Помоги проекту - поделись книгой:
Сейчас, ссутулившись, в старой толстой, как попона, шинели пехотинца Второй мировой войны, принадлежавшей Баку, Дойл стоял рядом с Мегги у головы пирата. Они смотрели на истекающую кровью тушку, засунутую туда: лапы, похожие на человеческие руки, от чего мороз пробегал по коже; желтовато-белый мех, потемневший и липкий от крови; лысый, мерзкий крысиный хвост. Опоссум. Точнее говоря, виргинский опоссум-альбинос, обитающий на полуострове Делмарва. Этот экземпляр был просто огромным, около двадцати пяти фунтов. Одно время эти неуклюжие зверьки были почти полностью истреблены из-за ценного меха, который после обработки какими-то ядовитыми химикатами становился отдаленно похожим на мех горностая. Но опоссумы всегда были отличными производителями, так что за последние десятилетия их численность возросла настолько, что они тысячами наводняли леса Национального природного заповедника на побережье острова Вассатиг. От площадки для гольфа заповедник отделяло двадцатифутовое защитное ограждение. И все равно о каждом погибшем опоссуме нужно было докладывать местной полиции, которая сообщала об этом в Вашингтон чиновникам из Службы рыбного и охотничьего хозяйства.
– Ну что ж, солдат, – сказала Мегги, глядя искоса на старую шинель Бака. – Вот это я и называю мужской работой.
На глаза Дойла наворачивались слезы. Он старался вдохнуть свежий воздух, но в легкие проникала только вонь.
– Что-то я с утра неважно себя чувствую, – сказал он, подавляя подступающую волну тошноты. – Наверное, вчера вечером съел что-то не то.
– Скорее – выпил, – нахмурилась Мегги, развернулась и потопала к кухонной двери закрытого ресторана.
После того как она ушла, Дойл сполз по гипсовому боку акулы-молота у пятнадцатой лунки, пар четыре, сел на землю и обхватил голову руками. Он снова на «Пиратском острове», ему сорок два, он с похмелья ждет, что жизнь начнется с начала, и испытывает странную потерю памяти. Он ясно помнит, как когда-то был ребенком, потерявшим отца, потом хулиганом-подростком, но никак не может вспомнить, кем он стал позже. В детстве он каждое лето выдавал туристам клюшки и мячи вон там, в проходной будке, стоящей у дороги к пляжу. В памяти возникли туристы тех лет, выстроившиеся в сумерках в очередь на боковой дорожке, от них пахло маслом для загара и сигаретами «Пэлл Мэлл». Майские жуки летели к свету прожекторов и пикировали на землю, как маленькие обуглившиеся метеориты. Он почти слышал бодрый удар большой клюшкой по мячу, мягкое перешептывание девушек в купальниках, музыкальный автомат в баре, играющий тоскливые мелодии кантри, и громыхающий смех дяди Бака, разносящийся по всей площадке.
Через несколько минут Мегги вернулась с ведром мыльной воды, жесткой щеткой, толстым пластиковым пакетом для мусора и парой резиновых перчаток. Она поставила ведро у его ног, на которых красовались старые шлепанцы Бака. Дойл смотрел на нее снизу вверх с застывшим выражением глаз.
– Я не могу, – только и смог он сказать.
– Пентюх, – сказала Мегги. – Почему мне всегда приходится убирать дерьмо за Дойлами?
И она так резво натянула резиновые перчатки и полезла вверх по желобу, словно только этого и ждала.
– Надеюсь, он сдох, – сказала она. – У этих чертовых тварей бывает бешенство.
Она схватила тушку опоссума за задние лапы и сильно дернула. Раздался густой, чавкающий звук. Дойл отвернулся.
– Боже мой, – сказала Мегги. – Господи боже мой!
Тон ее голоса заставил его обернуться. Мегги спустилась с горки, держа в руках уродливое месиво из крови и меха, и, несмотря на позывы к рвоте, Дойл подошел, чтобы взглянуть поближе. Бедное животное было разрезано пополам очень ровно, словно электропилой, а в его забрызганный кровью зад головой вперед была запихнута гниющая тушка иглобрюха.
– Располовиненный опоссум и иглобрюх, – сквозь зубы процедила Мегги. – Брак, совершенный в аду, скажy я тебе. Кто-то не поленился придумать и проделать всю эту шаманскую хренотень… Погоди-ка минуту… – Она запнулась на полуслове, потом сообщила: – Тут еще что-то есть.
К животу опоссума был прилеплен скотчем кусок измазанного кровью пергамента, на котором черными буквами были выведены слова, похожие на детские каракули. Дойл нагнулся, зажал ноздри и прочитал:
– Похоже, кто-то не слишком рад твоему приезду, – спокойным голосом произнесла Мегги. – И он не побоялся нарушить закон, чтобы сообщить тебе об этом. Убийство опоссума – это, на хрен, серьезное федеральное преступление.
Дойл молча кивнул. Это была не первая угроза смерти, которую он получал, но слегка неожиданная. Кто знал о его возвращении и хотел, чтобы он снова убрался отсюда?
– Да все уж в курсе, что ты приехал, – сказала Мегги. Она засунула капающую кровью тушку в мешок для мусора и крепко завязала. – Это же маленький городишко! Ты что, забыл?
– Да уж, – сказал Дойл. – Я помню.
5
Между городком Вассатиг на побережье Атлантики и главным городом округа Вассатиг – Виккомаком – на берегу Чесапикского залива не более двадцати двух миль птичьего полета, но прямой дороги нет, не считая полузаросшей индейской тропы. Эта так называемая проселочная дорога тянется через густые леса и акры частной собственности, огороженной бревнами и колючей проволокой и отмеченной знаками, запрещающими проход, со щербинами от пуль. А на машине приходится ехать около тридцати миль по шоссе 301 – главной магистрали Виккомака, – это занимает почти час, если не превышать скорость. Узкое однополосное шоссе бесконечно петляет мимо заброшенных полуразвалившихся ферм, оплетенных вьюнком и почти невидимых под ветвями дубов и кленов; прорезает темные поля табака, толстые мрачные листья которого низко нависают над темной песчаной почвой; пересекает томатные плантации, где кусты аккуратно подвязаны и накрыты серой пластиковой пленкой. Это пустынное место далеко от живительных волн океана. Древняя, бедная и неухоженная земля настолько не похожа на узкую полосу пляжных городков вдоль побережья, что вполне могла бы сойти за сердце штата Кентукки.
В этой части округа рождаются дети; говорят, они вырастают, стареют и умирают, так и не увидев океана, который меньше чем в пятнадцати милях от их порога. От прежних времен остались только покрытые толем унылые лачуги вперемежку с местами проржавевшими трейлерами и бывшими хижинами рабов – брошенные, с выбитыми окнами. Грязные куры возятся в земле у гравия вдоль дорожного полотна. Время от времени спутниковая тарелка или висящее на веревке свежевыстиранное белье извещают, что у кого-то еще остались работа и трудолюбие, но это случается очень редко.
Несмотря на январский холод, Дойл опустил верх ржавого дядиного «кадиллака-эльдорадо» выпуска 1969 года, включил печку, пересек насыпную дорогу на материк и поехал по петлявшей 301-й через весь полуостров к Виккомаку.
На полпути он остановился возле старого магазина «Кейперс», на пересечении главной магистрали и 274-й. Здесь на крыльце бездельничали три сезонных работника из Мексики, одетые в дешевые клетчатые рубахи в несколько слоев, чтобы не замерзнуть, и легкие, сдвинутые набок сетчатые бейсболки. Они сидели и болтали ногами, которые были слишком коротки и не доставали до земли. Приземистые, смуглые люди с широкими индейскими лицами. Двое крутили редкие усы, третий был гладко выбрит, на вид ему было не больше пятнадцати. Они курили одну сигарету на троих, бережно передавая ее друг другу огрубевшими от работы руками.
– Hola, caballeros, – сказал Дойл, подходя к крыльцу. Ему не удалось изменить благородную мягкость кастильского наречия, доставшуюся ему от жены и долгих лет жизни в Малаге.
Мексиканцы посмотрели на него с подозрением.
– Hay trabajo hoy?
Они тревожно переглянулись. Один из них пожал плечами.
– No se preocupan. No soy de inmigracion. Buena suerte.[9] – произнес Дойл с грустной улыбкой и зашел в магазин.
С шестидесятых нелегальный мексиканский труд стал частью жизни округа Вассатиг. Тогда местное черное население наконец решило, что работать на полях, где их предки гнули спины в цепях в прямом и переносном смысле, ниже их достоинства, и отправилось в большие города за бедностью, пособиями по безработице и преступлениями. Пару лет была острая нехватка работников: гнили на кустах несобранные помидоры, стоял неубранный табак, вяла оставшаяся без заботы кукуруза. А потом появились мексиканцы. Они приезжали по три-четыре человека на громыхающих грузовиках-попутках и в мятых старых седанах, по невообразимо длинным дорогам с юга, через горы и пустыни, через полконтинента, в поисках работы, с которой без них никто бы не справился. Это была непостижимая система. Дойл так до конца и не понял, как она работает. Казалось, нет никаких правил, нет конкретных договоренностей. Мексиканцы появлялись, устраивались в глухих местах, таких как это, на поросших травой спусках за бензоколонками, в дальних углах общественных автостоянок, а в некоторых городах – за свалками. А потом подъезжал неопределенного вида фургон, и они молча забирались в кузов и уезжали.
Магазин был ветхим, с неровными полами и банками консервов, загромоздившими полки до потолка. За помутневшим, отшлифованным вручную стеклом витрины лежали засохшие маленькие пончики. Они выглядели так, словно их не трогали со времен Реконструкции.[10] Хозяин, согнутый старик с грубым лицом и остекленевшим глазом, подозрительно покосился на Дойла, когда тот подошел к кассе.
– «Лаки Страйк», без фильтра, две пачки, – сказал Дойл.
Старик снял сигареты с полки и положил на прилавок, пока Дойл безуспешно рылся в разноцветных французских счетах, до сих пор лежавших в бумажнике вперемешку со скромными зелеными купюрами.
– Похоже, этот округ не может обойтись без какого-нибудь Дойла, – вдруг сказал старик.
Дойл вздрогнул:
– Я вас знаю?
– Черт побери, да я могу разглядеть Дойла за милю отсюда, – махнул рукой старик. – Ты вылитая копия своего отца. – Помолчав, он добавил: – Ну и шторм был тогда, в шестьдесят третьем. Сильнее я не видал.
– Да, – сказал Дойл.
– Жаль старого Бака. Он всякий раз заходил за холодненьким, когда проезжал мимо, всегда рассказывал что-нибудь смешное.
– Он был веселым, – ответил Дойл, хотя сейчас ему не хотелось говорить о Баке. Он увидел бледно-лиловый охлаждающий ящик с карикатурным королем и надписью «Королевская синяя восхитительная», отпечатанной на одной стороне белыми буквами.
– Эй, это что, «Королевская кола»? Я думал, ее давно перестали выпускать.
– Да, – нахмурился старик. – А потом сюда прикатили богатые сукины сыны из-за границы и купили тот завод в Эйнсли. Но их эта новая кола на вкус совсем не похожа на ту, что я помню, такое пойло! Я вот что скажу: это все потому, что они не нанимают местных. Заводом управляет кучка китайцев – мне племянник рассказывал. Он пытался устроиться туда, а ему напрямик сказали, что работать он будет за гроши, никаких льгот, ничего, потому что «китайцы все так работают – за гроши». Можешь себе такое представить?
– Нет, – безучастно сказал Дойл, отодвинул холодную крышку, засунул руку в темноту и вытащил банку, покрытую тонким белым слоем инея, словно обвитую дроком. В былые дни он часто подъезжал на своем старом «рэйли» на третьей скорости к торговой палатке на пересечении Парадайз и Мэйн в центре Вассатига, где продавали «Королевскую синюю». Официантки автокафе, на роликах, в облегающей лилово-белой униформе, развозили на подносах бургеры, картошку фри, чили-доги и холодные стаканы «Королевской колы», словно юные богини, несущие рог изобилия. Он с Эдом Тоби сидел за столиком в густой великодушной тени магнолии и смотрел на девушек. Созревшая плоть саднила, как наполовину зажившая рана. И Дойл пил эту колу галлонами.
Старик вдруг перегнулся через прилавок и подмигнул своим невидящим глазом.
– Никого не слушай, – произнес он тихим, заговорщицким голосом.
Дойл ничего не сказал.
– Дойлы нам здесь нужны, понятно?
– Да, – озадаченно прошептал Дойл в ответ.
– Твой дядя Бак, бывало, задавал чертей тем скользким парням из города. Здесь должен быть кто-то, кто бы задал им жару.
– Спасибо, – сказал Дойл. – Я как раз еду в Виккомак, и у меня с собой пара шашек динамита. Посмотрим, что из этого получится.
Эти слова явно напугали старика, но Дойл не дал ему возможности ответить. Он протянул десять долларов, взял сдачу и вышел на крыльцо. Мексиканцы все еще сидели, уныло глядя в землю, но уже без сигареты. – Hola, hermanos, tengan cigaros todos![11]
Дойл бросил ближайшему пачку «Лаки Страйк», сел в «кадиллак», открыл банку колы, сделал глоток и поперхнулся. Возможно, в былые времена «Королевская» и не была так хороша, как ему тогда казалось, но определенно лучше этой. Он вылил ее прямо на стоянке, завел машину и поехал дальше, в Виккомак, вперед по извилистой дороге, через черные молчаливые поля, редкие посадки сосен, дубов и тополей, между которыми в подлеске по-зимнему пахло подмороженным перегноем.
6
Старая таверна в Виккомаке стояла в строительных лесах. Говорили, что в ней однажды останавливался Вашингтон. Если верить табличке перед входом, реставрацию этого здания финансировала какая-то компания, занимающаяся отоплением и кондиционированием воздуха, и через год на этом месте откроются офисы и пивной бар под названием «Парик и молоток». Большинство колониальных[12] зданий вниз по Мэйн-стрит были выкрашены в яркие цвета, что придавало двухсотлетним доскам обшивки холодный виниловый блеск и делало пришедший в упадок город похожим на Уильямсберг.[13]
Дойл ощущал витавший в воздухе запах денег, пока шел по мощенной кирпичом дорожке мимо здания бывшей долговой тюрьмы, недавно переделанной в центр развлечений для туристов. Обогнув лужайку, он приблизился к ряду невысоких ухоженных колониальных домов. Это место прозвали Аллеей Юристов, поскольку здесь располагались все адвокатские конторы в городе. Третье здание выделялось среди остальных своей благородной ветхостью: на водосточном желобе облупилась краска, над слуховым окном не хватало черепицы. Скрипучая вывеска гласила: «Уиткомб, Кеттл и Слау, адвокаты». Войдя внутрь, он увидел Уиткомба и Слау, которые уже ждали его. Кеттл присутствовал посмертно, в виде портрета, неодобрительно взирая со своего места над каминной полкой на еще живых партнеров.
Уиткомб с некоторым усилием поднялся с мягкого кресла и взял руку Дойла в дрожащие ладони.
– Тим, позволь выразить тебе мои соболезнования, – сказал он скрипучим, еле слышным голосом. – Старина Бак был одним из последних настоящих людей в этом городе.
– Спасибо, – ответил Дойл, изо всех сил стараясь скрыть потрясение. Он помнил шестидесятилетнего Уиткомба, худого и энергичного, наполненного неиссякаемой жизненной силой. Он никогда не выглядел старше условных тридцати девяти. За последние двадцать лет Уиткомб постарел больше чем на полвека. Теперь это был сморщенный старик с восковым лицом. Старомодный темный пиджак висел на его плечах, как тряпка. Пряди тонких седых волос приподнимались, словно тянулись к чему-то на потолке.
Слау, поспешно встав из-за письменного стола, долго тряс руку Дойла, потом придвинул стул, чтобы Дойл сел. Казалось, этот второй поглотил сущность Уиткомба, как паук, высосавший свою добычу. Чуть за пятьдесят, круглый и розовый, с густой шапкой черных волос, он чем-то напоминал Дойлу фотографии оперных певцов тех времен, когда еще не были придуманы диеты и холестерин.
Дойл сел. Юристы заняли свои места, последовала минута неприятного молчания. Из холла доносилось громкое тиканье напольных часов. Комната была заставлена толстыми синими корешками Свода законов штата Виргиния. Гипсовые плечи и глазные впадины на бюсте какого-то забытого юриста были покрыты тонким слоем пыли.
– Ну что ж, вот вы и вернулись из Испании, – наконец произнес Слау.
– Да.
– Насовсем? – спросил Слау, и что-то в тоне его голоса заставило Дойла насторожиться.
– Более или менее, – ответил Дойл.
– Мы с женой провели в Испании медовый месяц, – хрипло прошептал Уиткомб. – Это было перед самой войной. Мы приплыли на старой «Нормандии» в Гавр и на поезде проехали по Франции…
– Не думаю, что мистеру Дойлу интересны ваши воспоминания, Фой, – прервал его Слау.
– Нет, продолжайте, пожалуйста, мистер Уиткомб, – возразил Дойл. – Как поживает ваша жена?
– Она умерла, – печально произнес Уиткомб, хотел что-то добавить, но внезапно принялся кашлять. Сначала кашель был глухим, потом резко усилился и превратился в отрывистые судороги, которые охватили все его тело.
Дойл терпеливо подождал минуту, потом встревожился.
– Давайте я принесу стакан воды, – предложил он.
Все еще кашляя, Уиткомб отрицательно помотал головой. Скрестив руки на груди, Слау невозмутимо смотрел, как его партнер краснел, ловя ртом воздух. Уиткомб издал длинный хрип, после чего ему ненадолго полегчало. Затем последовал новый взрыв кашля, еще громче, чем первый.
– Фой, я сам разберусь с мистером Дойлом, – громко сказал Уиткомбу Слау. – Почему бы тебе не принять лекарство?
Уиткомб молча кивнул, все еще кашляя, поднялся из кресла и пошел к двери. Перед тем как выйти, он обернулся и поднял тощий палец. Этим жестом он хотел сказать что-то очень важное, может быть предупредить, но Дойл не смог ничего прочесть в покрасневших глазах старого юриста. Тот отвернулся и исчез в холле. Его кашель слышался за входной дверью, на дорожке, у лужайки перед зданием суда, становясь все тише и тише.
Слау нагнулся вперед.
– Это все его легкие, – сказал он, постукивая пальцами по груди.
– Я понял.
– Он, что называется, наполовину на пенсии. Теперь дела большинства клиентов веду я. Но именно сегодня он захотел прийти, чтобы повидаться с вами.
– Я очень ценю это, – сказал Дойл. – Этот человек был адвокатом моего дяди почти пятьдесят лет. И его другом.
Слау нахмурился.
– Ну что ж, теперь перейдем к делу.
– Разумеется, – ответил Дойл.
Слау подошел к заваленному бумагами итальянскому комоду у стены и начал в них рыться; большой женоподобный зад слегка колыхался в такт его движениям. Он был настолько круглым, насколько может быть круглым человек. Не оперный певец, подумал Дойл, а скорее Шалтай-Болтай. Но он знал, что за плюшевой, рыхлой внешностью этого человека скрывается железная воля.
Слау был этаким редким видом, юристом-самоучкой. Родители неизвестны, рос в сиротском приюте, затем оказался' в районе Чесапика – по ночам потрошил кур на конвейере птицефабрики Робертсона в Коулвилле. Потом он устроился клерком у Кеттла и в свободное время читал все книги про законы, что попадались ему в руки. Через пять лет он с первой же попытки сдал экзамен на адвокатскую практику в Виргинии, не посетив ни одного занятия в Высшей юридической школе. Виргиния была последним штатом Америки, где существовал такой подход к закону – эта традиция восходила к временам Джефферсона[14] и Томаса Пейна,[15] – когда закон ограничивался комментариями Блэкстоуна[16] и несколькими томами прецедентов в кожаных переплетах.
Наконец Слау принес конверт из манильской пеньки, вытащил белый листок, вырванный из блокнота, и протянул его Дойлу.
– Не общепринятый документ, – сказал Слау, – но совершенно законный. Оставить вас одного?
– В этом нет необходимости, – ответил Дойл, взял этот блокнотный листок и стал читать.
Дойл дочитал завещание дяди Бака, проглотил комок, вставший в горле, аккуратно свернул листок и положил на стол.
– Ну и что теперь?
Слау протянул ему пачку документов с яркими закладками.
– А теперь вам нужно поставить подпись и свои инициалы в тех местах, где вложены закладки. Потом мы встретимся в суде по делам о завещаниях и наследствах. Судя по тому, как выглядит эта папка, месяца через два-три.
– Суд по делам о завещаниях и наследствах? – нахмурился Дойл. – Это обязательно?
– В округе Вассатиг – да, – грустно сообщил Слау. – Появление перед судьей предписано законом.
Дойл взял документы и несколько минут их просматривал, так, для видимости. С таким же успехом они могли быть написаны на китайском. Затем он поставил подписи, инициалы, где было нужно, и вернул бумаги адвокату.
– А вот что произойдет после суда, зависит от вас, – откинулся в кресле Слау, и на мгновение Дойлу показалось, что в глубине его спокойных глаз промелькнуло нечто злобное и холодное. Но он не был уверен, а момент был уже упущен.
– Завещание вашего дяди в качестве особого условия оговаривает, чтобы вы позаботились о мисс Пич. Полагаю, именно это он имел в виду. Нет нужды говорить, что эта фраза не является юридическим термином и на суде ее можно интерпретировать по-разному. Вы являетесь единственным наследником. Таким образом, вы обладаете правом ликвидировать все имущество и разделить доходы по своему усмотрению. Кроме того, существуют другие поводы задуматься. Под ними я подразумеваю налоги на недвижимость, определенное количество неоплаченных долгов… – Слау постучал пальцами по столу, и Дойл почти услышал, как его мысли щелкают, словно кнопки калькулятора. – Послушайте, если вы не против, оставим это дерьмо.
– Валяйте, – сказал Дойл.
– Есть очень разумное предложение купить «Пиратский остров».
Поделиться книгой: