выражении ее лица было столько непримиримости и бесстрашия, что мужчина невольно поморщился. Он привык к женской покорности, а эта черкешенка, убившая янычара, с легкостью пронзила бы кинжалом любого, кто посмел бы посягнуть на ее свободу и честь.
«Нет спасения тому, кто ее увидел, его сердце не исцелится вовек», – подумал командующий янычарским корпусом. И произнес вслух:
– Мои ожидания не оправдались. Эту девушку придется продать.
– А мальчишка? – Спросила Шади.
– Вместе с мальчишкой. По крайней мере, будет сразу понятно, какой товар мы продаем. Пусть судьбу и черкешенки, и ребенка решает новый хозяин. В молодости я повидал довольно жестокости, когда мы ездили по городам и селениям, отнимая у гяуров[8] детей, и больше не хочу слышать женские вопли!
Джахангир-ага не желал поддаваться искушению и стать рабом страсти, ибо это недостойно мужчины и гибельно для воина. Янычар должен со всей силой мысли и предельным напряжением духа стремиться к воинской доблести, а не к победам на ложе любви. Женщина – не первое, а последнее в судьбе истинного воина: это старались помнить его подчиненные, и это всегда знал он сам.
С такими мыслями Джахангир-ага махнул рукой и покинул двор, не пожелав повидать ни одну из своих наложниц. А Мадина поняла, что ее ждут новые испытания, куда более неожиданные и страшные, чем прежде.
Янычарские казармы были огромны, одновременно в них могло проживать десять – двенадцать тысяч человек. Не знающие жалости и сомнений, подчиненные строгой дисциплине, эти воины составляли могущество и силу верховной власти Османской империи. Янычары не имели права заводить семьи, заниматься ремеслом и торговлей и все свободное от походов время тратили на военные упражнения. Судьбой этих людей стала суровая жизнь, полная лишений, но они вряд ли променяли бы эту жизнь на другую, ибо их опьяняло сознание собственной незаменимости. Они гордились своей способностью внушать страх и единоверцам, и гяурам.
Последний поход не принес Мансуру удовлетворения. Он знал, что для османского войска нет ничего невозможного, что этот огромный, вечно движущийся поток преодолеет любые преграды, сломает, уничтожит и исковеркает все. Он привык спокойно идти на гибель и сеять смерть, чувствуя себя свободным от какой бы то ни было ответственности за то, что совершил.
Однако с некоторых пор Мансур ощущал себя человеком, разом, потерявшим то, что ему удалось накопить за всю прожитую жизнь. Это было мучительно, а главное – непонятно. Однажды он поделился своими мыслями с Бекиром, и тот быстро расставил все по местам.
– Просто ты не знаешь, для чего живешь, – заявил товарищ. – К деньгам ты равнодушен, женщины тебя не интересуют, на воинскую карьеру тебе наплевать. Ты будто видишь сон и ждешь, когда, наконец, проснешься!
Мансур сосредоточенно смотрел в одну точку.
– Мне всегда говорили, что я живу ради войны. – Бекир рассмеялся.
– Кто говорил, Джахангир-ага? Посмотри, какой у него дом, сколько драгоценного оружия, денег, слуг и наложниц! Он получает огромное жалованье! – И подытожил: – Человек не может жить ради войны, он живет для самого себя и служит самому себе.
– Мы служим султану.
– Ты его видел?
– Издалека.
Бекир кивнул.
– Как солнце. Но солнце, по меньшей мере, греет! Султану нет до тебя никакого дела, ты для него – ничто.
– Я этого не понимаю, – медленно произнес Мансур.
– В том-то вся беда! Оглянись вокруг! Война – не цель, а всего лишь средство. Для всех. В том числе и для нас.
Мансур вскинул затуманенный взор.
– Отчего ты думаешь так, а я по-другому?
– Потому что все мы слишком разные, что бы нам ни говорили. Наши командиры пытаются сделать солдат одинаковыми, но у них ничего не получится.
– Почему?
– Потому что Аллах сотворил каждого из нас в отдельности, – уверенно произнес Бекир и добавил с иронией, в которой сквозила горечь: – Говорят, человек может жить ради кого-то, но нам это, к счастью, не грозит. Ни жен, ни детей, ни родителей, ни семьи. Только казарма, соратники и война.
Они сидели возле казармы на большом бревне. Стемнело, одни звезды были бледными и низкими, другие пронзали небо яркой желтизной. Мансур молчал. Он думал о покорности и силе. Силе сабли, кинжала и плети и подчинению этой силе – противоположной той сладкой покорности, которую дарует сила любви, и какой он до сей поры не изведал.
– Скажи, часто ли ты думал о тех народах, которые завоевывал, о тех людях, которых убивал?
– Нет. Зачем об этом думать? – Мансур согласно кивнул и добавил:
– Просто я недавно понял, что мы – часть их, а они – часть нашей судьбы.
Они молчали. Их окружала бездна. Бездна ночи, бездна вопросов, на которые нет ответов. Потом Мансур нерешительно промолвил:
– Послушай, Бекир, не мог бы ты узнать о судьбе той черкешенки, что убила Илькера? Кажется, Джахангир-ага собирался отправить ее в Стамбул…
Бекир, прослывший своим умением разгадывать самые немыслимые тайны, едва не подпрыгнул от неожиданности и воскликнул:
– Мансур! К твоим услугам десятки прекрасных пленниц, но нет – тебе подавай безумную черкешенку, которая зарезала твоего товарища и наверняка выцарапает глаза тебе!
– И все же я хочу, чтобы ты узнал о том, где она и что с ней, – упрямо произнес молодой воин.
Бекир пожал плечами и ничего не ответил. Прошло несколько дней. Янычарам было выплачено жалованье за несколько месяцев, выданы деньги на новое оружие и одежду. Днем воины совершенствовались в стрельбе из ружья и лука, метании кинжала и владении саблей, а по вечерам, собираясь вокруг огромных медных котлов, в которых варился плов, как всегда, разговаривали 6 походах и военной добыче, о своих командирах и женщинах.
Все эти дни Мансур томился странным, волнующим, трепетным ожиданием. Если бы Бекир сказал, что о судьбе черкешенки ничего не известно, молодой янычар, наверное, смирился бы и постарался бы ее забыть. Но на исходе шестого дня товарищ подошел к Мансуру и, положив руку ему на плечо, небрежно произнес:
Поделиться книгой: