Помоги проекту - поделись книгой:
Фермера мучил следующий парадокс: когда ему нужны были средства для покупки орудий труда и удобрений, денег оказывалось до невозможного мало ― банки выдавали их под огромный процент. Когда же наступала пора реализации урожая, цены на сельхозпродукты падали, доллар становился недосягаем. Но вот урожай был скуплен оптовиками ― и доллар снова начинал падать, а цены расти. Спекулянты наживали на труде фермеров огромные состояния. В ответ фермеры могли выдвинуть лишь одно требование: заставьте печатные станки выпускать больше денег, тогда не будет недостатка в долларах, цены на сельхозпродукты вырастут и фермерский труд окупится. Это было наивное объяснение глубинной болезни капитализма. Под лозунгом «больше денег, больше серебряной монеты» собрались огромные фермерские массы.
В период президентства Гаррисона на Западе и Юге быстро выросла достаточно хорошо организованная сеть фермерских союзов. Вытесняемые на засушливые плато Скалистых гор, свободные фермеры оказались в невыносимых условиях. Урожаи падали, как и цены на сельскохозяйственные продукты. Невыплаченные долги по займам банкам были последним ударом. Пошли с молотка фермы Запада. Жители городов с восточного побережья приезжали, чтобы мельком взглянуть на свою новую собственность, недвижимость, политую потом разорившегося должника.
Не находя отклика ни в одной из двух общенациональных партий, фермеры выступили за создание независимого объединения. В 70-е годы возникает мощное «гринбековское» движение за суверенитет штатов, ограничение своевластия железнодорожных компаний и денежную реформу. Но сильнее оказалась вторая волна, когда отчаявшиеся фермеры 80-х годов начали массовое объединение политических усилий. В декабре 1889 года представители фермерских ассоциаций собрались в Сент-Луисе. Был создан союз под названием Национальный фермерский альянс. Пролетарии протянули им руку помощи. Организация «Рыцари труда» объявила о своем согласии с платформой альянса. Общие требования были таковы: закрытие национальных банков и выпуск необходимого объема бумажных денег; свободный выпуск серебряной монеты; налогообложение не должно быть таковым, когда одна группа населения наживается за счет другой части населения; железные дороги и телеграф переходят во владение государства.
Этот эмоциональный, хотя и неверно выраженный протест явился криком души миллионов американских граждан.
В сентябре 1883 года Рузвельт, получив приглашение поохотиться на бизонов, приехал в Литл Миссури, небольшое местечко в Дакоте. Ознакомившись с экономическими возможностями края, он заражается идеей заработать свой, полагающийся ему от американского бога, миллион в скотоводстве. Многоопытные (судя по разговорам) люди убеждают, что небольшая сумма, вложенная здесь, даст гарантированный барыш. Выдвигали аргументы: рынки Чикаго и Канзас-сити, близкие благодаря железным дорогам, ждут крупный рогатый скот, а вырастить его ничего не стоит, он сам поднимается на подножном корму. В последующие три года Рузвельт значительно поубавил отцовское наследство, вложив в скотобизнес более 50 тысяч долларов. Он купил два ранчо ― Чимни Батт и Элкхорн Ранч неподалеку от Литл Миссури и теперь подолгу отрывался от нью-йоркских дел, каждый раз уезжая на Запад с надеждой на экономическую удачу.
Бегство от городской суеты приобрело зимой 1884 года печальный смысл: 14 февраля 1884 года Рузвельта постиг двойной удар. Ночью от тифозной лихорадки скончалась его мать, Марта Рузвельт, а днем после родов умерла жена, Алиса Рузвельт. Два гроба стояли рядом в пресвитерианской церкви на Пятой авеню. В день похорон двадцатипятилетний Рузвельт записал в дневнике: «Отныне моя жизнь кончена и для радости и для печали». В колыбели лежала дочь, которой шел четвертый день, а Рузвельт уже умчался в столицу штата, в Олбани. Это было бегство от потерь, и таким же в дальнейшем было бегство в глушь Дакоты. За исключением написанных летом мемуаров он никогда больше не упоминал о своей супруге. Они заканчивались словами: «Свет ушел из моей жизни навсегда».
Летом 1884 года Рузвельт окончательно поселился на своих землях в Дакоте. С детских лет он преклонялся перед силой, даже в жестоких ее проявлениях. Рузвельт не без восхищения повествует о бродягах и ковбоях затерянного края, а те, в свою очередь, видимо, взяли под опеку странного парня в пенсне. Прозванный «Четыре глаза», Рузвельт старательно имитировал поведение героев фольклора границы. Многое у него не получалось. Он не приучился пить виски и не курил сигары. Его язык, «обогащенно-обедненный» политическими терминами, звучал странным диалектом. Неслыханные по куртуазности обороты его речи, заменявшие ругательства, стали анекдотами. Немало пересудов вызывала его одежда. Своему другу Лоджу он описывал широкое сомбреро, рубашку из бычьей шкуры с оборками, кожаные ковбойские штаны и сапоги с серебряными шпорами. Непременными деталями туалета были револьвер с перламутровой рукоятью и лучшая винчестеровская винтовка. «Я думаю, что некоторые из моих друзей, обвинявших меня в элементах детских порывов в политике, были бы наэлектризованы, увидев меня мчащимся галопом по равнинам».
Не без гордости повествует Рузвельт в автобиографии, как в салуне подвыпивший ковбой приближался к нему с двумя взведенными пистолетами. Часы над его головой были уже снесены выстрелом. Внешне спокойный, «четырехглазый» поднялся со своего места, демонстрируя покорность. Затем он сделал все, чему учили гарвардские тренеры бокса. Падая, ковбой разрядил пистолеты в потолок. Рассказы о первом убитом медведе и страшных бурях выдержаны в том же духе. Фотографируясь, новоявленный ковбой опирается на винтовку и подозрительно осматривает фото салон, словно на охоте в прериях.
Замедленное течение жизни Запада начинает Рузвельту нравиться больше, чем суетливость городов Востока. Граница между вымышленным и истинным восхищением здесь неразличима. Правда, нужно было знать и любить суровую природу и общество пастухов-скотоводов, чтобы создать трехтомник о жизни на неосвоенных землях. Весной 1885 года он пишет «Охотничьи путешествия жителя ранчо», к 1893 году выходят еще два тома ― «Жизнь на ранчо и охотничья тропа» и «Охотник дикого края». Книги эти отражают характер автора. Они неровны. В них есть подлинно талантливые места, прекрасные описания «дурных земель», как называли верховья Миссури. Качество снижают многочисленные повторы, отсутствие ритма, использование сомнительных источников, очевидная тяга к героизации будничного. В отличие от критики, которая в целом очень благожелательно встретила охотничий эпос Рузвельта, сам он, судя по письменным свидетельствам, отчетливо видел свои недостатки, прежде всего относящиеся к общему художественному уровню. Рузвельт, по собственному признанию, немало бился, чтобы овладеть литературным мастерством, но не во всем преуспел. Однако читатели ценили в его прозе не красоты стиля, а несомненное знание автором предмета, живость наблюдений, непосредственность тона. Отдельные эпизоды стали почти хрестоматийными в литературе о диком Западе.
Этот литературный «урожай» был, пожалуй, главным приобретением нескольких лет жизни на ранчо. Как финансовое мероприятие скотоводство окончилось провалом. Из года в год Рузвельт покупал скот, надеясь на удачу. В нем жила навеянная всем укладом грубо материальной американской жизни мечта о заработанном собственными руками состоянии. Мираж владел умами упорно, казалось, ничто не могло похоронить химеру быстрого обогащения. Золотые, нефтяные, скотозабойные и прочие лихорадки держали в напряжении все страну. Недоверчивым показывали дворцы Астора, Рокфеллера, Моргана, убеждая, что это результат вовремя услышанного зова. Отсутствие удачи квалифицировалось как признак лености и обделенности талантами. Стопроцентный американец, если у него есть голова и руки, просто обязан найти свой миллион. Рузвельта этот миллион прельщал как доказательство своей принадлежности к касте избранных. Вопреки благоразумным советам дядюшки-банкира он налаживает «дело», лелеет надежду на буйный рост стад, на внезапный подъем цен на скот. Жизнь, как оказалось, своевольна. Сокрушительный удар по мясному животноводству Северо-Запада наносит сезон 1886 ― 1887 годов. Летом солнце выжгло пастбища, пересохли реки, а необычайно жестокая зима добила скот. Владельцы ранчо снимались с мест и уходили куда глаза глядят. В 1887 году Рузвельт продал свое немудреное хозяйство и никогда более не обращался к скотоводству. Он навещал Запад и в дальнейшем, но только как охотник и наблюдатель. Произошли и внешние изменения. Жизнь на ранчо огрубила субтильного горожанина, укрепила его здоровье, сделала более стабильным душевно.
Тогда же, в Дакоте, Рузвельт осваивает биографический жанр. Обращает на себя внимание выбор исторических фигур. Это Говернер Моррис и Томас Харт Бентон ― крупные, хотя и не ведущие американские политические деятели. Хронологически они следуют друг за другом, поэтому можно считать, что Рузвельт создал набросок истории Соединенных Штатов, высказав при этом свое кредо по сохранившим актуальность вопросам. Краткое обращение к биографиям полезно как способ проникновения в мировоззрение, во взгляды Теодора Рузвельта на политику и проблемы американской жизни.
В существующем разделении американской политической жизни на два противоборствующих течения (что дало основание стабильной двухпартийной системе) Рузвельт твердо определяет свою позицию. Он на стороне федералистов[1], создателей сплоченного государства, выразителей аристократического образа мышления. Рузвельт полностью отрицает заслуги демократов круга Джефферсона, в них он видит демагогов, вождей непросвещенной черни. Будущий идеолог империализма Рузвельт предлагает читателю биографий судить об их героях по преданности национальной идее и националистической политике. По его мнению, Моррис и Бентон стали героями американской истории благодаря претворению в жизнь идеи сильного государства (Моррис) и распространению экспансии этого государства на Запад (Бентон). Для Рузвельта главным достоинством политических вождей прошлого был их вклад в мировое возвышение США, а отнюдь не в разработку проектов социального совершенствования.
Говернер Моррис, богатый нью-йоркский банкир, был едва ли не второй по значению (после А. Гамильтона ― вождя федералистов, адъютанта Дж. Вашингтона) фигурой федералистского движения, создавшего и укрепившего в 90-е годы XVIII века централизованное американское государство. Этот горожанин-аристократ (отметим невольную аналогию с самим Рузвельтом) отличался большой энергией, участвуя в процессе оформления американской государственной машины, закрепления за слоем «избранных» привилегий на управление массами номинально равных и свободных граждан. Восхищение Рузвельта вызывает «благородная отвага и высокая справедливость» Морриса, которые автор биографии называет качествами чисто американскими. В чем же выразились особые заслуги Морриса? «Он стоял за порядок. Он стоял за честный платеж долгов». На конституционном конвенте Моррис все силы бросил на создание максимально сплоченного государства, возглавляемого финансовой и торговой аристократией Северо-Востока.
Восславив творческую силу аристократов восточных городов, Рузвельт ставит их вклад в американскую историю примером общественного служения. В данном случае, как и всегда, история «работает» на политическую современность.
В меньшей степени Рузвельта интересует социальная позиция Морриса, презиравшего «массы народа, особенно в других (помимо Северо-Востока) регионах страны». Гораздо острей он воспринимает недостатки Морриса как проводника политики укрепления могущества американского государства. Главную ошибку Морриса он усматривает в недооценке значения расширения страны в сторону Миссисипи и далее, до Тихого океана. Моррис виновен в узко региональной ограниченности, «в криминальной глупости попыток обеспечить Востоку постоянное преобладание над Западом». Рузвельт как историк и проводник идеи мирового возвышения США клеймит Морриса за близорукость, за предпочтение местничества общенациональной экспансии. Моральным падением Морриса он считает отказ поддержать «партию войны» в американо-английском конфликте 1812 года.
В плане более широкого видения интересов растущего государства привлекательней для Рузвельта выглядит сенатор от штата Миссури Т. Бентон, герой биографии «Жизнь Томаса Харта Бентона». Влиятельный политический деятель первой половины XIX века, выразитель взглядов буржуазии Запада, не замыкающийся при этом на собственный штат и регион, Бентон явился «провидцем» континентального и мирового возвышения США. Рузвельта восхищает в Бентоне магнетический характер его личности, сильная воля, яркое красноречие, многообразие увлечений, знание культуры городов восточного побережья и любовь к просторам Запада. Нельзя не отметить родственности натур Бентона и Рузвельта.
Политические взгляды Бентона характеризуются двумя особенностями. Во-первых, Запад должен интенсивно осваиваться и дать мощь американскому государству. Во-вторых, права штатов следует абсолютно и безоговорочно подчинить федеральному правительству. Никаких уступок в виде «нуллификации» (непринятия федеральных законов отдельными штатами ― что использовалось, в частности, Джефферсоном для демократизации общественной жизни), никакого потакания внутриплатным интересам. Бентон дорог Рузвельту именно последовательностью обеспечения роста государства в целом. Рузвельт предвидел для растущей капиталистической Америки особое место в мире и этот идеал не разменивал на внутренние «улучшения».
В процессе работы над биографиями Рузвельт не только расширил сферу своих знаний и усовершенствовал стиль письма. Как будущий государственный деятель он сформировал собственное мировоззрение на основе анализа американской истории. Его захватила идея неудержимого роста США. Прошлое рассматривалось как залог будущего. Не беспристрастный судья, а рьяный идеолог выхода Америки на мировую арену склонялся, блестя пенсне, над листами своих книг.
Высшим достижением Теодора Рузвельта как исторического писателя стал четырехтомник «Покорение Запада», начатый в 1887 году по возвращению в Нью-Йорк. В известной степени он уже приобрел профессиональные навыки, набил руку. Труд предшествующих лет не пропал даром, композиция стала более стройной, стиль ― более легким. Личные воспоминания о жизни на границе давали необходимый эмоциональный накал. Рузвельт поставил задачу создать обширное полотно, изображающее марш поселенцев от долины Миссисипи до тихоокеанского побережья. Работа, в которую он вложил все свои силы, растянулась на долгие годы. Результатом явилось воссоздание картины заселения континента, осмысление процесса пространственного расширения США как части общей мировой эволюции. По критериям буржуазной исторической науки произведение Рузвельта было признано выдающимся трудом и заняло достойное место в историографии. Свежесть и яркость описания, щедрость автора на эпитеты и оценки ― все это сделало книгу Рузвельта весьма успешным конкурентом ряду «более научных», но эмоционально выхолощенных произведений ученых-педантов. В четырехтомнике читатель нашел сознательно культивируемый автором пафос американизма, изображение тяжкого пути к Тихому океану как некоего крестового похода, нарочитую приподнятость в изображении обыденных явлений, несомненную героизацию жизни и деяний первопроходцев-пионеров.
Однако в важных постановочных пунктах своей концепции расширения США Рузвельт стоит ниже современной ему науки. Он не дает анализа причин, вызвавших западную экспансию, ее движущих сил. Враждебность к политической традиции левого крыла американской буржуазии периода войны за независимость приводит Рузвельта к сознательному умалению роли демократических элементов в процессе освоения Запада. Следуя своему стереотипу, Т. Рузвельт напрямую связывает федерализм северо-восточных городов с идеологией фермерского Запада. Здесь желаемое переплетается с действительным. Враждебность олигархии городских богачей более демократическим штатам запада выпадает вовсе. Исходя из своих политических пристрастий, Рузвельт создает схему их «естественного» союза, опуская факты, искажая историческую действительность, свидетельствующую о более сложных взаимоотношениях этих элементов американского общества.
Еще на одну особенность мировоззрения Рузвельта, выраженную в его исторических сочинениях, следует указать. Это определенный налет расизма. В американском «плавильном тигле», полагал он, зародилась новая раса ― суровая, стойкая, гибкая, приспособленная к завоеванию необъятных просторов. Постоянная борьба с природой придала этой расе, основу которой составили англосаксы, новые ценные качества, из них Теодор Рузвельт особо выделяет индивидуализм, стремление всегда полагаться лишь на самого себя и в то же время понимание силы коллектива: только объединившись, могли поселенцы рассчитывать на победу в борьбе за выживание. Освоение Запада было испытанием на прочность, за этим должно последовать мировое возвышение Америки. Расизм сказывается в отношении к индейцам, которые выступают частью враждебного окружения, одной из сил жестокой природы. Их уничтожение подается роковой предопределенностью.
Типичным для буржуазной историографии того времени недостатком, ярко проявившимся в работе Рузвельта, было полное игнорирование экономических факторов в историческом процессе. На сотнях страниц автор в эпическом стиле располагает одно явление подле другого; он не делает даже попытки показать их взаимозависимость и взаимообусловленность, выяснить закономерности безграничного хаоса событий. Рузвельт не сумел проследить зарождение государственности, процесс образования штатов, проходящий специфически в каждом из них. Грандиозная общественная трансформация ― буржуазная революция в США ― в его изложении теряет свой социальный смысл.
Тем не менее исторические труды Рузвельта, особенно «Покорение Запада», сыграли важную роль в его жизни, способствуя его известности как одного из перспективных национальных политиков. Рузвельт выработал для себя определенную концепцию американской истории, у него сформировались собственные представления о росте американского государства, возникновении экспансии. Время оказалось крайне благоприятным для исторических сочинений Рузвельта. Американский капитализм уже создал огромную материальную базу, он вышел на первое место в мире по основным экономическим показателям. В надстройке буржуазного общества возник некий вакуум, который следовало заполнить идеями, соответствующими новой мощи. Труды Рузвельта находились в русле усиливающейся экспансионистской идеологии. Они представляют интерес именно как вехи формирования идеологии американского империализма, утверждающей предопределенность судьбы США в качестве мировой державы.
Сам Рузвельт, который возвеличивал суровых, сильных людей Запада, приобрел многие из описываемых им качеств. Он утвердился в мысли, что самое главное ― культ силы, иногда окрашенной благородством, но всегда подаваемой как основа характера ― культ «первоначальной», «естественной» грубой силы. Возвращаясь в конце 1886 года в Нью-Йорк, приближающийся к тридцатилетию Рузвельт вынес для себя уроки суровой борьбы за существование, уроки жизни, в которой лишь верный глаз да мертвая хватка открывали дорогу вперед.
Политическая арена Америки конца XIX века была весьма своеобразной. Посредственность президентов, усердно поставляемых стране республиканской партией, не подлежит сомнению. Даже самый восторженный из американских историков не нашел бы достаточно оснований для уважительных слов в адрес Гаррисона, Артура, Гарфильда, Хейса. Водораздел между демократами и республиканцами, всегда достаточно узкий, в эти годы стал особенно неубедительным. Если Белый дом большую часть последних десятилетий XIX века являлся республиканским поместьем (прорыв сделал лишьг. Кливленд), то в палате представителей в основном преобладали демократы. Одно время критерием партийной принадлежности пытались сделать отношение к внешнему тарифу (республиканцы выступали за тарифное ограждение национальной промышленности, демократы ― за дешевые импортные товары). Однако тарифный билль Вильсона 1894 года смял и это различие. Лишь хвала и хула давно минувших лет служили делу партийного разграничения. И если в экономическом смысле наблюдался бросок вперед, то в политическом развитии страны образовался тридцатилетний застой.
Конвенты отдельных штатов, некогда (при президенте Джексоне) рассматривавшиеся как шаг в развитии джефферсоновской демократии, теперь превратились в оплот политических боссов. Избираемый ими сенат США с большим основанием назывался клубом миллионеров. Судебная система стала в эти годы особенно реакционным органом, образовавшим глухую защиту частных интересов. Рабочие союзы страдали прежде всего от решений судов, прямо отражавших волю противоположного социального полюса. Эти решения повсеместно нарушали базовые буржуазные права, записанные в Билле о правах, прежде всего право собраний, свободы слова и право на обычный судебный процесс.
В 1888 годуг. Кливленд попытался удержать за собой Белый дом еще на один срок. Его «коньком» было «справедливое законодательство». Представлявший его демократическому конвенту в Сент-Луисе оратор заявил, что главной заботой Кливленда в следующие четыре года будет «реформа, ревизия, сокращение национального налогового законодательства». Прозвучало обещание, что «привилегированный класс», который «создает законы, соответствующие своим собственным интересам», отныне будет принужден «делать взносы для удовлетворения потребностей жизни каждого мужчины, женщины и ребенка в стране». Взрыв воодушевления сделал голосование ненужным, иг. Кливленд был выдвинут конвентом единогласно через час и пятнадцать минут после начала заседания. На этот раз рычагом «достижения справедливости» должно было стать снижение налогового бремени. В платформе демократов говорилось, что неимоверно высокие налоги «обогащают немногих, которые объединились и грабят большинство наших граждан, лишая их преимуществ естественной конкуренции».
Вопрос о налогах и тарифе на импорт касался интересов влиятельной части американской буржуазии. Это было так же верно, как и то, что не налоги и не тариф вели к нищенству огромные массы населения. Снова, как много раз до того и много раз позже, острота классовых взаимоотношений оказалась спрятанной за второстепенными вопросами, подаваемыми с невероятным шумом.
Республиканцы решили отобрать президентское кресло у демократов не очень оригинальным приемом. Был использован надежный козырь ― патриотизм. Согласно их обвинениям, сторонник снижения тарифов ― Кливленд открывает двери в Америку английским товарам. Следовательно, он не патриот, еще более «следовательно» он куплен за английское золото. «Нью-Йорк трибюн», к примеру, звала читателей отвергнуть «эгоистические амбиции и невежество одного человека, прибившего к своей мачте флаг свободной торговли». «Филадельфия пресс» сообщила читателям, что Кливленд «более диктатор, чем Джексон и слабее интеллектуально, чем Фрэнк Пирс». Для массового читателя, чьи знания не позволяли эффективно использовать подобные исторические параллели, республиканцы доносили более доступные факты. Находящаяся в оковахсоциальных проблем страна обсуждала тяготы миссис Кливленд, страдающей, мол, от пьяницы мужа.
Республиканцы в 1888 году стояли перед выбором. Кто смог бы померяться силами с Кливлендом? Новые политики проявляли активность в рядах республиканской верхушки. Стоит выделить богача Маркуса Алонцо Ханна, представлявшегося как Марк Ханна. Потомок ирландских квакеров, он прибыл в Огайо из Вирджинии. Образование его окончилось рано, так как необходимо было вести дела бакалейной лавки. Поместив нажитый капитал в перспективные дела, он завладел шахтами, заводами, банками, судами, городскими коммуникациями, газетой и театром. Затем Ханна обратился к политике.
В Нью-Йорке аналогичным деятелем стал Чонси Депью. Вандербилты сделали его главой «Нью-Йорк централ рейл-роуд», а он, используя деньги и влияние, завязал тесные отношения с хозяевами американского мегаполиса Как оказалось, это было опрометчиво. Республиканцы полагали, что деятеля, имеющего столь откровенные связи с миллионерами, определенно забаллотируют. Нужна «темная лошадка», человек, верный верхушке бизнеса и в то же время обладающий атрибутами народного вождя.
Такого человека нашли в Индиане. Его звали генерал Бенджамин Гаррисон. В отсутствие военных действий он практиковал в своей адвокатской конторе в Индианаполисе. Его достоинствами были генеральский чин и незаметная прежде политическая активность: он имел меньше врагов, чем другие претенденты. Оказалось, что в пользу Гаррисона работает история: представляя своего малоизвестного героя зашедшему в тупик разногласий республиканскому конвенту, представитель Индианы напомнил, что прадед Бенджамина Гаррисона подписал Декларацию независимости[2], его дед был первым губернатором Огайо, прославился в битве при Типпеканоэ и в 1840 году избран президентом США. Впервые услышавшие о Гаррисоне делегаты тотчас окрестили отпрыска славной семьи «старым Типпеканоэ».
Группа боссов республиканской партии ― Форейкер, Мэтт, Кэй, Ханна в отчаянии пытались сколотить большинство. Напрасно. Шерман, Грешем, Блейн, Аллисон, Депью и Алджер поделили голоса, не имея шансов консолидировать основные силы конвента. При восьмом голосовании Гаррисон получил необходимую сумму голосов.
Его предвыборная платформа была компиляцией старых принципов республиканской партии. Главный ее пункт ― высокий торговый тариф, защита американской промышленности от заграничной конкуренции. Ничего не говорилось о реальных проблемах и бедах страны; как важнейшая внутренняя мера подавалась отмена налога на спиртное и табак. Для победы над демократом Кливлендом нужно было изобразить последнего наделенным двумя грехами: как поклонника снижения тарифа, следовательно ― Англии (рассчитано на отрицательную реакцию промышленников и жителей ирландского происхождения, традиционно ненавидящих англичан) и сторонника выпуска золотой монеты (рассчитано на бедных фермеров Запада, уже начавших свою отчаянную и бессмысленную борьбу за расширение выпуска серебряных денег). Демагогия, основанная на том, что снижение тарифа лишит рабочих хорошей зарплаты, буквально затопила страну.
Собранные о Гаррисоне сведения передали президенту Кливленду. Отмечалось полное отсутствие чувства юмора, узость кругозора, почти фанатический страх перед новшествами. Гаррисон, узнав о своем выдвижении, сделал невразумительное заявление, из которого было ясно лишь то, что он патриот и принимает номинацию. Республиканская машина буквально вытащила его из индианской безвестности, и эта машина не без основания рассчитывала на его полное понимание запросов власть имущих. В конторах Нью-Йорка, Филадельфии, Чикаго и Бостона с удовлетворением отмечали, что генерал Гаррисон ни в какие реформы не играет. Его вкладом в политический лексикон США было выражение, что «более дешевое пальто (имелся в виду английский импорт. ― Л.
Единственным шансом, остававшимся для гораздо менее организованных демократов, было словесное наступление на олигархию. Президент Кливленд ополчился на«тресты», называя ими комбинации промышленников, рассчитанные на монопольное производство одного из товаров с целью поднятия на него цен. Президент утверждал, что такие махинации облегчены высоким таможенным тарифом, гарантирующим от иностранной конкуренции. Идеологи республиканизма отвечали на это, что тресты «являются преимущественно частными предприятиями и никто, включая президента Кливленда, не имеет каких-либо прав вмешиваться в их дела».
На выборах 1888 года произошел предусмотренный конституцией парадокс: за Кливленда проголосовало на 100 тысяч избирателей больше, но по выборщикам победил Гаррисон. Правило, что все выборщики данного штата голосуют вместе с большинством в данном штате, дало Гаррисону ключевой штат ― Нью-Йорк (36 выборщиков). Если бы этот штат отдал все свои голоса Кливленду, то расклад оказался бы иным: 204 у Кливленда против 197 у Гаррисона.
Однако Нью-Йорк, оплот олигархии богатства, пошел за республиканцами, и результаты стали: 233 голоса за Гаррисона, 168 голосов за Кливленда.
Ради победы кошельки миллионеров открылись перед республиканцами со всей щедростью. Неслыханная по тем временам сумма ― 3 миллиона долларов ― была собрана в фонд республиканской партии, из этой суммы 400 тысяч пожертвованы в последнюю неделю борьбы. Доллар стоит в американской демократии немало. Куда шли эти деньги? Босс Дадли, «ответственный» за Запад, 24 октября 1888 года приказал своим приспешникам поделить колеблющихся избирателей на «пятерки» и на каждую такую «пятерку» выделить верного человека с «необходимым фондом для этих пятерых, сделать этого человека ответственным за то, что его избиратели не уйдут от урн и проголосуют за нашего претендента».
Перед урнами для голосования политиканы-республиканцы громко говорили о морали, о продажности ничтожных демократов, равной лишь их глупости, о процветании в будущем, о работе для всех и блокаде дешевого труда эмигрантов, а главное о тарифе, защите американской промышленности и кредо патриотизма. Неорганизованный рабочий класс Америки в основном попадался на эту пропаганду.
Готовясь к уходу со своего поста, президент Кливленд, как и многие президенты до и после него, показал, насколько он силен задним умом. В последнем годичном послании конгрессу в декабре 1888 года он обрушился на «комбинации, монополии и сосредоточие капитала», которые наживались «не только за счет упорного труда и просвещенного предвидения, но и благодаря особому благоволению правительства». Эти монополии «созданы преимущественным образом за счет несправедливых присвоений того, что принадлежит массам народа». Гровер Кливленд вошел в американскую историю еще одним златоустом, показавшим свое понимание бед страны, но способным лишь на сугубо словесное выражение своего сочувствия. Впрочем, он также памятен тем, что вотировал вчетверо больше биллей, чем все президенты за предшествующее столетие.
Чтобы сделать новый бросок в жизненной борьбе, Рузвельту требовалось представить убедительное доказательство своей полезности правящему классу. Вскоре представился подходящий случай. В Чикаго 4 мая 1886 года двести полицейских с применением оружия разогнали митинг рабочих на Хаймаркит-сквер. Полиция схватила восьмерых рабочих. Никаких конкретных обвинений власти ни найти, ни сфабриковать не смогли, тем не менее суд приговорил семерых обвиняемых к смертной казни, одного ― к пожизненному заключению. Даже по меркам буржуазного суда того времени это было невероятное попрание элементарной справедливости.
Для Рузвельта, занятого выяснением в своих книгах исторической справедливости, происшедшее на Хаймаркит-сквер послужило поводом надеть тогу судьи современности. В публичных выступлениях и в частных письмах он обрушился на чернь, смевшую посягнуть на устои. Сестре он писал: «Мои люди (батраки на ранчо. ―
Для политика и историка это четкое определение жизненных позиций. Едва ли только возрастом и взрывным темпераментом можно объяснить «кровожадность» его суждений. Трудно вовсе игнорировать импульсивность Рузвельта, но в данном случае он говорил то, что думал. Им владела вполне ясная идея: использовать свои позиции в Нью-Йорке и выйти к посту губернатора штата. Губернатору крупнейшего штата открыты в США любые дороги. Этим и объясняется откровенная реакция претендента. Он не оставил сомнений в своей классовой лояльности: дай ему власть, и он железной рукой пошлет полицию против бунтовщиков.
Выход Рузвельта к барьеру губернаторской дуэли в Нью-Йорке говорит о том, что честолюбивые мысли не оставляли его в глуши Дакоты. Ближайшая же крупная политическая возможность позвала его обратно. Пауза в политической деятельности Рузвельта отчасти объяснялась еще и тем, что республиканская партия несколько сдала свои позиции в Нью-Йорке. На выборах губернатора демократам противостояла Объединенная рабочая партия. Ее кандидат ― Генри Джордж был автором книги «Прогресс и бедность», где с мелкобуржуазных позиций критиковал капитализм. Демократы выставили некоего А. Хьюита, игравшего на обывательском страхе перед «грядущим анархизмом». В этой обстановке, когда основная масса избирателей пошла за демократической партией, выдвижение третьего претендента было делом обреченным. Все же республиканцы не хотели отступать без борьбы. Они вспомнили о Рузвельте.
Рузвельт откликнулся сразу. Его не смущала мысль о проигранной с самого начала борьбе. В октябре 1886 года он включается в предвыборную гонку, словно его шансы на выдвижение превосходны. Прежде всего решено было использовать ошибки конкурентов.г. Джордж своим радикализмом практически лишил себя шансов. Но и А. Хьюит с его бледными талантами явно не покорил воображение избирателей. Рузвельт действует так, как потом будет действовать всегда. Во-первых, он «ничейный кандидат». Он ни от кого не зависит. Его слова и мысли ― собственное достояние, а не подсказка партийных дельцов. Во-вторых, ко всему следует подходить с моральной точки зрения: нет объективных проблем, нет классовой борьбы, есть лишь выбор честного человека. В-третьих, в конкурентах нужно изобличать ставленников темных сил. Демократы представляют злокозненный Таммани холл, Объединенная рабочая партия ― фанатиков-анархистов.
Главным вопросом кампании, поставленным популярной книгой Джорджа, был вопрос о богатых и бедных в современном обществе. Хьюит проповедовал умеренную филантропию. Роль защитника индивидуальных усилий как панацеи взял на себя Рузвельт. Обитателям нью-йоркских трущоб он внушал, что лишь «упорная индивидуальная самопомощь» может вывести их из бездны нищеты. Его объяснения достойны цитирования: социальные беды «не могут быть разрешены при помощи законодательства, это все равно, что принять акт об отмене закона гравитации». Программа Рузвельта не привлекла ни тех, кому он советовал надеяться на себя, ни тех, кто в традиционной платформе Хьюита видел более надежное средство против социальных эксцессов. На выборах победил А. Хьюит.
После поражения на выборах 1884 года Рузвельт скрылся в глуши Дакоты, теперь незадачливый кандидат в губернаторы отправился в Англию. В первом случае Рузвельт бежал от тяжести утрат, новое путешествие сулило радость: на борту корабля с ним была невеста. В декабре 1886 года в Лондоне Т. Рузвельт женился на своей давней знакомой Эдит Карроу. С ней он прошел основную часть своей жизни. В порыве откровенности, характерном для Рузвельта, он критически оценивал себя в качестве супруга: «Временами я был бездумным и эгоистичным». О второй жене Рузвельта известно, что она обладала как лучшими из качеств ― добротой, мягкостью, ясным умом, так и переменчивостью настроения, требовательностью, переходящей в капризность, ради меткого замечания была способна обидеть человека. Сам Рузвельт испытал на себе язвительность ее суждений. Современники отмечали в Эдит Карроу Рузвельт «скорее наблюдателя, чем участника» дел своего мужа. У них росла большая семья. Помимо дочери от первого брака у Рузвельта появились трое сыновей и дочь.
Зимой 1886 ― 1887 годов Рузвельты путешествовали по Европе. Наибольшее впечатление произвела Северная Италия: стрельчатая громада миланского собора, храмы и дворцы Венеции. Рузвельт признавался, что его душе импонирует именно то, что он называет широтой, силой, величием, пусть даже варварским. Рузвельты пробыли в Европе до конца марта 1887 года. Во второй части пути главными пунктами были Париж и Лондон. Столица Англии блистала талантами, прежде всего политическими. В моде были идеи расового превосходства англосаксов. Социал-дарвинизм переживал на Британских островах пору своего расцвета. Американская политическая элита явно стремилась подражать Лондону.
В Нью-Йорк Рузвельт прибыл готовым к новому броску в жизненной борьбе. В эти годы происходит его сближение с восходящим политическим светилом ― Генри Кэботом Лоджем. Их дружба основывалась, видимо, на принципе дополнительности. Там, где Рузвельт без оглядки бросался в политическую схватку, Лодж хладнокровно выискивал обходной путь к успеху. Восторженности Рузвельта противостояла осмотрительность Лоджа. Рузвельт был склонен к изменениям своих взглядов, гордостью Лоджа являлось их постоянство.
Но было главное, что их роднило. Увлечение геополитикой. Вера в мировое предназначение США. История ― разделяемая обоими страсть, но в ней их привлекает основное: для отдельных наций бывает в историческом процессе звездный час, в конце XIX века такой час Должен наступить для Америки. Сходясь в этом, два политика заключили негласный альянс. Тридцать с лишним лет они помогали друг другу. Это обстоятельство многое значило в их восхождении на политический Олимп.
На выборах в конгресс 1890 года демократы одержали внушительную победу. Фермерский альянс, назвавший себя Народной партией, контролировал приблизительно 44 члена конгресса и пять легислатур отдельных штатов. В тревоге республиканцы смотрели на своего ставленника в Белом доме. Б. Гаррисон не проявил особых талантов, и его большое турне по Югу и Западу, организованное ради изменения грозных политических тенденций, лишь подтвердило его несостоятельность. Нью-йоркские газеты отмечали, что он «номинальная глава» своей партии. Теперь географические границы четко совпадали с политическими пристрастиями: Запад и Юг объединились против Востока. Впервые за многие десятилетия на американском политическом горизонте к президентским выборам 1892 года обозначались контуры третьей партии. Лидеры популистов[3], учившиеся в сельских школах, выпускавшие полуграмотные газетные листки, добились выдвижения в конгресс за счет массовой базы ― обнищавшего, обездоленного фермерства. Реакцией благополучной Америки было презрение, насмешки, издевательства. После неудачных попыток завоевать сочувствие влиятельной аудитории деятели аграрного популизма поняли, что их исторический шанс ― в единении. Так, 19 мая 1891 года в Цинциннати собрались 1400 делегатов, чтобы официально провозгласить образование Народной партии Соединенных Штатов Америки. Идейная платформа называлась «прогрессивной».
Это было пестрое скопление недовольных. К движению присоединились суфражистки и борцы с алкоголем. Неорганизованное движение обрекало себя на политический неуспех. Засилье мелкобуржуазных прожектеров не давало выявиться ясному социальному чутью пролетариата и обездоленного фермерства.
Радикальные слои народной партии с надеждой смотрели на растущее движение городского пролетариата. Политические стратеги этой ориентации считали возможным объединить рабочих, сражавшихся за повышение заработной платы и сокращение рабочего дня, с фермерами, задавленными долгами и страдающими от низких цен на сельскохозяйственную продукцию. Шли поиски «общего знаменателя» для этих двух групп населения: составляя большинство, они владели мизерной частью богатства Америки.
Не на шутку встревоженные, власть имущие постарались всеми силами предотвратить союз рабочих и фермеров. Весьма умело они использовали ряд обстоятельств. Во-первых, не потерявший силы этнический фактор. Фермеры были преимущественно англосаксонского происхождения, в то время как среди городского пролетариата постоянно увеличивалась прослойка эмигрантов из Центральной и Восточной Европы. Во-вторых, различие в непосредственных целях движения. Рабочие требовали зарплаты, не заботясь о том, в каком ― бумажном или металлическом выражении она последует. Фермеры же настаивали только на серебряной монете. Их врагом было золото.
Наступило решающее время. Республиканцев Гаррисона солидно поддерживал крупный капитал Северо-Востока. Они называли себя прогрессивными, ибо обещали построить трансокеанский канал в Никарагуа, создать большой торговый флот, укрепить гавани. Именно их ― ирония американского политического лексикона ― обвиняли в патернализме соперники-демократы, стоявшие за строгий индивидуализм. Как личность президент-республиканец Гаррисон не вызывал симпатий даже у ближайшего окружения. Выдвинуть такого претендента еще на четыре года означало бы, считали наиболее дальновидные партийные функционеры, «покончить с собой с самого начала». Но Уолл-стрит был доволен невзрачной фигурой в Белом доме.
В июне 1892 года в Миннеаполисе открылся республиканский конвент. Председательствовал сравнительно малоизвестный тогда У. Маккинли. Политики от капитала созвали 9 июня конференцию сторонников переизбрания Гаррисона. Практическое единодушие «денежных мешков» предопределило состоявшееся на следующий день голосование. Гаррисон не встретил конкуренции. Но этим выбором республиканская партия поставила себя в очень уязвимую позицию. Страна кипела от возмущения, а безликий претендент отнюдь не вызывал надежд на изменения. Впрочем, выработанная на республиканском конвенте платформа к изменениям и не призывала. Осевая ее идея ― протекционизм, защита американской индустрии от заграничной конкуренции. Воспевалось «процветающее состояние страны». Во внешней политике подтверждалась приверженность «доктрине Монро» ― сосредоточенность на отношениях со странами западного полушария. Обещалось создание большого торгового флота. Важным новшеством явилось обещание увеличить военно-морской флот «для защиты чести» американского флага. То был голос формирующейся экспансионистской фракции.
В демократической партии лидером вновь стал Гровер Кливленд. Обличитель злоупотреблений трестов не имел особых конструктивных предложений, но одно то, что олигархия ненавидела его, влекло к нему массы низших слоев общества. Если крупный бизнес против него, значит он достаточно хорош для жертв бизнеса.
Кливленд сознательно поддерживал подобную точку зрения. После президентства 1885 ― 1889 годов он редко выступал. Главной темой его речей была «подлинная демократия» ― понятие, в которое поденщик с Запада и лавочник с восточного побережья вкладывали каждый свой смысл. Будучи умелым политиком, Кливленд изображал свою деятельность как борьбу честного представителя народа против политических махинаторов. На рассвете 23 июня 1892 года голосование на Чикагском конвенте показало преобладание Кливленда. Он в третий раз повел за собой демократическую партию. И в третий раз демократическая партия, претендовавшая на отношение к себе как защитнице угнетенной части страны, пошла за политиком, который не ставил перед собой никаких иных задач, кроме укрепления существующего строя.
Что обещал избирателямг. Кливленд? Закрыть дорогу в Америку китайцам и прочим бродягам со всего мира, отстранить заключенных от выполнения общественных работ. Все эти меры должны будут поднять заработную плату американских рабочих. Такая с позволения сказать социальная программа дополнялась обещанием построить канал через Никарагуа и принять в состав штатов Нью-Мексико и Аризону. В пику антиалкогольному уклону республиканцев демократы стояли за терпимость. Теперь избирателям предлагалось решить, кто ― Б. Гаррисон илиг. Кливленд ― лучше. Для огромного большинства «оба были хуже». Но выбирать надлежало только между ними. Созданная отцами-основателями система работала без сбоев.
Народная партия собрала свой конвент в Омахе. Это было типичное «западное» сборище, изобиловавшее эмоциями и бравадой, но лишенное серьезной организации. Надо всем витала проблема «дешевых», доступных денег. Запад требовал за свою пшеницу и мясо звонкую серебряную монету. Пожалуй, наиболее примечательной была критика республиканской и демократической партий. С полным на то основанием указывалось, что они «глухи к крикам ограбленного народа», «нация находится на грани морального, политического и материального краха... продукты труда миллионов нагло похищены ради создания колоссальных состояний немногих, это явление не имеет прецедентов в истории человечества». После таких обличений требование свободной чеканки серебряных денег звучало едва ли не оскорблением здравого смысла. Неудивительно, что, несмотря на страстную критику существующего порядка, народная партия не получила массовой поддержки.
Рабочий класс Америки летом 1892 года показал свое отношение к «золотому веку» буржуазного господства. В Хомстеде (близ Питтсбурга) состоялась забастовка рабочих сталелитейных заводов Э. Карнеги. В те же дни страна следила за борьбой шахтеров в Айдахо. На подавление их выступления президент Гаррисон послал солдат федеральной армии. В схватках погибло более двухсот человек. Через неделю всеобщее внимание привлек Теннеси. Здесь рабочие-металлурги сражались с наемниками хозяев. Газеты сообщали о выступлениях нью-йоркских железнодорожников. В четырех крупных штатах существовало практически военное положение.
Нет сомнения, что демократы сумели воспользоваться недовольством рабочих и частично повернули социальный протест в нужное для себя политическое русло. Популистский лидер ― генерал Вивер показал свою силу, поведя за собой массы в Колорадо, Айдахо, Канзасе, Неваде и Северной Дакоте. Но основные голоса снова поделили между собой республиканцы и демократы. Кливленд получил голоса 277 выборщиков, Гаррисон ― 145, Вивер ― 22. Все же обнаружился важный политический факт: за генерала Вивера голосовало более миллиона человек. Отмечая рост антимонополистических настроений, газета «Нью-Йорк трибюн» предсказала на будущее «большие и глубокие несчастья для промышленности и торговли».
Дляг. Кливленда наступило время вспомнить о тех высоких словах, которые он произносил, уходя с поста президента в 1888 году. Что же услышали от него соотечественники в марте 1892 года? Оказывается, ничто не может быть «более жизненно необходимым», чем здоровая валютная система. Президент осудил «сумасшествие гонки за постами», пообещал сократить налоги, снизить тариф. Уверенность в себе и предприимчивость в бизнесе снова станут «лучшими чертами американского характера, который помогает реализовать американскую мечту». Итак, дело уперлось в валютную политику. Морализаторская высокопарность речи нового президента не скрывала отсутствия у него социальной программы. Вернувшись после четырехлетнего перерыва к власти, демократг. Кливленд предпочел забыть радикализм своих прежних речей.
Верховный охранитель социального порядка в стране ― Кливленд был заинтересован в людях, стремящихся изменить неблагоприятное впечатление о Вашингтоне как месте дележа политической добычи, месте политических расчетов с помощниками по предвыборной борьбе, вожделенно глядящими на федеральные синекуры. Этим объяснялся интересг. Кливленда в сохранении Т. Рузвельта (проявившего себя «борцом со скверной коррупции» во времена Гаррисона) на посту члена комиссии по государственным должностям.
Экономический кризис 1893 года обрушил на администрацию задачи, для решения которых у нее попросту не было сил. Уже в первой половине года число банкротств превышало все прежние рекорды. Сотни тысяч рабочих лишились своих мест. Администрация оказалась между двух огней: восточные банкиры требовали «ради оздоровления экономики» придержать кредит, а разоренные фермеры Запада требовали увеличения денежной массы, пуска в обращение серебра. На большом митинге в Криде ― новом городке серебродобытчиков штата Колорадо ― были приняты резолюции, призывающие к разделению Соединенных Штатов на «Западный департамент» и «Восточный департамент» с собственными президентами и конгрессами в каждом. Шли разговоры о союзе Запада с Мексикой и Латинской Америкой, готовыми поддержать серебряное обращение. В полную ярость сторонников серебра привел отказ от импорта этого металла из Индии. Сенатор Пеффер из Канзаса говорил всем и каждому, что это лучшее доказательство союза «миллионеров и ростовщиков Старого света с сообщниками-банкирами и монополистами Уолл-стрит».
Слов воинственных в эти месяцы было сказано немало. Голос народа должен быть сильнее голоса золота ― так звучал популярный рефрен. Голосование в конгрессе 28 августа 1893 года за закон, предусматривающий свободную чеканку серебряной монеты, продемонстрировало недостаточность сил сторонников серебра: 108 против 239 в палате представителей. Отчаявшись, они перенесли словесную битву в сенат. Все рекорды выступлений побил «рыцарь серебра» сенатор Джонс из Невады. Начав свою речь 14 октября, он окончил ее 30 октября. Он потерял голос, ноги отказались ему служить, но соратники подхватили знамя, и «борьба» покатилась дальше. Трагедия стала превращаться в фарс. Классовое угнетение, породившее протест, обернулось неправедным словоизлиянием. Золото или серебро? Вот к чему был сведен классовый антагонизм.
Разочаровавшись в бессмысленной битве политиканов, труженики Америки ответили массовыми выступлениями.г. Кливленд организовал в Чикаго грандиозную выставку («Белый город»), посвященную четырехсотлетию открытия Колумбом Америки. По завершению выставки в 1894 году многие тысячи ее строителей и те, кого она привлекла со всех концов страны, влились в ряды рабочих, выброшенных на улицу кризисом 1893 года. Нашелся талантливый лидер, прежний гринбекер[4], а ныне популист, некто Кокси.
Обладая недюжинными организаторскими способностями, Кокси создал организацию ― «Армию братства Христова», утверждая, что ведет за собой не менее 100 тысяч человек. Он потребовал от конгресса выпуска дополнительной массы бумажных денег с тем, чтобы строить общественные дороги. «Армия» двинулась на Вашингтон. Столицу охватила паника. На ее охрану встали регулярные войска. Кокси и его «штаб» были арестованы, как только они появились в Вашингтоне. Палаточные городки «армии» еще некоторое время сиротливо стояли в окрестностях столицы. Как демонстрация поход Кокси до некоторой степени, может, и удался, но как политическая акция он явно провалился.
И все же здоровые зерна отделялись от плевел. В борьбу вступила вооруженная передовыми идеями века гвардия пролетариата, возглавил которую рабочий агитатор Юджин Дебс.
Ю. Дебс вырос в семье немецкого эмигранта. Он стал фигурой национального масштаба, когда организовал в 1894 году Американский союз железнодорожников, контролировавший 24 железнодорожные компании. Этот профсоюз объединял 150 тысяч рабочих. Когда профсоюз восстал против массовых увольнений на пульмановских заводах, хозяин ― мистер Пульман ответил забастовщикам, что лишь он может решать, кто и как будет работать. Тогда пролетариат Америки показал свою силу. Союз железнодорожников обратился к своим собратьям по классу во всей стране с призывом поддержать чикагскую забастовку. Пульмановские вагоны замерли на рельсах. В десятках городов произошли столкновения рабочих с администрацией и полицией. Организация «Рыцари труда», проявив классовую солидарность, пригрозила предпринимателям всеобщей общенациональной забастовкой. Закрылись фабрики и шахты, прекратился подвоз продуктов.
Президент Кливленд обрушил всю силу федеральной машины на забастовщиков. Ю. Дебсу и его товарищам 2 июля 1894 года предписанием суда было запрещено вторгаться в «миссию правительства» ― доставку почты в почтовых вагонах. Три тысячи штрейкбрехеров взошли на паровозы. Но рабочие перекрыли железнодорожные пути. События в Чикаго стали напоминать сцены гражданской войны. Власти затребовали военную помощь. Военный министр приказал командующему округом генералу Майлсу ввести в дело регулярные войска. Еще через несколько дней, 9 июля Кливленд указал на общенациональный масштаб стачки и потребовал ее пресечения. Под видом охраны почтовых вагонов войска блокировали вокзалы и пути. Для рабочего класса Америки пульмановская забастовка была шагом к пониманию той истины, что суды, капитал и федеральное правительство действуют заодно и что их общая цель ― эксплуатация рабочих. Хозяева страны были напуганы, тем более, что параллельно шла радикализация фермеров. Такой ― расколотой классовой борьбой ― подошла Америка к концу XIX века.
Идеолог империализма
По возвращении из Европы Рузвельт ищет известности то в скандале, то в исторических опусах, то в проявлениях непомерной воинственности. Вначале он обличает лицемерие издателя популярного журнала «Нейшн» Э. Год-кина, затем поносит гражданские назначения потерпевшего поражение в 1888 году президентаг. Кливленда, наконец, обращается к военному министру с просьбой о предоставлении ему права набрать волонтеров и наказать нарушителей американо-мексиканской границы. Его явно сжигает честолюбие. На недоуменные вопросы Лоджа Рузвельт отвечает: «У меня нет ни малейшей идеи относительно того, где могут возникнуть беспорядки, но по мере того, как шансы сделать что-либо стоящее в будущем уменьшаются, я намерен браться за любую подворачивающуюся возможность». Эти порывы так бы и остались лишь вехами его психологической эволюции, но в Соединенных Штатах конца XIX века выросли политические силы, проповедующие мощь и экспансию, а потому нуждающиеся в лидерах типа Рузвельта.
В начале 1889 года республиканцы отвоевывают у демократов Белый дом. Президентом становится Б. Гарри-сон, государственным секретарем ― Дж. Блейн.
Рузвельт страстно желал служить помощником госсекретаря. Но Блейн, которого он прежде обличал, хладнокровно отвел его кандидатуру. Казалось, что впереди тупик. Потребовалось вмешательство ряда приближенных к президенту лиц, в частности спикера палаты представителей Т. Рида, чтобы Рузвельт получил пост в комитете по гражданским должностям. Руководящая работа в комитете по гражданским должностям давала многое. Комитет мог контролировать процедуру новых назначений и бороться с коррупцией. Это был превосходный наблюдательный пункт, откуда просматривались все «кривые тропы» к высшим государственным должностям.
Работа комитета заключалась в определении правильности федеральных назначений, в оценке законности действий аппарата буржуазного государства. Рузвельт входил в руководство комитетом на протяжении шести лет ― с с 1889 по 1895 год. Для него эта служба была крайне полезной. До сих пор Рузвельт занимался проблемами на уровне штата. Теперь ему открылась общенациональная арена, представилась возможность адаптации к государственным масштабам. Уже на пути в Вашингтон Рузвельт обнаруживает «замечательное» качество менять убеждения, стиль поведения, политическую окраску. Приход Рузвельта в столицу ставит его поклонников в трудное положение. Ценители «безукоризненной честности» молодого политика не могут не признать факта его полной беспринципности при достижении заветной цели. Оставалось надеяться, что, получив место в одном из контрольных органов, Рузвельт приложит силы для своей реабилитации.
Еще в легислатуре Нью-Йорка Рузвельт выбрал своим коньком борьбу с очевидными грубыми нарушениями законодательства ради укрепления всего буржуазного правопорядка в целом. В федеральном комитете он старался действовать подобным же образом, гневно осуждая косных законодателей, существование тайных политических блоков, мошенничество, утрату принципов. Был ли он Дон-Кихотом или играл в него? Скорее, верно второе.
Судя по всему, в сознании формирующегося политика уже окрепло убеждение, что исправить этот мир невозможно, значит, остается воспринимать его таким, каков он есть.
Рузвельт скоро убедился, что «маленький седой человек в Белом доме смотрит на разоблачения с холодным неодобрением». Холодность президента Гаррисона не обещала приближения к себе, и Рузвельт поостыл в своем рвении. Для слепых правдолюбцев и потомков он оставил короткую запись: «Президент не оказал нам поддержки ни на йоту». Проклиная втихомолку Б. Гаррисона, в ходе президентской кампании Рузвельт публично произнес немало горячих слов в поддержку своего президента, превознося его реальные и мнимые достоинства. И все же дела говорили сами за себя. Некоторые разоблачения, осуществленные комитетом Рузвельта, явились ударом по Гар-рисону и руководству республиканской партии. Тем самым они содействовали поражению Гаррисона и новому приходу в 1892 году в Белый дом демократаг. Кливленда, давнего нью-йоркского знакомого Рузвельта.
Вопреки прежним заверениям в партийной преданности Рузвельт пожелал остаться на федеральной службе и при президенте-демократе. Через своего нью-йоркского покровителя ― генерала Шурца он добился согласия Кливленда оставить его в комитете по гражданским должностям. Настойчивость Рузвельта объясняется политической выгодностью занимаемого им положения. Деятельность в комитете предоставляла исключительные возможности для установлейия важных политических связей, приобретения политического капитала.
Свой дом в Вашингтоне на Коннектикут-авеню Рузвельт постарался сделать клубом молодой элиты. Три-четыре раза в неделю у него собирались влиятельные гости. Как пишет один из современников, «это были преимущественно те, кто высоко котировался в мире политики, но присутствовало также немало беллетристов и представителей науки, так что создавалось необходимое и приятное разнообразие». Кроме Кэбота Лоджа, к числу друзей-единомышленников Рузвельта принадлежали историк Генри Адаме, будущий президент Уильям Говард Тафт, спикер палаты представителей Томас Рид, будущий госсекретарь Джон Хэй, английский дипломат Сесил Спринг-Райс. Их объединяла экспансионистская точка зрения на роль Америки в мире будущего.
Вдохновленные творчеством Редьярда Киплинга, благословлявшего «нести бремя белого человека», они мечтали о мировом господстве Америки. Правда, познакомившись лично с Киплингом, Рузвельт несколько в нем разочаровался: писатель с откровенным презрением отозвался о Нью-Йорке. Восхищение идеями мировой аристократии тускнело в глазах Рузвельта, когда к этой аристократии не причисляли его самого. Но в конце концов родственные натуры сошлись, и Киплинг в порыве добрых чувств посоветовал ему оставить политику и занять место в британской колониальной администрации, где его ожидает великое будущее.
Исполнение Рузвельтом своих прямых функций в комитете по гражданским должностям было по большей части бесплодным. В конгрессе дело о новом законодательстве в этой сфере не дошло даже до голосования. Рузвельт, однако, получил аванс на будущее от прогрессистски настроенных кругов правящего класса, считавших крайне недальновидным игнорировать рост общественного движения, выход на арену американской истории рабочего класса, объединяющегося в профессиональные союзы.
Классовая борьба в 90-е годы заставила определенную часть буржуазии добиваться уступок, целью которых было создание видимости прогресса в социальной сфере. Одной из таких мер явилось принятие в 1894 году закона о налогообложении, согласно которому обладатели высоких доходов должны платить относительно больше, чем малоимущие (в этот момент в обеих палатах конгресса преобладали демократы). Автор нового налогового законопроекта отстаивал его необходимость под тем предлогом, что он «уменьшит антипатию, существующую ныне между классами», позволит избавиться от «жалоб, которые находят выражение в насилии, угрожающем самим основаниям всех наших институтов». Однако даже эти примитивные «социально-успокаивающие» меры были встречены в штыки. Член палаты представителей из Массачусетса Дж. Уокер заявил, что «подоходный налог забирает богатство у процветающих и предприимчивых и отдает его слабым и ленивым». Сенатор от Огайо Шерман поставил все точки над i: «Эта попытка натравить бедных против богатых представляет собой социализм, коммунизм, дьяволизм».
Реакционеры не смогли блокировать эту слабую реформистскую меру в конгрессе и обратились к другому рычагу своего классового господства ― Верховному суду. Пятью голосами против четырех суд объявил закон не соответствующим конституции. «Нью-Йорк трибюн» писала: «Благодаря суду наше правительство не вовлекли в коммунистическую войну против права собственности». Так даже робкие попытки буржуазного реформизма были отринуты власть имущими.
Объективно протекавший процесс монополизации создавал гигантские тресты, могущество которых превосходило мощь любой формы элиты домонополистической эпохи. Тресты через своих адвокатов и политических креатур оказывали давление на представителей власти всех уровней ― от местного до федерального. И это стало угрожать стабильности всего государственного механизма. К концу 80-х годов обе главные американские партии отреклись на словах от трестов. В республиканской платформе 1888 года значится: «Мы объявляем о своей оппозиции всем комбинациям капитала, организованным в виде трестов». Демократы не отставали. «Интересы народа преданы, когда позволено существовать трестам». Высокопарная и пустая риторика не могла скрыть того факта, что за спиной обеих партий стояли столь «презираемые» могучие тресты. Подстраховывая стабильность капиталистического строя, конгресс США принял в 1890 году антитрестовский закон Шермана. Сенатор Дж. Шерман мотивировал его так: «Существовали монополии и прежде, но никогда они не были столь гигантскими, как в наши дни. Мы должны ослабить их влияние или приготовиться к социализму, коммунизму, нигилизму».
Сказать, что эта законодательная инициатива выбила из рук трестов оружие, значит оскорбить истину. Именно в 1890 ― 1910 годы рост трестов был колоссален. В этот период увеличилась роль банкиров, выступивших координаторами концентрации богатства. Наиболее выдающимся «координатором» явился Джон Пирпойнт Морган. Президенты не могли чувствовать себя выше того положения, какого достиг Морган на Уолл-стрит, на нью-йоркской фондовой бирже.
К концу XIX века «вершителям судеб» стало ясно, что вовсе необязательно иметь в одних руках 100 % стоимости компании, вполне достаточно 45 ― 60 %. Началось несколько замаскированное расползание компаний вширь. Буржуазные идеологи уже тогда говорили о «спасительности» акционерного общества. Это был прием, рассчитанный на уход в тень, на маскировку тех, кто является непосредственным эксплуататором, на ослабление социального давления. Суть оставалась прежней: американская жизнь определялась узкой группой трестов. С целью обеспечить политическое прикрытие тресты обращались к сонму более или менее продажных политиков. Знаменитый журналист Линкольн Стеффенс делился своими мрачными наблюдениями: «Я все время пытался проследить источники политической коррупции в городских центрах. Поток коррупции направлялся в самых неожиданных направлениях и распространялся в столь сложном хитросплетении вен и артерий, что трудно было поверить, что хоть одна часть политического организма здорова. Поток шел от политики к предосудительным занятиям и преступлениям, из политики в бизнес и обратно в политику. Огромные артерии пересекают границы штата и охватывают всю нацию. Коррупция наших американских городов носит прежде всего политический характер, но финансовый и индустриальный тоже... Эта система господствует над страной».
Вопрос о трестах волновал все слои общества в США. Жертвы призывали обуздать монстров современного мира, адвокаты монополий связывали с ними весь прогресс человечества. И миллиардерам не чужд был дух диспута. В статье «Евангелие богатства» (1886г.) сталепромышленник Э. Карнеги убеждал массы американцев, что растекшееся по карманам мелких предпринимателей золото бесполезно для общества, тогда как объединенное в одних руках оно послужит основой меценатства, будет покровительствовать моральному и идейному прогрессу. Классовый вопрос разрешится, когда миллионеры получат возможность планомерно финансировать все духовное развитие общества: создавать библиотеки, строить храмы науки и религии и т.п. «Таким образом индивидуализм сохранится, а миллионер станет лишь доверенным лицом бедняков», ― писал Э. Карнеги.
Менее наивно и более эффективно с точки зрения подрыва антитрестовского фронта велась пропаганда реформистскими лидерами Американской федерации труда (АФТ). Здесь полагали, что крупные компании ― благо для рабочих, так как они обеспечивают большую (по сравнению с мелкими предприятиями) устойчивость занятости и заработной платы. В 1890 году бессменный глава АФТ Сэмюэл Гомперс заявил: «Нам нечего бояться объединений. Это дело мелких производителей бороться с трестами». Рабочим внушалось, что с нападками на тресты усилится давление на частную инициативу и рухнет американская мечта о ждущем каждого миллионе долларов.
Несмотря на оппортунизм верхушки руководства Американской федерации труда, делегаты съезда АФТ в 1899 году приняли следующее дополнение к докладу президента АФТ: «Съезд призывает профсоюзы Соединенных Штатов и вообще всех рабочих внимательно изучить развитие трестов и монополий, имея в виду их национализацию».
Динамичная натура Рузвельта протестовала против застоя, характерного для деятельности федерального правительства США в конце XIX века. «Терять время» честолюбивый нью-йоркский политик не хотел, стремясь к должностям, где мог бы проявить свою энергию, реализовать все способности. Весной 1895 года Рузвельт принял предложение мэра Нью-Йорка и занял пост главы полиции этого города.
Как обычно, он рьяно взялся за новое дело. Два года службы ознаменовались борьбой с самыми одиозными вымогателями и взяточниками, очищением аппарата полиции от явных связей с преступным миром, попыткой проведения кампании закрытия питейных заведений по воскресеньям. Последнее ему не удалось: доллар и на этот раз оказался сильнее закона. Любители спиртного, имевшие деньги, не страдали от «сухих» воскресений, поскольку запрет на продажу алкогольных напитков не распространялся на владельцев баров при дорогих отелях. Но самое главное то, что теперь ни у кого не было сомнений в истинной сущности Рузвельта. Находясь на этом посту, он показал себя неутомимым и последовательным защитником буржуазного правопорядка. Рузвельт охотно использовал полицию при решении даже ординарных трудовых конфликтов. Несмотря на радикальный характер своих речей, он всегда оставался верен своему классу, его идеологии.
Для Рузвельта лично это был тяжелый период жизни. Конкурирующие политические силы стремились использовать полицию в своих интересах. Чтобы не оказаться пешкой в их руках, Рузвельт вынужден был маневрировать. «Весь день, ― писал он, ― я пытаюсь продвинуть свои дела; сохранить хорошие отношения с мэром, избегая при этом советов и отказываясь подчиниться его приказам; не позволить вовлечь себя в личную ссору с Платтом (босс республиканской партии в Нью-Йорке. ―
Борясь преимущественно с мелкой сошкой, Рузвельт не избежал конфликта и с наиболее влиятельными силами города, от которых зависело его будущее. Существенным стало отчуждение Тома Платта, его прежнего покровителя. Дело в том, что на национальной арене Рузвельт начал ориентироваться на спикера палаты представителей Томаса Рида, с которым близко познакомился в Вашингтоне.
Характерный штрих. Рузвельт никогда не распространялся о своем идеале общественного устройства или принципах гражданственности. В его переписке основное внимание уделено обсуждению собственного места в обществе, которое представляется ему устроенным наиболее естественным и оптимальным образом. В узком кружке политических единомышленников Рузвельт постоянно взвешивает свои шансы, добиваясь общенационального масштаба деятельности. Друзья поддерживают его амбиции. В тяжелые дни руководства нью-йоркской полицией К. Лодж пишет Рузвельту слова надежды: «Недалек тот день, когда вы войдете в более высокий круг. Можно уже думать о посту сенатора». Но и это не предел. Лодж разжигал фантазии своего протеже: «Я не говорю, что Вы станете президентом уже завтра, но я уверен, что это вероятно, и что это может случиться».
Первые, пока еще туманные предложения о выходе на поле битвы за высший пост в государстве прозвучали в 1895 году. Однажды искушенные в политической практике Джекоб Риис и Линкольн Стеффенс (последний приобрел большую известность как публицист) в разговоре без особого умысла затронули эту тему. Видимо, предмет оказался слишком важным, тема ― слишком щекотливой. Рузвельт вскочил на ноги и багровый от ярости закричал на своих поклонников: «Не смейте говорить мне об этом! Не вбивайте мне в голову такие мысли. Ни один настоящий друг не сказал бы этого. Никогда, никогда ни один из вас не должен говорить лицу, вовлеченному в политику, о том, что он может быть президентом. Это почти наверняка убьет его политически. Он подорвет свою нервную систему, он не сможет делать свою работу; он лишится основных черт, которые выделяют его как личность».
Факт многозначительный. Но у Рузвельта пока нет необходимого потенциала. Он хотел бы идти в фарватере реального претендента на этот пост, личности сильной и опытной, а главное дружественной. Таковую он усматривал в спикере палаты представителей Томасе Риде, вожде столичных республиканцев. Первые попытки выдвижения Рида кандидатом от республиканской партии относятся еще к 1891 году.
Главный закулисный воротила республиканской партии Марк Ханна, «создатель президентов», как его называли, однажды даже пригласил его к себе, в штат Огайо. Тогда, в 1891 году, это более близкое знакомство показало Ханна, что Рид ― не та фигура, которая сможет укрепить союз политиков и промышленных магнатов, выступить лучшим адвокатом индустриальной капиталистической элиты страны. Риду не хватало изворотливости, мгновенного чувства ситуации, его манеры были далеки от респектабельности, а его лозунги не обладали притягательностью, он не был способен к созданию необходимого демократического камуфляжа. Неясна была и степень покорности этого политика, в случае избрания получившего бы мощные рычаги власти. Тогда М. Ханна сосредоточился на своем земляке Уильяме Маккинли.
Поделиться книгой: