Меланхолия

Я привыкла к обществу иностранцев, в большинстве своем белых, с давних пор, еще с начальной школы. Мои родители часто устраивали домашние праздники, чуть ли не раз в месяц, на которые приглашались и деловые знакомые отца, и друзья матери. Так что говорить по-английски я начала с детства. Родителям это было по душе, поэтому я принимала участие в каждом таком празднике. Все иностранные гости разговаривали со мной чрезвычайно учтиво, понятно и были очень внимательны ко мне. С родителями они обращались как с равными, что создавало атмосферу комфорта и спокойствия. Обычно в доме готовили просто, без изысков. Но если к нам приходили американцы, мать предлагала им калифорнийское вино, если французы — сыр, если немцы — сосиски, если итальянцы — паштет. И обязательно устраивала маленькое музыкальное представление. Когда такие приемы проходили вне дома, меня с собой не брали, и я часто из-за этого расстраивалась. Домашние праздники я обожала. Общение с иностранцами мне очень помогло, когда я уехала учиться за границу. Однако была одна вещь, которая меня сильно тогда смущала, вещь, которую я не могла понять, хотя постоянно ощущала, сравнивая родителей даже с теми иностранцами, которые были недостаточно хорошо одеты или не очень уверены в себе: было между нами какое-то различие. Создавалось впечатление, что они выше нас во всем. Это не относилось ни к деловым качествам моего отца, ни к музыкальным способностям матери (у нее, кстати, было сопрано). В начальной школе я была уверена, что это различие коренится в строении их тела, в их мимике. Я считала, что это зависит от их высокого роста, цвета кожи и глаз, формы носа или от того, что у некоторых из них светлые волосы. И только в колледже я осознала, что все дело в разнице наших культур.

Вот почему я испытывала беспредельное восхищение перед иностранцами. Наши обычаи были различны, начиная с вопросов деловой этики и вплоть до музыкального искусства. И хотя в целом я не ошибалась на этот счет, все же мне были неясны причины та кого явления. Они стали понятны позже, когда я училась за границей. Мне встречались люди, которые жили, не испытывая ни каких комплексов. Попадались такие, которые кичились своим происхождением, хотя и были всего-навсего неудачниками. Проблема заключалась, скорее всего, в количестве информации, которым обладал каждый из них. Это достигалось не ежевечерним систематическим просмотром передач Си-эн-эн, прочтением от корки до корки газеты «Пост» или «Геральд трибьюн» или ознакомлением со всеми новинками видео. Одинаково трудно утверждать, что прочитавший все исторические работы и практические руководства по калифорнийским винам и тот, кто действительно пробовал «Барон Филипп» или «Роберто Мондави Опус Уан», обладают равным количеством информации. В соответствующем разделе кибернетики «информация» рассматривается как конкретное понятие. Информация может сообщать, где принимает ванну данный индивидуум. Иными словами, совокупность данных, определяющих конкретную личность, сводится к выявлению его социальной принадлежности. Разумеется, качественные характеристики этих данных меняются в зависимости от конкретных обстоятельств; сам социальный статус человека может заставить того перемениться. Возьмите самых влиятельных людей из любого крупного города, бросьте их в пустыню, джунгли или на поле сражения — и вся классовая иерархия полетит к черту. И никакое руководство тут не поможет.

Я разглядывала благообразное лицо молоденького официанта и вдруг ясно поняла, какое именно впечатление произвел на меня Язаки. Он несомненно располагал фантастическим объемом ни формации. Первый раз мне удалось встретить такого японца, как Язаки.

— Все-таки я попался! — сказал Язаки и медленно поднял стакан «Tio Рере». Он опорожнил его с таким видом, будто это была простая кола-лайт, не проявив ни малейшего почтения ко всемирно известному вину. Казалось, он пьет безо всякого удовольствия. Он поставил стакан на стол, и в нем глухо звякнули льдинки.

А вы знаете, который час? Чуть больше половины пятого.

Не взять ли еще стаканчик? И сразу же подозвал официанта. Увидев, как он опрокинул «Tio Рере», словно апельсиновый сок, я начала жалеть, что попросила его об этом интервью. Мне хотелось уйти. Похоже, он принимал меня за слабоумную. Это обстоятельство я предусмотреть не могла. Зато, к стыду своему, ощутила то, что на моем месте ощутила бы любая женщина. Раньше, говоря об этом, намекали на историю о Прекрасном принце. Сегодня предпочитают приводить в пример так называемый «стокгольмский синдром». В свое время в стокгольмском банке захватили заложников. Среди них оказалась женщина, которая повела себя так, как будто была заодно со злоумышленником. Впоследствии она заявила, как рассказывали, что чувствовала себя влюбленной в него. Я, конечно, не испытывала желания быть ему подвластной, но что-то заставляло меня довериться этому мужчине и тому, чем он обладал. Мысль эта имела и сексуальный аспект. От улыбки Язаки я готова была расплакаться. Эмоции начинали бурлить, да я и не пыталась восстановить утраченное хладнокровие. Я почти потеряла контроль над собой.

В своей памяти я носила образ отца, которого всегда уважала. Он был не только чутким и внимательным человеком, у него было много друзей, интересная работа, он бегло говорил по-английски, читал Фолкнера и Нормана Мейлера в оригинале, любил музыку Вагнера и Рихарда Штрауса, и он никогда не выпивал одним глотком стакан «Tio Рере». В будущем году мне исполнится тридцать. Я знала много мужчин, из которых от двоих особенно натерпелась после разрыва. Главным образом я встречалась с белыми, хотя были и японцы, и даже один чернокожий, адвокат. Однако это не означает, что до настоящего времени я легко выбирала мужчин, похожих на образ моего отца. Я встречалась даже с неким музыкантом младше меня. С ним я могла испытывать оргазм. Тем не менее, никогда не теряла голову и, расставаясь, соответствовала образу, который создала для себя. И вот его я увидела во взгляде Язаки. У меня создалось впечатление, что он находится где-то по ту сторону. Точнее, может свободно выходить за пределы собственного сознания. Я спрашивала себя, как можно придумать подобное, когда он еще ничего о себе не рассказал? Из-за истории с террористами? Вроде нет, не было в ней ничего необычного. Я никогда не видела человека, который мог говорить так страстно, едва мы успели встретиться. Восторженность, с которой он рассказывал сюжет своего фильма, вовсе не означала, что он не владел собой. Он не кричал и не брызгал слюной. Чувствовалось, что он очень тщательно выбирал слова. Он мог при этом находиться за рамками своего сознания и обладал замечательной силой воли. Это его собеседник понимал мгновенно. К тому же для Язаки это был простой и ненавязчивый способ показать, кто он есть на самом деле. Но в то же время он производил впечатление человека, находящегося в состоянии полного отрешения. Если бы я неожиданно спросила: «Простите, вы кто?» — он не смог бы ответить, наверное, в течение нескольких секунд. Он напоминал участника ритуала вуду, нет — пианиста перед партитурой Дебюсси, уже не принадлежащего самому себе. Что отличало эти два состояния, так это наличие или отсутствие воли.

*****

Ах, уже! — произнес Язаки и, словно в рассеянности, схватил мою руку и приложил ее сначала к щеке, а потом ко лбу. — Чувствуете? В это время у меня всегда случается легкий приступ лихорадки. Чувствуете, какой горячий? Я поспешно отдернула руку и согласно кивнула. У него действительно был жар, однако я терпеть не могу фамильярного обращения. Мне, конечно, следовало возмутиться: да по какому праву он так себя ведет? Но вместо раздражения я испытывала любопытство. Это одновременно порождало что-то вроде влечения, тайного желания, беспокойства и состояния неопределенности.

Это повторяется уже давно. Вы подумали, что из-за наркоты, не так ли? Я не из этих. Я никогда не пытался забить себя наркотиками или амфетаминами. Вы назовете это отчаянием или пустотой существования, но это не так. Успокойтесь, все эти ежедневные приступы вовсе не инфекция. У меня нет СПИДа. Я могу харкать перед вами кровью без малейшего риска для вас. Тому есть некоторая причина. Четыре года назад Рейко, ничего мне не сказав, сделала тест на СПИД. Не знаю уж как, но она заставила меня поверить, что должна пройти обследование печени и тест на ВИЧ. Должно быть, она действительно сильно испугалась в самом начале наших отношений того, нет ли у меня СПИДа. Я не мог и подумать, что она способна быть такой. Одно время я считал ее упорной, волевой, а в действительности она оказалась воплощением слабости. Если она и осталась чистой, то только потому, что СПИДа не было и у меня. Все это должно показаться вам странным, но поймите, мы занимались сексом всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Не знаю, как рассказать о себе, не сказав вам об этом. Вы согласны? Я не люблю касаться этой темы с человеком, которого плохо знаю, да еще при первой встрече. Попробую рассказать наиболее абстрактно, хотя…

Да, расскажите, как вам больше нравится, мне без разницы, — ответила я.

Из всех, кого я знала, мало кто мог так изъясняться. Он начал с приступов лихорадки, преследовавших его в конце дня, приплел историю про тест на ВИЧ, а закончил какими-то предосторожностями, которые он должен был принять, отправляясь на встречу со мной. О чем бы он ни говорил, я чувствовала стремление завладеть мной без остатка, каждая фраза походила на приступ лихорадки. Речь его казалась бессвязной, но в ней была своеобразная логика. Мне выпал случай беседовать с обреченным, запертым в причудливых коридорах смерти.

Благодарю вас. Такое впечатление, что единственное ваше слово умеряет приступ. Уверяю, мне ненавистна моя болезнь. Надеюсь, вы понимаете, что я не из тех, кто боится быть неправильно понятым, однако думаю, правильнее было бы начать мой рассказ с Кейко, девушки, с которой я познакомился раньше Рейко. Так будет легче понять, что впоследствии на самом деле произошло с Рейко. Хотя как я могу быть в этом уверенным, если столько вещей не в состоянии объяснить даже самому себе? Касательно того, что я понял, — вот, вы видите перед собой изрядно истаскавшегося сорокалетнего типа… Я считаю, что жить стоит, никогда не заглядывая в зеркало. Вы не согласны? Я открыла рот, чтобы ему ответить, но Язаки сразу взмахнул рукой:

Не трудитесь отвечать на все вопросы, задать которые мне взбредет в голову. Я вижу, вы слушаете очень внимательно. Причем настолько, что я иногда боюсь потерять нить рассуждений. Поэтому вам необязательно отвечать на мои вопросы, иначе я могу забыть, о чем говорю. Кстати, если все же это произойдет, помогите, сделайте одолжение. Да, о чем я? Я хотел рассказать о своих приступах. Они обычно случаются в конце дня. Началось это с самого детства, когда я был совсем маленьким и ходил в начальную школу, причем от любой ерунды. Точнее, когда на меня накатывала скука и меланхолия. Естественно, у меня подскакивала температура. Эти приступы были, конечно, куда менее сильными, чем, например, при гриппе. Совсем легкие, понимаете? Температура не поднималась выше тридцати семи и четырех, ну там, шести. И всегда в одно и то же время года: весной и осенью. Летом и зимой я чувствовал себя превосходно. Потом я уехал в Гринленд, затем и Лаппонию, мне всегда нравились теплые края. Я побывал, наверное, во всех экваториальных странах и в тех, что находятся в десяти градусах к северу или к югу. Что удивительно, эти теплые края оказались не менее губительны, чем приступы лихорадки. Когда у вас температура сорок, вам не до того, что вы любите, а что нет — вы можете только лежать. Н-да. Ну и как раз весной, когда приближалось время очередного приступа, я познакомился с этой Кейко. Это была очень здравомыслящая девушка, она мыслила, так сказать, понаучному. А именно, поняв, что склонна к нимфомании, тотчас же со всей серьезностью начала искать возможности проявить свои склонности, но при этом не докатиться до проституции. Она видела три пути: стриптиз, лесбийская любовь и садомазохизм. Так как нужно было зарабатывать на жизнь, а клубы садомазо — места посещаемые, то она выбрала именно их и скоро стала главной в весьма известном шоу. «Эй, господин Язаки, скажите-ка мне, чем я, по-вашему, должна была бы заниматься?» — временами вопрошала она. Я же постоянно долдонил: «Быть бы тебе психиатром!» «И в чем же кайф?» — прибавляла она, проводя кончиком языка по губам. Я объяснял, что эта работа заключается в помощи страдающим. «Да что вы говорите! Я этим как раз и занимаюсь». Она уже работала в клубе. Говоря со мной, она пожимала плечами, как будто в моих словах не было никакого смысла. Но когда я рассказывал ей о своих приступах, она всегда слушала очень внимательно. Как-то вечером мы решили поставить своего рода эксперимент. Все должно было происходить в одном отеле в Миддлтауне, достаточно странном доме постмодернового стиля. Мы сняли там номер за семьсот баксов за ночь. Был у нас с собой и пакет с марафетом. Но в самом начале эксперимента мы так закинулись кокаином, что позабыли о его цели и стали звонить в агентство девушек по вызову. Знал я один клуб, принимавший «Американ-Экспресс», которой я всегда расплачивался за девочек. Вам неприятны мои слова? Да уж, действительно. Однако я промолчала. Секунду Язаки следил за моей реакцией, а затем вновь ухватился за нить своею повествования. Он начал говорить, чуть оскалившись; в его улыбке чувствовалось удовлетворение, казалось, он ждет подтверждения тому, что его слова вызывают у меня физическое отвращение.

— Кейко активно участвовала в наших съемках, например, когда требовалось участие молоденькой девушки, и она не стеснялась откровенно выражать свое мнение. Ее замечания были всегда к месту. Она умела выбрать нужную мизансцену. В этом она походила на меня, а впрочем, все кончилось тем, что мы начали мало-помалу уставать друг от друга. Рейко появилась как раз в это время. Она была странной девицей. Ее энергия была удивительна Упорная, необычайно красивая, очень сильная физически. Она могла двумя пальцами согнуть чайную ложку, что время от времени и проделывала. Мне кажется, если бы она так не интересовалась танцем, музыкальной комедией и кино, то вполне могла бы стать жрицей в одной из этих новых сект. Обладая фантастическими способностями, в то время она не знала, как их применить. По этой причине она научилась сознательно подчиняться, но только во время съемок, как будто они представлялись ей неким ритуалом прохождения или же способом раскрыть себя. Я был убежден, что ей это нравилось. В японской сексуальной индустрии таких можно насчитать тысяч пятьдесят. Гигантское число женщин, любящих состояние покорности, подчинения, рабства. Огромное их количество мечтает только о том, как примазаться к якудза, по возможности к искалеченным, тяжело больным и туберкулезникам, которые в любое мгновение могут их избить до полусмерти или прижечь кожу зажигалкой. У некоторых девушек серьезные проблемы с их отцами. Рейко — типичный случай, наглядный, как анатомическое пособие. Единственное, что ее отличало от всех остальных, так это ее красота. И она отлично это понимала. Красивая и сообразительная. Теперь, после некоторых размышлений, я знаю, что это пара метр, лишенный измерений. Девушка в поисках субъекта, которому можно подчиниться. Это чистая случайность, что она встретилась со мной в тот период своей жизни. Я был для нее не более чем посредник. Сдохни я тогда, она тотчас же нашла бы мне замену. То же самое и с моими приступами — я никогда не видел в ней участия. Все казалось ей совершенно естественным, будто бы ее не касающимся и уж точно не дающим повода для страданий. Когда у меня случался приступ, я напрасно жаловался, она даже не пыталась помочь мне, как это делала Кейко. «Ах, ну да, действительно! Как вы себя чувствуете? Что, начинается?» — вот все, что она могла сказать. Нет, плохо дело, неудивительно, что я жаловался, ведь ничего из нее не вытянешь. «Ну, так и есть. У вас действительно лихорадка. Хочу узнать, а почему бы вам не сходить проконсультироваться к врачу? О, это ужасно! Что же происходит? Что делать!» И далее в том же духе. Не помню точно, когда мы поехали вдвоем в Аризону. Мы вылетели из аэропорта имени Кеннеди в Даллас, а оттуда — в Феникс. Это началось ночью накануне, нет, за две ночи: мы приняли невообразимое количество наркоты, были адские глюки, а потом, в самолете, сразу после завтрака у меня начался озноб, я трясся в лихорадке, меня едва не рвало, и я на самом деле боялся сойти с ума…

Конечно, тот, кто ведет такую жизнь, должен привыкнуть к подобным вещам, привыкнуть нетрудно. Но я никогда не забуду произошедшее со мной в том самолете. Мне в какой-то мере стало понятно, что может быть самым захватывающим в высшей точке ужаса. Я был бы счастлив, если бы вы могли понять то, что я пытаюсь сказать.

Произнеся все это, Язаки пристально посмотрел на меня. Было заметно, что он пытается что-то во мне оценить, измерить. Этим чем-то, скорее всего, являлась моя способность (включая и физическую) сопротивляться информации, шедшей от него.

— Я думаю, воображение не обязательно предполагает понимание.

— Вы умная женщина, — заметил он, криво улыбнувшись. От его улыбки мне стало не по себе. Мне было плохо еще и потому, что я поняла причину такого своего состояния. Ведь не прошло и получаса с момента нашего знакомства, а Язаки уже заставил мою душу рваться на части. Внутренне я пыталась увериться в том, что не пренебрегла своей работой, поскольку не была обязана добиваться этой встречи. Я пыталась убедить себя и одновременно понимала, что это бесполезно. Все, что рассказал этот человек, странным образом проникло в меня и теперь постепенно разрушало. Я не ощущала никакой подавленности или неполноценности. У меня были друзья, мужчины, совсем не похожие на Язаки, общение с которыми приносило мне удовольствие. Мне нравился мой образ жизни, и у меня не было повода испытывать ни малейшего недовольства. Не будучи лиходеем. Язаки источал аромат зла… Зло… Ложь и обман, предательство и отчаяние, нигилизм и самовлюбленность, эгоизм и высокомерие — эти слова вихрем пронеслись в моем сознании. Его лицо, тело, манера общения воплощали в себе все самое отталкивающее в мужчине. Я повторяла это еще и еще, но чувствовала, как внутри меня начинает подниматься и бурлить, словно зловонная жидкость, неистребимое желание. Желание вытолкнуть из себя эти переживания, которые Язаки старался внушить мне со всей мощью своего информационного потока. Думаю, если бы в этот момент здесь были мои знакомые, то они бы меня не узнали. Я не понимала самое себя. Я испытывала почти ревность ко всем этим женщинам, к Рейко и Кейко, да и ко всем прочим, кого только называл Язаки. Я была вынуждена бороться с желанием стать на их место, чтобы сохранить ощущение физического от вращения, которое я все еще продолжала испытывать. «И все-таки, да, все-таки, к примеру» — эти слова вдруг всплыли в моем сознании, казалось, издеваясь надо мной. «И все-таки, к примеру, все-таки, к примеру, все-таки, к примеру, все-таки, к примеру…» Я повторяла это вполголоса по-английски, пофранцузски, по-немецки. «И все-таки, к примеру, все-таки, к примеру, все-таки, к примеру, все-таки, к примеру, все-таки, если бы, например, Язаки…» «Не согласились бы вы зайти ко мне домой и продолжить нашу беседу? Пара дорожек кокаина?» И всетаки, если бы Язаки предложил мне такое, я не уверена, что смогла бы отказаться. Нет, возможно, я и стала бы отказываться, но потом долго бы упрекала себя за этот отказ, как будто он противоречил желанию какой-то части моей души.

Язаки тем временем опустошил третий стакан. Он успел выпить три двойных «Tio Рере» в течение нескольких минут. Первый раз в жизни я видела, чтобы человек мог так пить и при этом не выглядеть алкоголиком. Наоборот, он казался трезвым. Создавалось впечатление, что при таком способе пить алкоголь совершенно не действует. Я воспользовалась случаем задать ему вопрос, но он остановил меня и заказал четвертый стакан.

Кажется, вы очень любите шерри? Нет, нельзя сказать, чтобы очень, — ответил он с таким видом, как будто хотел сказать: «Кой черт тебя дернул задавать такие вопросы?» Я так подумала, глядя на то, как вы пьете.

Как обычный алкаш? Да нет, не в этом смысле.

Я не алкоголик и не наркоман, я вообще не джанки.

Вот как? Не все так просто.

Просто? Некоторые довольствуются тем, что подвисают на кокаине, героине или еще на чем-нибудь. Чаще, конечно, на героине, ОН прямо создан для этого. Вы смотрели «Однажды в Америке» Серджио Леоне? Разумеется.

Помните улыбку Де Ниро в самом конце? О'кей. Такая улыбочка свойственна человеку, который в мазохистском порыве вдруг становится подобным предмету мебели или безделушке, но особенно она свойственна тем, кто идет танцевать в клуб, наглотавшись ЛСД. Вы принимали ЛСД? Я покачала головой.

На самом деле это не обязательно. Тем не менее, когда я был ребенком, ну хотя мне тогда уже исполнилось двадцать, ЛСД, ДМТ, мескалин и грибы были в большой моде. Иными словами, в основном употреблялись галлюциногены. Думаю, я входил в те времена в «горячую десятку» любителей ЛСД в Японии. Потом мне пришлось бросить это дело, потому что я дошел до того, что перестал контролировать свои действия. Вернее, я тормознулся именно из-за того, что делал. Конечно, были и другие причины. Но главная заключалась в потере контроля над ощущениями Да еще в моем физическом состоянии, которое пугало меня больше всего, и это было невыносимо. Пугало — ну, это я преувеличиваю; я бы сказал, что испытывал сильнейшее отвращение, отвращение к метаболическому распаду сознания. Дело в том, что больше всего в жизни мне нравится наблюдать, как зарождаются отношения между двумя личностями, например между мной и… кем-нибудь еще. Я говорю «отношения», но имею в виду отношения сексуального характера, остальное — досужая болтовня или же просто деловые контакты. Ну как? Я согласилась. Даже не знаю почему. На самом деле я ничего не поняла из того, что он говорил, и не была убеждена в его правоте. Тем не менее, я согласилась. Несмотря на то что не люблю разговоров, где в конце концов появляется слово «секс». Что-то еще меня беспокоило. Я пыталась это выяснить. Но я уже устала сопротивляться его попыткам подчинить меня своей воле.

Мой рассказ становится все более и более путаным, — сказал Язаки, опрокинув четвертый стакан.

Я снова согласилась с ним. По правде говоря, все более и более путаными становились мои мысли, поскольку речи Язаки следовали какой-то странной логике.

Так о чем я говорил? А, ну да, о шерри. Так ведь? И я кивнула опять. У меня было такое впечатление, что я превратилась в марионетку.

Не могу сказать, что не люблю херес. Как-то очень давно и поехал в Торрес. Вы когда-нибудь были там? Я не могла и припомнить, где находится такой город. Поэтому я пробормотала «не знаю». Причем почувствовала внезапно нахлынувший стыд. Такого чувства стыда я еще никогда не испытывала. Краска залила даже уши, а я не могла объяснить себе, чего собственно стыжусь.

Зачем я туда поехал? Не иначе для того, чтобы побывать па гонках «Формулы-1». Должно быть, так. Временами у меня возникает ощущение, что я ездил туда в какой-то другой своей жизни, поскольку точно не мог быть там в детстве. Я прекрасно помню замечательную местную ветчину. Ее можно было найти повсюду. Целые окорока, выставленные у входа в каждый ресторан. Более насыщенного красного цвета, чем, скажем, итальянская. Цвета, близкого к цвету крови. Эти окорока, вероятно, играли роль вывесок: «Убедитесь, какая прекрасная ветчина в нашем ресторане!». И кухня была превосходной во всех отношениях. Интересно, эта ли, выставленная в любой лавке, ветчина являлась определяющей характеристикой того города? Она была великолепна. Я вспоминаю, как выпил три бутылки «Tio Рере» с хлебом и этой ветчиной, а ведь нас было всего трое! Потом, когда мне выпал случай снова побывать в Испании, я попытался найти ту же ветчину. Однако не припомню, чтобы ел ее в Мадриде, Барселоне или Севилье. Странно, не правда ли? Не знаю почему. Вспоминая эту историю с ветчиной и «Tio Рере», я постоянно испытываю ощущение, что это были события совсем другой жизни. Возможно ли такое, чтобы моя жизнь разделилась на две части? — Это как-нибудь связано с вашим экспериментом? Вероятно. Да, с точки зрения хронологии событий это так, но, откровенно говоря, такой же вздор, как и утверждение, что я стал бомжом из-за Рейко. Так всегда думала Кейко. Вообще же Кейко и Рейко совершенно не могли понимать друг друга. Если быть более точным — между ними никогда не было ничего общего. Да и что общего могло быть между ними, когда даже для их знакомства отсутствовали малейшие основания? Все это было ради шоу-бизнеса. А утверждать, что я стал бомжом из-за того, что меня бросила Рейко — в чем до сей поры ее и обвиняет Кейко, — значит не понимать очевидного. Честно говоря, я абсолютно не знал, кто такая на самом деле эта Рейко, вот что ужасно. Для меня самым страшным после потери зрения является осознание собственной неуверенности, а неуверенность неизбежно заканчивается распадом всех человеческих связей по причине состояния зависимости, в которое вы попадаете. Вы так не думаете? Так, следовательно, вас толкнули на путь бродяжничества личные причины? Язаки посмотрел мне прямо в глаза:

Для того чтобы стать человеком действия, не нужно никаких других причин, кроме личных. А сам образ действий не имеет значения.

Он произнес это с таким видом, будто хотел сказать: «Ну ты действительно полная дура или как?» Бар тем временем начал наполняться людьми, становилось шумно. Я почувствовала, как мои уши снова залились краской. Язаки открыто смеялся надо мной.

Ах да? — пролепетала я, и меня бросило в жар. — А вы не думаете, что здесь могут иметь место некоторые причины социального характера? Это просто другое название того же явления.

Он торжествующе засмеялся. Было заметно, как он доволен своим ответом. Я вдруг забыла вопрос, который хотела было ему задать.

На самом деле… — прибавил он, — на самом деле я надеялся провести нечто вроде мистического эксперимента в духе отшельника. Жизнь, что ведут бомжи, как бы это проще выразиться, представляет собой весьма жалкое существование. Трудно, сидя здесь, в этом самом кресле, рассказывать о природе и степени этого убожества. Надежда… Да, несомненно, это потеря всех надежд во всем своем ужасе. Существование по ту сторону отчаяния, страха и этого ужаса, то, что в конце концов приводит к атрофии. В биологическом смысле. Я знал многих, кто потерял способность разговаривать. Нет, дело не в потере речи как таковой, просто эти люди больше никогда не произносили ни слова. Немые — не в том смысле, что они потеряли дар речи, а, как я полагаю, отдалились от самих слов. Живя среди них, вы попадаете, как бы сказать, в некую ауру, которая вас быстро разрушает по мере проникновения. Зародыш разрушения начинает разрастаться в вашем теле, просачивается и бьет ключом, липнет к каждой клеточке, ко всем вашим органам, и при этом, что самое невероятное, вы испытываете ощущение блаженства. Вы следите за моей мыслью? Это нетрудно. Это уже не вопрос психологии. Я не знаю, как правильно это объяснить: все равно что проще потонуть, чем научиться плавать. Тем не менее, среди них находились и те, кто пытался ползать и поднимать голову. И это являлось для всех них замечательным источником энергии. Был такой Саварич, еврей, который пересчитал носом все ступеньки социальной иерархии, стал бомжом, чтобы забыть «Мэрил Линч». Знакомство с ним имело для меня огромное значение…

Послание призрака. Возвращение из ада… Как мне удалось оттуда вырваться? Вот о чем должно было быть это интервью, но человек, сидевший передо мной, оказался совсем другим. С момента нашего знакомства прошел почти час, а Язаки хоть и говорил только про себя, но о себе так ничего и не сказал. Он начал с рассказа об этой актрисе, Рейко, и о том, как она снималась в его фильме, однако ни слова не прозвучало ни лично о нем, ни о Рейко. Следовало, что Рейко лишь исполняла роль японкитеррористки. В своем блокноте я сделала такую запись:

Язаки — человек без лица. «Частный, общественный…» Такие слова употребляют, говоря о парке или зале для собраний. Я плохо понимаю, что кроме этого может выражать отличие.

Язаки, посмотрев на меня, не мог удержаться от улыбки. Я же спрашивала себя, не следует ли прекратить эту беседу? Было бы абсолютно невозможно составить портрет человека при наличии такой скудной информации.

— Наш разговор стал каким-то путаным.

Сожалею. Я не постарался придать стройности своему рассказу.

Это вовсе не так. Напротив, в каком-то смысле в ваших словах можно найти некую высшую логику, — возразила я, почувствовав, как рушатся все мои защитные барьеры, которые пыталась возвести. И то, что я только что ему сказала, было той самой единственной вещью, о которой думала с первого мгновения нашего знакомства.

*****

Хм, логично… — Он кивнул с видом, который мог означать: «Ну вот, вы же всетаки способны говорить о чем-нибудь интересном!» — Я мог бы сосчитать по пальцам людей, которые мне говорили подобные вещи. На самом деле Рейко и Кейко говорили примерно тоже. Простите, что опять вспоминаю о них, но я не смог бы выразиться более абстрактно. Кейко и Рейко были первыми женщинами, с которыми бизнес, наркотики и секс казались единым целым. Только бизнес и только секс или наркотики и бизнес, а может, наркотики и секс — я знавал девушек, сочетавших не более двух этих составляющих. Но только в тех двоих присутствовали все компоненты. Я думаю, что всё, интересующее вас, — это причины, по которым я стал бомжом, и еще… короче, все это неразрывно связано с Кейко и с Рейко.

Мне показалось, что Язаки сказал это, чтобы доставить мне удовольствие. Достаточно было отметить логичность его повествования, чтобы он тотчас же повел себя так, как и требовалось для классического интервью. Догадался, что мои барьеры пали? Или просто обрадовался одобрению и пониманию? Я вам говорил о том, что произошло со мной в самолете на рейсе Нью-Йорк — Феникс. В действительности Кейко была тогда с нами. Это было самое начало моей связи с Рейко. В Нью-Йорк мы прилетели вместе, втроем. Не далее чем через десять дней я бросил Кейко. У меня была мысль задействовать их обеих в музыкальной комедии, которую снимал, и я взял их с собой как раз под этим предлогом. Путешествие оказалось тяжелым. Мне особо не нравится обладать женщиной, полностью мне подчиняющейся, гораздо лучше смотреть, как она сама добивается успехов в мазохизме. Я не могу трахать нескольких одновременно. Дальше, двух комнатный номер в «Плазе» стоит по меньшей мере две тысячи двести долларов плюс плата за проживание — девятнадцать процентов, и вот вам ночь за три штуки баксов. Правда, была необходима именно такая обстановка: в каждой комнате огромная постель, на каждой постели — обнаженная женщина, рояль в гости ной и я, развлекающийся кокаином.

Можно вопрос? Конечно.

Почему ваш интерес переключился с одной на другую? Зачем было уходить к Рейко? Рейко более удобна.

— Удобна? — вырвалось у меня.

Конечно, в каком-то смысле мне было интересно, что же значили обе эти женщины для него, но я даже не собиралась задавать вопросы на эту тему. Я не настолько глупа и не терплю сплетен. Честно признаться, я все больше и больше сомневалась в целесообразности затеянного интервью, а если точнее, мой интерес к нему становился двойственным. Мне было известно, какого рода информацию хотят получить от меня мое пресс-агентство и главные редакторы. Я понимала, каковы их ожидания и какова пропасть между этими ожиданиями и нью-йоркской реальностью. Ни пресса, ни общественное мнение даже представить себе не могут, что такое на самом деле Нью-Йорк, да и Соединенные Штаты вообще. Мои репортажи должны соответствовать ожиданиям большинства, должны быть истолкованы и преподаны так, как их желают толковать и понимать японцы. Они должны полностью удовлетворять и соответствовать их предрассудкам. И не обязательно по отношению только лишь к Штатам, но также и к любой другой стране и в какой угодно области. А невольный вопрос, вырвавшийся у меня, не имел к этому никакого отношения. Как только Язаки сказал, что нашел Рейко более удобной, я тотчас же поняла, что он относился к ней как к вещи или как к комнатной собачке. Услышав это, я испытала нечто вроде симпатии к девушке.

— Да.

Язаки кивнул. Мол, и так ясно, зачем спрашивать? Если я вас правильно поняла, мистер Язаки, — начала я, силясь улыбнуться (в стиле «посмотри-ка на улыбку прогрессивной феминистки»). Я сразу поняла, что такой, как Язаки, прочитает в моей улыбке все, что нужно. — Так если я вас правильно понимаю, мистер Язаки, для вас критерием выбора партнеров является степень их удобства или неудобства? На его лице промелькнуло беспокойство, казалось, он пытался решить, для всех или же не для всех применима такая практика.

Как правило, неудобные вещи быстро надоедают, разве нет? А всякие там влюбленности и прочее — в этом есть что-то нездоровое.

А вы не думаете, что есть вещи возвышенные и абсолютно бесполезные? Например? Спортивный автомобиль. Очень быстрый спортивный автомобиль с идеальными обводами, который постоянно попадает в аварии.

Машины меня не интересуют, и я не выбираю женщину, как выбирал бы машину.

Можете мне сказать, что именно отличало Рейко от Кейко? Так вы об этом собираетесь писать? Вас беспокоит личный характер нашего разговора? Да нет. С чего бы мне беспокоиться, болтая с такой умной и воспитанной женщиной, как вы? Умной. Моя улыбка мигом исчезла. Вроде бы Язаки и не собирался издеваться, но мне показалось наоборот. Он произнес «умной» словно «фригидной». И что удивительно, как только она перестала улыбаться, на его лице обозначилось легкое беспокойство.

Не поймите меня превратно, — спохватился он, — я вовсе не иронизирую, говоря про ваш ум. Мое первое правило: никакой иронии. Терпеть не могу.

Вы не из тех, кого могли бы назвать нигилистом? Не знаю. Я сказал бы так: у меня нет времени на остроумие, смех и иронию. Эти вещи требуют большого досуга.

Досуга? Да, досуга. Человек, у которого есть время на такие вещи, не хлопал бы здесь стакан за стаканом. Причем двойные порции. Да так, что уже невозможно различать вкус. А что до моей частной жизни — мне наплевать, как это будет выглядеть в японской прессе. У меня нет семьи, и мне все равно, что японцы подумают обо мне. Но и Кейко, и Рейко еще живы. И, надо сказать, живут совершенно не такой жизнью, как я. И относятся к своей жизни очень серьезно. За это я и любил их. Кейко и Рейко всегда останутся серьезными, насколько я их знаю. Даже на краю гибели. Я не хотел бы причинять боль тем, кого любил, или тем, кто любил меня.

Этим обычно все и заканчивалось, но все-таки я не могу… Я знаю, что причинит им боль, и не буду делать этого.

Я была изумлена. Такая предусмотрительность по отношению к этим женщинам выглядела весьма убедительно. Был ли это расчет с его стороны? Играл ли он своими лучшими чувствами? Мне было не по силам решить эту задачу, зато так и подмывало, нарушив приличия, спросить об этих женщинах. Тем временем Язаки несколько умерил пыл, с которым вливал в себя свой двойной херес. Мгновение он смотрел на меня, потом замолчал надолго. Я пыталась найти деликатный предлог, чтобы возобновить разговор и поднять этот важнейший вопрос. Моя бесцеремонность явно его огорчила.

Пью много. Уже хорош, — наконец вымолвил он, бросив на меня мутный взгляд. По нему это было не заметно.

Не сказала бы, — ответила я, глядя на часы. Прошел почти час с момента нашей встречи.

Нет-нет, уверяю вас, я уже достаточно пьян, — стал настаивать Язаки, грустно усмехаясь.

Куцая улыбочка его, казалось, говорила: «Вот, мол, все, что осталось мне в жизни». И, несмотря на это, было в ней что-то убедительное.

Алкоголь делает меня чересчур болтливым. Хотя протрезвление куда более мучительно. Ненавижу много разговаривать.

Почему? Это свойство пошляков. Но сейчас нет необходимости обсуждать этот вопрос. Не будь у меня охоты поговорить, мне достаточно было вам сказать: «До свидания, спасибо», — и раскланяться. Не сделать этого непростительно. Смешно, ей-богу, но вот болтать с вами доставляет мне удовольствие.

Не это ли удовольствие вам так ненавистно? Не судите поверхностно. Я не люблю испытывать это ощущение, причем не важно, с кем и о чем я разговариваю. Причина в том, что, по сути, это никакое не удовольствие.

Я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Вы утверждаете, что беседовать и получать от этого удовольствие — заблуждение? Нет, не совсем так. В конце концов, я сам не знаю, о чем хочу сказать. Оставим эту тему, ладно? И, если не возражаете, я хотел бы сменить место.

Действительно, здесь стало слишком шумно.

— Вот и прекрасно. Язаки поднялся.

О, эти блядские американские бары! Поистине ничтожнейшие в мире места!

*****

Если вы не против, мы могли бы дойти до моей квартиры, — предложил Язаки, — раньше у меня там был офис. Это совсем недалеко отсюда.

Мы вышли на Пятую авеню, прошли к Центральному парку, повернули направо и остановились перед огромным зданием в тяжеловесном испанском стиле, казавшимся сложенным из объемных каменных глыб, нагроможденных друг на друга. Мы находились у группы зданий отеля «Пьер». Никаких вывесок, кроме таблички с номером. Семь-восемь ступенек вели в холл, находящийся в углублении, скрытый за массивной и плохо освещенной аркой, казавшейся вырубленной прямо в толще камня. Было душно и сыро. Стойка покрыта полированной мраморной плитой пепельного цвета. За ней — служитель в синем костюме, занятый попеременным слежением за различными мониторами, нависавшими над компьютерным комплексом. Это был мужчина лет тридцати, латиноамериканец, но без малейшей примеси индейской крови, с лицом столь прекрасным, что перехватывало дыхание. Он изъяснялся по-английски с сильным испанским акцентом.

Добрый день, сэр, — обратился он к Язаки, слегка улыбнувшись, потом прибавил: — Вам пакет, — и протянул толстый конверт, заклеенный пленкой с буквами «DHL». Он открыл тяжелую стеклянную дверь, и мы прошли к лифтам. Кафельный пол был безупречным, дверь, медленно открываясь, издала звук, напомнивший мне писк кролика (в детстве у меня был кролик). Отделка кабины лифта должна была, по всей видимости, воссоздать атмосферу старых европейских гостиниц: массивные деревянные панели, целый ряд зеркал и обязательная роза в вазе богемского стекла, подвешенной в углу. Едва я вошла, меня окутал незнакомый и чувственный аромат. Трудно сказать, откуда он проистекал: от розы или же был разбрызган какой-то дезодорант. С того момента, как мы вышли из бара на Пятой авеню, Язаки не произнес ни слова. Несмотря на быструю ходьбу, он нисколько не запыхался, хоть и утверждал, что пьян. Я же, в свою очередь, войдя в лифт, почувствовала удушье, мне стало трудно дышать из-за этого цветочного запаха. Мигнула цифра «12», двери растворились, и первым, что я заметила, был необъятный бежевый ковер Я ощущала, как мои каблуки сладострастно погружаются в ею толщу. Комнаты были не очень просторными, квартира, характерная для Аптауна, с видом на Центральный парк. Никаких труб, сомнительная афиша, брошенная прямо на пол шкура дикого зверя, забытый шприц — все это создавало ощущение наивной и одновременно настораживающей простоты. Двуспальная кровать, покрытая бархатным покрывалом, громадный стол, наверно, очень удобное кресло, возможно итальянское, с широкими подлокотниками, обтянутое зеленой кожей. Обстановку дополняла этажерка, помещавшаяся против окна, на которой рядком стояли факс, портативный ксерокс и компьютер. Язаки предложил мне зеленое кресло, сам же зашел за прозрачную акриловую перегородку, что отделяла кухню, и занялся поисками спиртного.

Немного вина пойдет? — раздался его голос.

— Да.

Он вышел, держа в руке бутылку «Шато Мутон» 1970 года

Да вы что, такое вино! — попыталась запротестовать я. Язаки сделал вид, что не слышит, и откупорил бутылку.

— Куда подевались бокалы? — пробормотал он и налил темную жидкость в хрустальные стаканчики. — Знаю-знаю, — начал он, протягивая мне вино, — такое вино можно пить только по важному поводу, ну там, день рождения или праздничный обед… Но как сказать? С этим вином связана моя история. Кроме того, в свое время я преспокойно мог выпить пять ящиков по двенадцать бутылок каждый, представляете? Нет, конечно, я не собираюсь пить его, как пил только что херес. Знаете, к такому чудесному вину сейчас не помешало бы добавить малость кокаинчика да оттянуться, а? На кокс у меня легкая рука. Не могу удержаться, особенно когда немного напряжен. Не смотрели «Блуждающий огонь» Луи Маля? Морис Ронэ там играет одного алкоголика. Точно не помню, но, кажется, его кто-то спрашивает, почему он так пьет. «Если бы я не пил, то был бы неспособен доставить женщине удовольствие. Я бы кончал слишком быстро», — ответил он. Мне часто вспоминаются эти слова, что-то в них есть. Нет, я не нюхаю кокаин для того, чтобы нормально потрахаться. Если у нас с Морисом Ронэ и есть общие черты, так это, несомненно, неуверенность. Я не способен расслабиться в компании, да, впрочем, не важно. Долгое время я отказывался признаться в этом. «Шато Мутон» прекрасно сохранилось с семидесятого года. Я чувствовала, как живительная влага разливается внутри моего организма и в ту же секунду впитывается в каждую его клеточку. Было такое ощущение, будто эта бурая крепкая жидкость растворяется во мне. Почему Язаки так уверен, что не сможет со мной расслабиться? Первый раз, знакомясь с кем-нибудь, я всегда чувствую напряжение. Тот факт, что в прошлом году мне исполнилось сорок, ничего на самом деле не изменил. Уверен, так будет до самой смерти.

Точно ли мы находились в его офисе? Если вы глянете в ваши записи, вы узнаете, что в прошлом я был полностью, абсолютно разорен. Все мои счета были заморожены. Кейко очень зла на Рейко, так как известно, что из-за этого банкротства я оказался на улице, и это было непосредственно связано с Рейко. Кейко все это отлично знает. Офис, в котором мы сейчас находимся, никогда не значился в списках моего имущества и, соответственно, не попал под арест. В те времена я перепробовал все. Я начинал крутить дела, так что забывал о самом себе. Случалось, это приносило мне чертову уйму денег. Моими делами занимался мой близкий друг, агент. Он благоразумно не работал через японские и американские банки. Благодаря его знакомствам со штатовскими промоутерами, а также благодаря процентам по авторским правам, что я приобрел главным образом в Латинской Америке, он купил для меня эту квартиру.

Я выпила почти весь стакан, не отдавая себе отчета в том, что смотрю во все глаза на Язаки. Тот заметил, что, мол, неправда, красного вина явно недостаточно, чтобы развязать язык. Потом он насыпал на стеклянный стол, за которым мы сидели, белого порошка и стал разравнивать его краешком кредитки «Американ-Экспресс» так, чтобы получилась длинная полоска. Я спросила его, как это полностью разоренный человек, авуары которого заблокированы, еще владеет такой картой. Язаки промолчал и разом втянул в себя всю кокаиновую полоску, в десять сантиметров длиной.

— Вам не кажется, что я становлюсь все более и более чувствительным по сравнению с началом нашего свидания в баре? Можете говорить искренне.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — ответила я. Язаки не предложил мне кокаина, но в любом случае я твердо решила отказаться. Пройдет немного времени, и действие кокаина, усиленное алкоголем, будет подобно цунами. Теперь так уже никто не делает. Это называлось, так сказать, «закуской» — маленькое удовольствие, способное слегка оттенить серость обыденности. Я знаю времена, когда такое весьма ценилось в артистических кругах или среди студентов, еще ничего не понимавших. Кокаин стоил гораздо дороже других наркотиков, поэтому он никогда не был широко распространен среди молодежи. Едва только эта мода стала шириться вплоть до сельской местности и уже прочно закрепилась в более консервативных кругах, как появился более доступный крэк, благодаря которому кокаин и потерял статус «закуски». После того как в обществе окрепли очистительные тенденции, без всякого сомнения, в связи с угрозой СПИДа, кокаин стал рассматриваться как явление, сравнимое с «кухонным алкоголизмом». Так обозначают бытовое пьянство, которому подвержены домохозяйки, квасящие потихоньку на кухне. А поскольку неуклонно растет также количество токсикоманов, то, по моему мнению, проблема эта связана не столько с кокаином, сколько с необычайным духовным кризисом, охватившим все американское общество. Кокаин стал привилегией богатой и интеллектуальной элиты, и поэтому его больше не считали бедствием. Возьмите, к примеру, Боба Фосса на вершине его славы в начале шестидесятых. Кокаин был тогда тем признаком, по которому узнавали настоящего жителя города, и он ловко этим пользовался. Он умел «обуздать» свое влечение. Красивое слово. С оттенком элегантности. Тогда никто не стеснялся употреблять его. И я, посещавшая небольшую студию танца в Бостоне, не испытывала ни малейшего отвращения к кокаину. И теперь не испытываю. У меня есть знакомые, для которых закинуться коксом все равно что выпить чашечку чая с коньяком или выкурить добрую трубку черного табака. Я ничего не имею против небольшой дозы, и время от времени мне случается попробовать. Но то, что испытывал к кокаину Язаки, было совсем иного рода. Достаточно вспомнить, как он пил херес… Причем Язаки вовсе не походил на всех этих джанки, истерзанных мистическими ожиданиями, не мучился отчаянием, как ребята из Испанского Гарлема или Южного Бронкса. Я еще не могла найти слов, чтобы описать природу влечения Язаки. Однако чувствовала, что Язаки, нюхающий белый порошок, может быть гораздо опаснее обдолбанного придурка с ножом. Гораздо опаснее насильника, так как тот мог избежать насилия, а мне казалось, что невозможно избежать того, что носил в себе Язаки. Я инстинктивно понимала, что это прямо связано с моей собственной страстью. Язаки испытывал к кокаину такое влечение, какого я еще не видела, — животное и чувственное.

— Да, идея этого фильма, о котором я вам недавно рассказывал, пришла мне именно на Барбадосе, — заговорил Язаки, выцеживая свое вино, словно колу. — Да, я думаю, что это случилось именно там. Я не так часто бывал на островах Карибского моря. Я был сколько-то раз на Кубе, один или два раза должен был быть в Пуэрто-Рико или на Гаити, но вряд ли бывал где-то дальше. Я думаю… Да, я думаю, вам должны показаться странными такие слова. С недавнего времени моя память постоянно выкидывает такие фокусы. Невероятно! Черт бы побрал мою задницу, это невероятно! Мне всего сорок два года! Удивительный случай, ведь я никогда не баловался вещами, способными отшибить память. Это настолько невероятно, что задаешься вопросом, что она такое и для чего она нужна. А нужна она для того, чтобы вы поняли, кто вы есть. Здесь, сейчас, в данный момент. Вы думали об этом? Да, — все что я успела вставить, пока Язаки не заговорил снова.

Он распинался так, будто рядом никого не было. Мне оставалось лишь кивать, как кукла, на все, что бы он ни говорил. Если честно, я пыталась как-то иначе реагировать на его слова, однако это не производило ни малейшего впечатления. Язаки был весь под действием кокаина, причем создавалось впечатление, что он борется с собственным сознанием.

Почему? Почему я не могу говорить о себе? Ей-богу, ненавижу. Все равно что концептуализировать свои желания. Вы не находите, что это звучит несколько претенциозно? Концептуализация своих желаний! Ненавижу эту сволочь, называющую себя творческими людьми. Несколько картин, немного музыки, хоп — и готово! Нет ничего более пошлого, чем вот таким образом выражать себя в желаниях — я уж не говорю о мастурбации. А самое удивительное, так это то, что большинство людей безгранично преклоняются перед ними! Плевать я на них хотел! Лучше сдохнуть, чем быть похожим на них. «Хорошо, — спросите вы меня, а что же делает продюсер?» Зарабатывает. Навлекает на себя проклятия. Продюсер никогда ничего не творит. Это всего лишь человек, заставляющий работать других. Заставляющий работать деньги. Бабки, бабки! У него нет ничего общего с творческими людьми. Ну, на мой взгляд, их еще можно простить… Я, например, всегда продюсировал только музыкальные комедии. Музыкальные комедии! Вы понимаете?! Уж я насмотрелся там на танцоров! На девяносто девять и девять десятых — бездари и дерьмо! Без исключения. И всетаки… Я до сих пор не могу понять, как такие люди способны любить свое дело. Что-то в них неладно. Ведь танец — штука более символичная, чем песня, например. Танец выражает тьму разнообразных вещей, вплоть до самых незначительных и ничтожных. И уж если существует в этом блядском мире истинный критерий, так это балет, и ничто другое. Только так можно узнать, хорош или плох артист. Однако этот критерий ни черта не значит в большинстве случаев для всех этих дерьмовых шлюх, для девяноста девяти и девяти, девяти, девяти, и еще сколько-то там после запятой. Конечно, существует несколько гениев. Мужчин. Нуреев и Фред Астер в двадцатом веке. И это все, если вы говорите о настоящих танцорах. Все остальные — дрянь. Другое дело женщины. Поглядите на теперешних мало-мальски известных солисток. Вы не увидите среди этих девиц ни одной с дурной фигурой, не правда ли? Мне нравятся также маленькие провинциальные циркачки, а еще больше — Брук Шилдс, которая, правда, не танцует, но все равно не чета этим коровам. Вы можете подумать: а в чем заключается необходимость танца? Ни в чем. Нет никакой необходимости. Исследуйте под микроскопом хоть каждую клеточку человеческого организма, и вы не найдете ни одного гена, отвечающего за танец! Извините, плохо разбираюсь в этом вопросе и лучше остановлюсь.

Я ненавижу Мориса Бежара. Я помню, как меня трясло, когда я видел Сильви Гиллем, девушку, обладающую потрясающей техникой, танцующую в «Болеро». Есть замечательные танцовщики в здешних индейских труппах или в танцевальных коллективах со всего мира, что подвизаются в Нью-Йорке. Да, прекрасных артистов полно, начиная с нью-йоркского Сити-балет и вплоть до Бродвея и Голливуда, даже в Майами и Лас-Вегасе, среди скопища бездарей из танцевального шоу. Их можно найти и еще ниже, среди тех, кто занимается современным танцем, или в этих кошмарных фолкгруппах. Ну да, даже там. Но и здесь вы не встретите ни одного японца. Видите ли, у японцев есть существенные недостатки — лицо и строение тела. Грустно сознавать, но это так. Увы, японцы некрасивы. Я так и остался сидеть на собственной заднице, когда смотрел «Бхакти», поставленный такой труппой в Виллидж с хореографией Бежара. Бежар. Вот гениальный тип! Когда-то я был убежден, что он гений двадцатого века, хотя не сказал бы этого, глядя на его труппу. Но я ошибался — это вовсе не так. Бежар — мошенник. Нуль. У меня нет ни времени, ни слов, чтобы показать вам всю ничтожность этого человека. Но я знаю, что и в «Болеро», и в «Бхакти», где с труппой индийских артистов танцевала Сильви Гиллем — женщина сдержанная, но одаренная, — в этих двух произведениях против Бежара содержатся все свидетельства обвинения. Там имеются главные доказательства, которыми я, словно Шерлок Холмс или Пуаро, могу припереть преступника к стенке. Ну а если все это в конце концов окажется бесполезным, уж я — то знаю, что именно там все то, что ненавижу. Бежар, и это действительно трудно представить, здесь соединил все: традиционную символику классического танца и свою псевдокритическую оценку, стараясь придать этой традиции самое ясное выражение, после которого не оставалось бы ничего. А на самом деле он всего-навсего повторяет каноны классического балета, от которых не в состоянии отойти, ибо только благодаря им и пользуется авторитетом. Вот вам и весь Морис Бежар! Даже если я и не отрицал никогда его заслуг, все равно для него есть смысл посмотреть мои работы, тем более что все обличения такого рода в действительности — только шаблонные места нью-йоркской и лондонской критики… Так, интересно, что же я хотел вам сказать? Нет, я вовсе не забыл. Мне нужно только это понять а то, что хотел сказать, я прекрасно знаю. Вот только слов не могу подобрать. Не нужно было отклоняться от темы, ведь то, что я хо тел сказать вам, никоим образом не касалось Мориса Бежара. Я не страдаю умственным расстройством, хотя это и не относится к теме интервью. Я не уверен, что смог бы это выразить, даже если бы попробовал написать на эту тему исследование. Кому я мог рассказать об этом в течение всех своих сорока двух лет жизни? О том, что заставляет меня ненавидеть это ничтожное существо, что я есть, эту презренную тварь, в которую я превращаюсь, когда мне плохо; что возбуждает отвращение к самому себе, охватывающее меня, когда мне хорошо настолько, что я начинаю шизеть, словно мой мозг работает как турбина, словно я лежу на гребаном облаке, обязанный таким состоянием наркотикам и своим сверхъестественным возможностям. Сам факт наличия стремления что то кому-то передать, донести — несусветная гнусность. Тем более что вы никогда не найдете в этом мерзком мире, ну, если, конечно, не брать в пример львов или медведей, ни одного живого существа, которое не подавляло бы простого желания кое-что сообщить. или передать. В этом есть нечто бежаровское. В Соединенных Штатах самой характерной фигурой современности мог бы стать Оливер Стоун. А ведь оказывается, что это стремление обязательно кое-что сообщать непременно влечет за собой такое уважение и почитание, как будто это самое что ни на есть похвальное качество, тогда как по сути своей — один позор. Я знаю, что возвышенный всегда беспокоен. Никогда не забывайте, что все, кто озабочен стремлением передавать и сообщать, не живут в реальности. Несчастные они люди. Все это противоестественно.

Я понимаю, что передал Кейко и Рейко тридцать-сорок процентов из того, что хотел. С Кейко я и теперь иногда разговариваю по телефону. А с Рейко решил никогда больше не встречаться и не созваниваться. Я хочу освободить себя. Я пытаюсь это сделать уже два года, так как начал ненавидеть то, во что превратился из-за нее. Рейко… Я много с ней разговаривал. Я рассказал ей о многом, в том числе и о том, о чем хотел бы рассказать вам, — и о сексе, и о наркотиках, и о бизнесе. И насколько уверен, что передал ей огромное количество информации, настолько же убежден, что она поняла все не так. Об одном могу сказать со всей ответственностью: я ненавижу, ненавижу всем существом передавать информацию. Нужны ли танцы? Особенно классический балет, сам жанр которого не смог бы существовать без всеобщего мазохизма, мазохизма, возведенного в высшую степень, мазохизма настолько откровенного, что потребуется новая, неизвестная форма танцевального искусства, чтобы можно было бы от него избавиться. Факт тщетности таких попыток сам по себе может служить доказательством. Говорить так — это еще не значит быть нигилистом. Это всего-навсего правда. Помнится, что, когда я так же разговаривал с Кейко и Рейко, они вежливо меня слушали, покорно соглашались, принимали все, что бы я ни говорил. А!… Не хочу больше об этом думать! Дерьмо, дерьмо и дерьмовые воспоминания! Однажды я полюбил манекенщицу. Конечно, она не была всемирно известной топмоделью. Высокого роста, с длинными ногами. Помню, как пытался говорить с ней. У нее было что-то вроде чувства юмора. Она была достаточно изысканна, и мне нравилось над ней подшучивать… Где же это было? Забыл… Отель в квартале

Акасака или в Ницце? Голубые, облизывающиеся, когда у их кошечки начинает течь эта… Как это назвать? Простите, что при вас приходится затрагивать такую тему, да еще при первой встрече Гнусная такая штука, что по вкусу только извращенцам, непонятное вещество, что-то вроде выделений, похожее на белый сыр, да, немного склизкий белый сыр. Я говорю об этом, чтобы показать, что напоминают мне мои беседы с Кейко и Рейко, понимаете? Именно это. То, что я испытываю сейчас, под кокаином, готовым крыть их бесконечно, хоть до утра. Я говорил с ними так, как большинство людей говорило бы о вещах более глубокомысленных и выразительных, я же говорил о кино, об этом сценарии о кастингах, музыкальных комедиях, о хореографии, стараясь за ставить их понять. Сейчас я вижу, что все это — дерьмо, да, кусок дерьма, как та клейкая гадость, скопившаяся в складках вульвы у той манекенщицы, на которую соблазнился бы только извращенец. Творчество само по себе не имеет ничего благородного. Как точно — не помню. Я вернулся в Японию, чтобы закончить достаточно муторную работу, и должен был провести небольшое прослушивание. Я просмотрел примерно пятьдесят актрис и танцовщиц, чтобы выбрать из них четырех, из которых была нужна лишь одна. Причем только японка. Она должна была играть в музыкальной комедии, чтобы развлечь малолетних дебилов во время летних каникул. Все другие актеры были уже набраны в Нью-Йорке. Прослушивание я проводил вместе с Пи-Джеем, старым хореографом из Американского Балетного Театра. Режиссер, видите ли, хотел только японку, и ее требовалось откопать среди всех этих маленьких говнючек. Выбирали я и Пи-Джей. Режиссер был японцем с озабоченной рожей, которая напоминала шоколадный батончик, белая, как переваренная лапша или как не прожеванная жареная рыбешка. Общаясь с ним, я принимал такие презрительные позы, какие мог. Все это происходило еще до кризиса, и по своему социальному положению я был гораздо выше его. Он не мог работать без постоянного одобрения со стороны своего агента. Вы будете смеяться, но в конце концов это! опыт оказался очень поучительным — парня действительно имели в задницу! Я открыто его презирал.

Короче, мы с Пи-Джеем должны были просмотреть всех этих девушек. Пи-Джей был законченный гомик, постоянно веселый, любитель травки; у него всегда было с собой во внутреннем кармане шелковой куртки две-три таблетки экстази или спид, которыми он угощал малолеток, снятых в клубе. Но когда пошла десятая или двадцатая девушка, я почувствовал, что он нервничает все больше и больше по мере того, как девицы продолжали свои танцы. Пи-Джей был парнем без комплексов. Я понял, что пора было задаться вопросом, а с чего, собственно, эти клуши, с их голосами, фигурами, манерой двигаться, вообразили, что могут танцевать? Я попросил Пи-Джея рассказать мне все, что у него накипело. Когда смысл танца начинает сводиться к простому факту появления на публике, а затем — к проследованию к кассовому окошку, танец как таковой исчезает без следа. Казалось бы, очевидная истина, но эти девушки, видимо, этого не понимали. Создавалось впечатление, что мы проводим кастинг девушек, собирающихся танцевать на традиционном празднике Бон! Кастинг должен был продлиться четыре дня. Вначале мы еще пытались оставаться серьезными и подавляли охватывавшее нас отвращение, обмениваясь сальными шуточками. Но на третий день нашей выносливости наступил предел. Пи-Джей заявил, что ему нужна жертва, иначе он не сможет продолжать работу. Я согласился с ним. Почему мы пришли к такому жестокому решению? Но так происходит всегда. И как раз в этот момент, ни раньше ни позже, появилась Санаэ Канамори. Небольшого роста, достаточно мускулистая, но с физиономией балерины, старше двадцати лет, родом из провинции Ямагата. Мы были хорошо на взводе, уже готовые поубивать всех этих девиц, и достаточно было любой мелочи, чтобы мы перешли к действиям. Мы были в отчаянии. Например, когда мы попросили их показать свободный танец, то есть станцевать все, что им было угодно, нам показали тюленя, танцующего «Жизель» с таким претенциозно-вдохновенным видом, с такой деланной важностью, что на лбу складки собирались. Зрелище было подобно тому, как первый парень на деревне забирается на роллер-скейт, чтобы показать настоящий брейк-данс. Некоторые девушки пытались с самым серьезным видом показать несколько движений из ритмичного танца, причем одна из них изображали так называемого древнего идола. Но положение стало и вовсе кошмарным, когда подошла очередь Санаэ Канамори. У меня сразу же появилось нехорошее предчувствие. Достаточно было взглянуть в ее резюме, чтобы понять, что этого нам не вынести Она начала заниматься классическим танцем в возрасте восьми лет в Ямагата. Потом быстро переориентировалась, просто и без всякого стеснения, на современный танец. В пятнадцать лет она исполняла собственную программу на празднике, организован ном ее лицеем. Это выступление оценили по достоинству, она да же удостоилась похвалы господина как-его-там из Токио. Последствия были соответствующими. В семнадцать она уезжает в Евро тур: Штутгарт, Берлин. Выступления. Почему я вспоминаю все эти мелочи? Потому что это было действительно непростительно. Я остановил ее, как только она начала рассказывать об уличном выступлении в Берлине, в котором она участвовала с местными артистами. Нет, вы только представьте! Вы бывали в Берлине? Великолепный город. Я был там с Кейко и Рейко. Не самое луч шее время. Мы играли в зоопарк в нашем номере в Гранд-отеле, неудивительно, что я очень мало видел город. Но все равно, он великолепен. Я уверен, что там так и подмывает устроить какойнибудь перформанс, тем более что местные власти это позволяют, в то время как это надо запрещать! Господь Бог и берлинский муниципалитет позволяют, но Пи-Джей и я решили, что это должно быть строжайше запрещено! И что же, вы думаете, показала нам эта Канамори? Ее номер назывался «Жизнь». На музыку Шон берга «Просветленная ночь». У нас с Пи-Джеем отвалились челюсти. Так и сидели с открытым ртом. «Жизнь». Рождение и смерть Канамори. Выдающаяся дрянь! Рождение, поступление в школу, игры, юность, обо всем и ни о чем, ни о чем и обо всем, и, наконец, смерть. Я пригласил ее к себе в отель после прослушивания. «Мне надо поговорить с тобой кое о чем, — сказал я ей, — хотя это вовсе не означает, получишь ты роль или нет». «Ах!» — воскликнула она, засияв как медный таз. Я назначил ей встречу в баре отеля в Акасаке, где я обычно останавливался. Очень понтовое заведение. Пианист. Интерьер как в забегаловке. Я хотел начать разговор так: «Объясни-ка мне, только быстро, что ты за эктоплазма?» Но вместо этого спросил, что думает мисс Канамори по поводу Нью-Йорка? Мол, Пи-Джей — очень влиятельный продюсер, и у него есть там собственный проект. Потом объяснил ей, что такой принцессе лучше всего подойдет «Дон Периньон», и от вина она захмелела. Когда она покончила с гусиной печенкой и икрой, я обрадовал ее известием о том, что Пи-Джей выказал к ней немалый интерес. «Мне безразлично, каких высот вы достигли на поприще классического искусства, а вот знаете ли вы элементарные правила шоубизнеса?» — прибавил я. Она затрепетала. «Ты должна трахнуться с Пи-Джеем. У него нет СПИДа, и он пользуется презервативами… Он ждет тебя в номере на двадцать восьмом этаже. Иди и трахнись с ним». Канамори по-настоящему заплакала. Слезы изменили ее лицо до неузнаваемости. «Какой же она может быть страшной!» — подумалось мне тогда. «Я еще никогда не занималась такими вещами», — проговорила она, всхлипывая. «Если шоу-бизнес тебя не привлекает, тогда я не понимаю, чего же ты плачешь и пытаешься меня разжалобить. А также мне совершенно не ясно, зачем тебе продолжать заниматься танцами с такими ограниченными данными». Канамори продолжала рыдать. «Ну, как угодно», — сказал я, поднимаясь. Мой номер располагался на том же двадцать восьмом этаже, и я решил дожидаться ее в компании Пи-Джея. Конечно, она могла и не прийти. Но, похоже, я ее убедил… На этот раз мы с Пи-Джеем обошлись без ширева, но зато, беседуя, здорово нагрузились коньяком. Наконец к полуночи раздался стук в дверь. На пороге стояла Канамори.

*****

— Наверняка она стояла там, за дверью, упиваясь своим положением жертвы. Конечно, в том случае, если ей были присущи мазохистские наклонности. Однако как была одета эта девица! На ней был какой-то сверкающий черный газ, почти прозрачный, в общем, совсем не то, что раньше. Быстренько же она смоталась к себе домой, чтобы так принарядиться! И наверно, долго и придирчиво выбирала. С явным намерением драматизировать ситуацию, стараясь при этом оставаться максимально элегантной. Я сказал «положение жертвы», но это не значит, что ее лицо выражало страх Скорее очень сложную гамму чувств. Что-то ее, конечно, выдавало, нет, не подбородок, не плечи, а чуть заметная дрожь в коленках, трепетание ноздрей. Выглядела она отталкивающе, ужасно. Увидев меня, она почти успокоилась. Я думаю, она воображала увидеть эдакого здоровенного голого американца в одной спортивной куртке, спокойно ее поджидающего. «Ну давай входи», — произнес я. «Супер!» — казалось, говорили ее глаза, когда она чуть осмотрелась. Это был отдельный люкс, как обычно зарезервированным для нас нашими любезными меценатами. Из окон можно было увидеть почти весь двадцать третий район. Три кресла, поставленные буквой «П», кабинетный рояль, телевизор с сорокавосьмидюймовым экраном. Санаэ села в предложенное кресло, продолжая вертеть головой. Кресло было очень удобное. Я не знаток, но, по-моему, итальянского или испанского производства. Несмотря на внешнюю тщедушность, у этой Санаэ были весьма мускулистые икры, выделявшиеся на фоне обивки. Она сидела решительно сдвинув бедра. Глядя на это, я почему-то подумал о нацистах. Нужно было что-то сделать, чтобы как-то смягчить охватившее ее чувство стыда. Пи-Джей, чтобы унять не дававшее ему покоя нетерпение, начал отбивать большой, граммов в триста, кусок мяса «Мацузака». Он подмигнул мне, мол, давай придумай что-нибудь веселенькое. То, что я придумал тогда, получилось лишь благодаря моему знакомству с Кейко и Рейко. Мне бесконечно дороги дни, что мы провели вместе. Иногда мне хочется говорить о тех временах как о райских и благословенных, затишье перед бурей, решающем моменте перед революцией. Но я не такой романтический идиот! Вероятно, я просто не способен расслабиться, мне недостает стимула, чтобы найти объект для своего либидо. Да, впрочем, что я знаю об этом! Не важно, речь шла о Санаэ Канамори. Хотя все равно удивительно, ведь я вспоминаю об этом до мельчайших подробностей. Вся эта ерунда с ней случилась как раз в то время, когда вышел в свет «Красный Дракон» Томаса Харриса. Вообще мне больше нравится «Молчание ягнят», то есть я хочу сказать, что предпочитаю роман фильму. Это одно из тех произведений, которые выражают полнейшую отрешенность, соединяя элементы триллера и минимализм изложения в форме популярного искусства, что и делает их гиперреальными. Ибо то, что мы называем реализмом, заключается в возвышенном спокойствии отрешенности, порожденном технологиями и психическими аномалиями. Если говорить о том упадке, до которого дошла эта страна, в форме, в которую все это вылилось, достаточно будет сказать, что самый значительный герой, которого породила Америка за последние десять лет, — доктор Ганнибал Лектер. Ни больше ни меньше. Честное слово. Причина того, что мужчины доминируют над женщинами, заключается в том уровне информации, которой они располагают. Как раз об этом и говорится в «Молчании ягнят». Все зависит от этого соотношения сил. Обожаю Ганнибала Лектера! Могущественный? Слабый? Определяющим здесь является не склонность к жестокости, а простой факт: «знаю — не знаю». Иными словами, уровень информированности. Я говорю об этом, потому что я и Санаэ Канамори были очень похожи на эту парочку — Ганнибала Лектера и Клариссу Старлинг. Я допрашивал ее: «Почему ты занялась танцами? Насколько тебе это нужно?» Пи-Джей насосался жутко дорогого бургонского до такой степени, что не мог связать двух слов. Он сидел с остекленевшими глазами, потягивая с видом ценителя свой коньяк, и криво улыбался. «Мое тело создано для танца. Это трудно выразить словами», — отвечала Санаэ. Я налил ей стакан, а затем перевел Пи-Джею наш разговор Небольшой такой получился рассказик. Я посоветовал Санаэ добавить в коньяк лед. Так она сможет выпить больше, рассуждал я, и скорее напьется. А во время этих словесных игр, предшествующих играм другого рода, имеет смысл хорошенько напиться. Конечно, лучше всего для такой цели подошли бы наркотики, но эту дурочку следовало поберечь, чтобы избежать самого худшего. Она могла съехать с катушек или обратиться в полицию, а то и покончить с собой. «Ты действительно веришь, что тебе предназначено стать танцовщицей?» — продолжал я ее пытать. «Я не знаю наверное… Но если бы у меня не получалось, я бы не танцевала до сих пор». Как она оценивала свои достижения? «Я прекрасно знаю что они пока очень слабые». Слабые? «В каком смысле? По каким критериям ты судишь?» Выяснилось, что она просмотрела много спектаклей во время пребывания за границей и по ним оценивала свои успехи. Больше всего она прониклась постановками Пины Бауш и Маги Марэн. «Я не могу представить себе, чтобы японец был способен проникнуться современным европейским танцем. Это заблуждение». Я ей объяснил почему. «Например, ты утверждаешь, что тебе нравится современная музыка, ну, скажем, Джон Кейдж. Но при этом у тебя нет ни слуха, ни образования, ты не знаешь даже нот. Классический танец для тебя — непреодолимое препятствие. Японцам нечего противопоставить этому, абсолютно нечего, даже какойнибудь народный танец. Такие вот дела. От этого не уйдешь. Ты танцуешь настолько плохо, что потребовалась бы бесконечно малая величина, чтобы описать это ничтожество. И ни куда не денешься, это внутри тебя, в твоем теле, до мозга костей Я знаю, очень тяжело говорить себе, что ты дерьмо, но это единственное средство, чтобы вовремя одуматься. Соображаешь?» Ее реакция меня слегка удивила — она согласилась. Заплакала, но тихонько. Кажется, она поняла, какая была дура, когда стояла перед нашей дверью, решившись трахаться с кем угодно. Я видел, как она была потрясена прямолинейностью моего объяснения, сурового, но все же достаточно дружеского. На них нужно как следует наорать, чтобы они вытащили голову из задницы и принялись думать. Рейко была такой же. Они принимают строгость за проявление чувств, потому что начисто лишены таланта. Ровным счетом ничего, во что они верили, к чему стремились, не доставляло им ни малейшего удовольствия. Наверно, все эти девушки очень несчастны. Ну не существует для них никаких удовольствий, а есть только возможность превзойти самих себя! Ничего с ними не поделаешь. Я стал задавать ей вопросы более личного характера: «Ты никогда не пыталась обратиться в продюсерскую компанию?» — «При моем росте у меня нет ни одного шанса попасть в труппу. К тому же я терпеть не могу агентов. Я никогда не хотела стать звездой. И еще не нашла коллектив, в котором могла бы получить возможность совершенствоваться. Я же не принадлежу ни к какой школе». — «Есть ли у тебя кто-нибудь, кто тебя понимает?» — «Если вы имеете в виду близкого друга, то да, есть. Вернее, был… Нам пришлось расстаться».

Еще внизу, в баре, Санаэ не терпелось спросить меня, повлияет ли наша встреча на результат кастинга, поскольку она явно не понимала, почему в противном случае она должна терпеть такое обращение. Я прекрасно это видел. Наконец она решилась, кое-как ответив на мои расспросы о ее бывшем приятеле. Я заметил, что ей становится все хуже и хуже Ее лицо побледнело и стало совсем некрасивым. Вдруг она спросила: «А я буду танцевать в вашей комедии?» Ее голос был такой грустный, как голос какого-то древнего божества из предания, и он делал ее еще более уродливой. Потом она добавила, что ей, мол, все равно, покажется ли мне ее вопрос невежливым или нет. От этого у нее, наверное, задрожали колени и пересохло в горле. Она залпом выпила свой коньяк и мгновенно налилась пурпуром. Ну совершенно как деревенские девчонки на старых фотографиях! Странно было смотреть на ее поникшую фигуру, будившую во мне неуемное желание изнасиловать ее. «Я не вижу причины называть вам результат прямо сейчас, — произнес я холодно, — ты можешь предполагать все, что тебе угодно, твое дело. Результат будет объявлен для всех в последний день. Меня совершенно не волнует, о чем ты можешь размышлять. Хочешь, думай, что мы желаем лишь доставить себе удовольствие, оттрахав тебя. В любом случае мы так или иначе выберем актрису. Количество просмотров ограничено, а дублеры нам не нужны. Претендентка должна доказать, что она способна полностью сконцентрироваться, иначе не стоит и стараться. Уровень прослушивания еще более низкий, чем предусматривалось. Беседуя тут с тобой, мы хотим только удостовериться в силе твоей мотивации, в том, насколько ты готова посвятить свои тело и душу предложенной работе. Если ты уверена в себе — что ж, можешь уйти прямо сейчас. Понимаешь, о чем я?» «Да, понимаю», проговорила она, уронив голову. Я уже не помню ни ее лица, ни ее тела, но зато очень отчетливо помню тот момент и ее жест. Я молчал, как вдруг она заговорила сама, и очень серьезно. То, о чем она рассказала, позже случилось и у меня с Рейко. «Можно я расскажу вам о моем друге, с которым рассталась? Вы первый, с кем я говорю об этом. Между нами не было ничего такого. Я не собираюсь формировать у вас какое-то особенное мнение обо мне. Просто я считаю, вы способны понять эту штуку, что живет во мне… Я хотела бы рассказать об этом вам первому

Ему всего двадцать пять, но есть у него один недостаток. Он ни когда не работал, то есть я хочу сказать, у него никогда не было постоянной работы. Когда мы познакомились, он подрабатывал в аптеке. Как-то ночью я зашла туда купить кое-что, мы перебросились парой слов, потом я дождалась, пока закончится его смена, и мы пошли с ним поболтать в ночное кафе. Его воспитывали дед и бабушка. В течение двух часов он рассказывал мне о пережитых им обидах, даже от собственных родителей (я тоже ненавижу собственного отца). С той самой ночи, вернее с утра того дня, мы были вместе. Я поняла, что нужна ему. Во мне все таяло, когда я обнимала его тело, плечи, грудь. Я не могла от него оторваться. Когда он был рядом, я испытывала такую теплоту к нему, такое блаженство, которого не ощущала еще никогда. Как и любая женщина, каким-то материнским чутьем я угадывала, что и он испытывает ко мне те же чувства и понимает, что я не могу без него. Где он жил до этого, я не знала. У меня же была маленькая квартирка из двух комнат и шесть и четыре татами соответственно, куда он и переехал.

Он писал стихи и сценарии для пантомим, но никогда не пытался продать их или продаться сам, как это делаю я, ходя на прослушивания. Он довольствовался тем, что показывал свои произведения лишь узкому кругу друзей, тоже, как и он, перебивавшихся с хлеба на воду. Меня впечатляла его серьезность, и, в конце концов, мне стало ясно, что у него нет ничего общего с его ровесниками. Теперь-то я понимаю, что у него просто не хватало смелости, чтобы противостоять внешнему миру. С первого дня нашего знакомства я боялась его чем-то задеть, ранить. Никогда еще не встречала такого страдающего человека, причем страдающего по-настоящему, без притворства, ни среди своих, ни среди чужих знакомых.

Его родители были в разводе. Сначала он жил у своей матери, но она нашла себе нового мужа. Тогда он переселился к деду с бабкой. Он учился еще в начальной школе и был вынужден совершать длиннющие переезды, чтобы повидаться с отцом или с матерью. Переезды на электричке. Он говорил, что стал специалистом по части езды зайцем. Потом его отдали в специальную школу, где его били. После третьего такого случая дед с бабушкой его забрали, и он стал вымещать накопившееся зло на них. Както он мне признался, что был готов их убить сотни раз. Тем не менее, они относились к нему с большой любовью и сильно переживали за его судьбу. Я не знаю, как это можно объяснить, но он был наиболее жесток как раз с теми, кто проявлял к нему наибольшее внимание. Мне это прекрасно известно: мой отец время от времени поколачивал маму, а потом и меня. Мой друг был слишком слаб для того, чтобы просто освободиться от всех нанесенных ему обид. «Только в невинности есть истина». Глупая поговорка. Но он объяснил мне, что, по сути, на этом принципе основаны все художественные формы и средства выражения, которые только известны в Японии. Для меня это явилось открытием, за которое я до сих пор ему признательна.

Мы прожили вместе чуть больше двух с половиной лет. Мы ни разу не путешествовали вдвоем, я не припомню, чтобы мы ели что-нибудь особо вкусненькое. Но мы были счастливы. Ни кто друг другу ничего не запрещал. Когда я уехала за границу, он не работал; он сидел один в комнате, как улитка в раковине. Он был очень мрачным юношей. На полном серьезе он говорил, что мог бы ждать меня вот так неделями, если бы это потребовалось. Пока меня не было, он носил мои вещи — шарфы, бусы, ну и тому подобное. А я была счастлива, что он говорит мне об этом. Денег у нас было почти всегда в обрез, мы даже не могли позволить себе сходить в ресторан. Я покупала самый дешевый рис, которым добавляла во все блюда. Есть мы старались один раз в день. Но да же об этой особенности нашей совместной жизни я не сожалею Я не смогла бы насмехаться сейчас, потому что тогда это было чем-то обязательным для меня. Я поняла, что то, для чего нет ни какой необходимости, никогда не случается. Однако именно я первая заговорила о разрыве. Дело не в боязни того, что мы мог ли уничтожить один другого, и не в лишениях, которые меня до стали. Я не знаю, как это объяснить, как я вообще могу объяснить такое? Я чувствовала, что где-то что-то не так, и это ощущение все возрастало. Уйдя от него, я даже упрекнула себя за эгоизм. Он же никогда, никогда не упрекал меня в чем бы то ни было. «Сана, я понимаю тебя», — твердил он. Ах да. У него была привычка называть меня «Сана», и мне это очень нравилось. Мне нравилось, что мое имя приобрело иное звучание. До него никто так меня не называл. «Сана, по твоим словам, у нас с тобой были чудесные мгновения», — сказал он мне в последнюю ночь. Услышав это, я впервые поняла, что любила его, что могла любить мужчину, его слова, всё, всё, чем он был. Я разревелась и проплакала всю ночь. Слезы были средством оправдать себя в своих же глазах. Я пони мала, что факт моего ухода от человека, которого я любила, был таким же проявлением слабости. Это было странное ощущение глубочайшей тоски и одновременно облегчения. Я вдруг поняла, что свободна. Сказать по правде, вот уже десять дней, как я его бросила. И все это время он постоянно мне звонит, и даже сегодня вечером я разговаривала с ним, когда возвращалась домой пере одеться. Я честно ему призналась, рассказала все, что вы мне сказали. «Наверное, ты должна это сделать, Сана, — ответил он, — эти необходимо, если ты хочешь заполучить эту роль». Я решила согласиться. Но хочу, чтобы вы поняли правильно: я не собираюсь специально ввязываться в эту вашу мазохистскую историю. Я знаю только одно: мне нельзя отказываться. Понимаете, что я творю? Мне нечего терять. Я должна работать. Я должна посвятить себя своей работе, а она не ограничивается вашей музыкальной комедией. Эту вещь не вы мне внушили — не очень-то и хотелось! Я должна сделать это. Это я решила для себя и готова на все. Скажите, что я должна сделать. Скажите, что вы хотите, и я сделаю все, что вы пожелаете. Скажите». Я едва раскрыл рот, как Пи-Джей, следивший за нашим разговором, который я передавал ему по-английски, объявил: «Тогда ступай прими душ. И не забудь хорошенько подмыть очко».

*****