«Королева Язу»

Когда они отужинали — Артур умял больше половины и не сказать, чтобы наелся, — Элвин с деланной небрежностью спросил его:

— Что там такого интересного, в трюме?

— У рабов, ты хочешь сказать?

— Я пытаюсь говорить, как человек, способный владеть другими людьми, — очень тихо пояснил Элвин. — А ты попытайся говорить, как человек, который кому-то принадлежит — или уж не суйся на Юг.

— Я старался понять, на каком языке говорят эти беглые.

— Ну и?

— Точно не по-французски. Там есть один канадец, и он говорит, что нет. И не по-испански — так сказал парень с Кубы. Никто не знает, по-каковски они лопочут.

— По крайней мере мы знаем, на каком языке они не говорят.

— Я знаю больше.

— Слушаю тебя внимательно.

— Тот кубинец отозвал меня в сторонку и говорит: «Знаешь, парень, я уже слыхал такой говор». «Что ж это за говор», — спрашиваю? А он: «Мне сдается, никакие они не беглые».

— Почему он так думает? — Про себя Элвин отметил, что Артур в точности копирует слова того другого и его акцент.

Раньше Артур Стюарт мог скопировать что угодно, не только человеческие голоса — крики птиц и животных, детский плач, шорох ветра в деревьях и шлепанье башмаков по грязи. Был у него такой дар до того, как Элвин переменил в нем все, даже запах, чтобы ловчие не могли больше найти Артура по обрезкам его ногтей и волос. Перемены коснулись самых глубоких и потаенных уголков Артурова существа и сказались на его одаренности. Тяжело поступать так с ребенком. Благодаря этому Артур сохранил свободу, но Элвин сожалел о цене, которую пришлось за нее отдать.

— Он говорит, что слышал такую речь, когда ездил с хозяином в Мексику.

Элвин глубокомысленно кивнул, хотя понятия не имел, что это может значить.

— Я его спрашиваю, откуда черным ребятам знать мексиканский говор, а он: в Мексике когда-то много черных было.

— И то верно, — сказал Элвин. — Они прогнали испанцев всего пятьдесят лет назад. Думаю, их вдохновил на это Том Джефферсон, освободивший черрики из-под власти короля. К тому времени испанцы должны были ввезти в страну много рабов.

— Ну да. Вот я и спрашиваю: раз в Мексике приносят столько человеческих жертв, почему ж они первым делом не поубивали этих африканских рабов? А кубинец говорит: черные люди грязные, их нельзя скармливать мексиканскому богу. И давай ржать как сумасшедший.

— Пожалуй, в том, что другие считают тебя нечистым, есть некоторое преимущество.

— Многие американские проповедники говорят, что Бог всех людей считает нечистыми духовно.

— Это ложь, Артур Стюарт. Многих проповедников ты слышать никак не мог.

— Я слышал, что так они говорят. Потому-то наш Бог и не признает человеческих жертв. На кой они ему, раз все мы нечистые, как черные, так и белые.

— Однако я не верю, что Бог именно так думает о своих детях. И ты тоже не веришь.

— Мало ли во что я верю. Мы с тобой не всегда думаем одинаково.

— Я счастлив уже оттого, что ты вообще думаешь.

— Это так, хобби. Не основное мое занятие.

Элвин засмеялся, чем Артур остался очень доволен, и принялся рассуждать вслух:

— Итак, у нас есть двадцать пять рабов, происходящих из Мексики. Они следуют вниз по Миззипи на том же пароходе, что и человек, вербующий солдат для вторжения в ту же Мексику. Поразительное совпадение.

— Проводники? — предположил Артур.

— Весьма вероятно. Они, возможно, закованы в цепи по той же причине, по которой ты притворяешься рабом. Чтобы их принимали не за тех, кто они есть на самом деле.

— Или у кого-то хватает ума полагать, что закованные рабы будут хорошо показывать дорогу на неизвестных землях.

— Ты хочешь сказать, что они не такие уж и надежные.

— Может, они не прочь умереть с голоду в пустыне, чтобы прихватить с собой белых рабовладельцев.

Значит, мальчик все-таки понимает, что смерть можно предпочесть рабству. Это хорошо.

— Жаль, что я не говорю по-мексикански, — сказал Элвин. — И ты тоже.

— Да-а.

— Не вижу, как ты сможешь выучить их язык. К ним никого не подпускают.

— Да-а.

— Надеюсь, у тебя не зародился какой-нибудь дурацкий план, о котором ты умалчиваешь.

— Могу и сказать. Я уже договорился, что буду носить им еду и выносить за ними парашу. До рассвета, когда больше никто это делать не рвется.

— Их стерегут круглые сутки. Какты вообще собираешься разговаривать с ними?

— Брось, Элвин. Ты же знаешь, что хоть один из них да говорит по-английски — как иначе они могли бы работать проводниками?

— Или по-испански, а кто-то из белых тоже владеет этим языком. Об этом ты не подумал?

— Я уже попросил кубинца выучить меня испанскому.

Это показалось Элвину явным хвастовством.

— Я отсутствовал всего шесть часов, Артур Стюарт.

— Ну, он ведь не совсем еще меня выучил.

Элвин опять задумался о том, так ли уж сильно пострадал талант, которым Артур обладал в детстве. Выучить язык за шесть часов? Нет, конечно, гарантии, что кубинский раб хорошо владеет испанским — как и английским, впрочем. Но что, если у Артура Стюарта природный дар к языкам? Что, если он был вовсе не имитатором, а мальчиком, от рождения умеющим говорить на любом языке? Элвин слышал о таких людях. Им стоит только услышать чужое наречие, чтобы заговорить на нем, как на родном.

Может быть, этот дар по-настоящему проснулся в Артуре только теперь, когда он становится мужчиной? Элвин даже позавидовал ему и тут же посмеялся над собой. Представить только, чтобы человек с его, Элвина, даром завидовал кому-то другому! Он может сделать камень жидким как вода, воду — прочной как сталь и прозрачной как стекло, может обратить железо в живое золото и при этом жалеет, что не способен овладеть чужим языком с той же легкостью, с какой кошка падает на лапы? Грех неблагодарности, один из многих, за которые его наверняка пошлют в ад.

— Чего ты смеешься? — спросил Артур Стюарт.

— Все время забываю, что ты уже больше не мальчик. Хочу только надеяться, что если тебе понадобится моя помощь — вдруг, скажем, тебя поймают на разговорах с мексиканскими рабами и начнут драть кнутом, — ты сумеешь как-нибудь дать мне знать.

— Очень даже сумею. А если убивец с ножиком, который спит на твоей койке, вдруг начнет плохо себя вести, ты тоже дай знать, что написать на твоей могильной плите.

— Убивец с ножиком?

— Так говорят под палубой. Но ты лучше спроси его сам, он тебе все и расскажет. Ты ведь так поступаешь обычно, правда?

— Угу. Если я что-то хочу знать, то так прямо и спрашиваю.

— И тебя, как правило, не убивают.

— В среднем у меня неплохие результаты, — скромно ответил Элвин.

— Но ты не всегда выясняешь то, что хочешь.

— Зато всегда выясняю что-то полезное. Например, как легко раздражаются некоторые люди.

— Я сказал бы, что у тебя дар на это дело, если б не знал, что у тебя есть другой.

— Бесить людей, да.

— Они начинают злиться, не успеешь ты поздороваться.

— А на тебя вот никто не злится.

— Потому что я симпатичный.

— Ну, не всегда. Хвастовство тоже иногда раздражает.

— Только не моих друзей, — ухмыльнулся Артур.

— Но твоих родных это с ума сводит.

Когда Элвин вернулся к себе, «убивец с ножиком» уже проснулся и вышел куда-то. Элвин подумал, не занять ли ему снова свою койку, но это значило нарываться на драку, и он решил, что дело того не стоит. В каюте четыре койки на двоих — незачем злить попутчика, борясь за одну-единственную.

Засыпая, Элвин, как всегда, отыскал сердечный огонь Пегги и удостоверился, что у нее все хорошо. Ребенок в ней рос как положено, и у него теперь тоже билось сердечко. Не то что во время первой беременности, когда ребенок родился преждевременно и выжить не смог. Теперь Элвину не придется смотреть, как его дитя синеет и задыхается у него на руках, несмотря на отчаянные попытки отца отыскать в маленьком тельце хоть какой-то шанс на жизнь. Что пользы быть седьмым сыном седьмого сына, если единственный, кого ты неспособен исцелить — это твой первенец?

В первые дни после его смерти Элвин и Пегги не отходили друг от друга, но потом она начала отдаляться, избегать его. В конце концов он понял, что она просто боится забеременеть снова. Тогда он поговорил с ней, сказал, что от беды не скроешься — многие люди теряют детей, даже тех, что уже подросли немного. Надо пытаться снова и снова, чтобы было чем утешиться при мысли о маленькой могилке.

«Я выросла, глядя на две такие могилки, — сказала она. — И знала, что родители, глядя на меня, видят двух моих сестер, носивших то же самое имя».

«Ты была светлячком и потому знала больше, чем полагается знать ребенку. Наша малышка скорее всего светлячком не станет. Все, что она будет знать, это как мы ее любим и как мы хотели, чтобы она родилась».

Элвин не знал, убедил ли он Пегги или она согласилась снова завести ребенка только ради него. Во время второй беременности она, как и в первый раз, разъезжала по всей стране и боролась за освобождение рабов, стараясь при этом, чтобы оно не привело к войне. Элвин в ее отсутствие оставался в Церкви Вигора и учил желающих началам созидания.

Оставался, пока она не давала ему какого-нибудь поручения. Вот и теперь Пегги отправила его вниз по реке в Нуэва-Барселону, хотя в глубине души ему хотелось побыть дома с ней вместе и позаботиться о ней.

Она, будучи светочем, прекрасно знала, чего он хочет, — стало быть, сама хотела как раз обратного: пожить врозь.

С этим Элвин мог примириться, что не мешало ему отыскивать ее на грани сна и засыпать, лишь когда в нем затеплятся два сердечных огня — ее и ребенка.

Элвин проснулся в темноте, поняв, что происходит что-то неладное. Рядом с ним горел чей-то сердечный огонь, и он слышал тихое дыхание крадущегося к нему человека. Запустив «жучка», он определил, что тот тянется к котомке, которую Элвин обхватил рукой.

Кража? Чертовски глупая затея на борту парохода, если у незнакомца именно это на уме. Разве только он превосходный пловец и способен добраться до берега с тяжелым золотым лемехом.

Нож злоумышленника висел на поясе, и тот пока не собирался его доставать. Элвин, учитывая это, произнес как можно тише:

— Если вы ищете что-нибудь съедобное, дверь с той стороны.

Ох, как подскочило при этом сердце у незнакомца! И первым делом он схватился за нож — это движение, как отметил Элвин, было у него хорошо отработано.

Впрочем, он почти сразу взял себя в руки. Элвин догадывался почему — ночь была темная, и незнакомец полагал, что Элвин видит в темноте не лучше его самого.

— Уж очень вы сильно храпели. Я просто хотел перевернуть вас на другой бок.

Элвин знал, что он врет. Когда Пегги давно уже пожаловалась на его храп, Элвин разобрался, отчего люди храпят, и преобразовал свою носоглотку так, чтобы не производить больше подобного шума. Он взял за правило не пользоваться даром ради собственного блага, но счел, что от храпа нужно избавиться ради других — ему-то это спать не мешало.

Однако он не подал виду и сказал:

— Спасибо. Но сплю я чутко, и если попросить меня повернуться, я тут же послушаюсь. Жена всегда так делает.

И тут незнакомец беззастенчиво признался в своих намерениях:

— Знаете, когда человек так прижимает свою котомку к себе, других так и разбирает поглядеть, что у него там такое.

— Когда я не прижимаю ее к себе, других разбирает не меньше, и гак им куда сподручнее подобраться к ней в темноте и познакомиться с ней поближе.

— Больше, полагаю, вы мне ничего не скажете?

— На вежливый вопрос я всегда готов ответить.

— Но поскольку спрашивать, что лежит у вас в котомке, невежливо, вы не станете отвечать.

— Приятно познакомиться с человеком, знающим толк в хороших манерах.

— Хорошие манеры и нож, который не ломается у черенка, — вот что помогает мне жить в этом мире.

— Мне вполне достаточно хороших манер. А нож ваш мне нравился больше в ту пору, когда еще был напильником.

Незнакомец одним прыжком отскочил к двери, выхватив нож.

— Кто ты и что обо мне знаешь?

— Ровно ничего, сэр. Но я кузнец и вижу, когда нож переделывают из напильника. По мне, это скорее меч, а не нож.

— Я ни разу не доставал нож на этом пароходе.