Помоги проекту - поделись книгой:
— Ты не должна принимать так близко к сердцу эти выходки Таави. Я ночевал у тетушки Ийды и слышал... то же самое, что и ты, вероятно, слышала, когда ездила в село. Я вспоминал Таави, как мы с ним, бывало, ездили украдкой от родителей куда-нибудь на приработки... Тогда Таави просто не мог вернуться домой, пока не перепляшет со всеми девушками. Да и ты сама ведь не очень любила сидеть в сторонке. Кто из вас тогда больше любил танцы, я и до сих пор понять не могу.
— Оставим это. Надо думать, все устроится, как и до сих пор устраивалось. Ты лучше расскажи мне, как Ээва и Ааретти? Видел ты их?
— Ааретти я встречаю, правда, редко. Бравый офицер. Сапоги со шпорами. Ааретти всегда умел быть послушным. Повинуясь матери, он доучился до докторской степени; повинуясь жене, занял должность в столице, а теперь прищелкивает каблуками перед высшим начальством. Хотел было я в эту поездку повидать Ээву, но встретил только ее любезного супруга. Эта Ээва обвела вокруг пальца добродушнейшее создание. Он собственноручно приготовил мне такой вкусный завтрак, каким меня и в мирное-то время не часто потчевали. Говорит, ему и раньше приходилось заниматься кухонными делами..Ведь Ээва часто бывает занята вне дома, И теперь она тоже где-то хлопочет по делам организации «Лотта свярд»[2], а ее прекрасные дочки — в Швеции. Да, ты знаешь, мать Кертту живет в том же городе. Я и ее проведал. Мамаша сильно постарела. Для нее война ужасна главным образом потому, что не соблюдается расписание поездов. Прежде, бывало, когда ее муж был начальником станции, поезда приходили и отправлялись минута в минуту, а теперь совсем не то...
Пааво улыбается. Но ему не удается скрыть от Амалии усталость и озабоченность. Он крепко пожимает руку сестры на прощанье. В дверях еще раз оборачивается и замечает:
— Счастье все-таки, что Кертту научилась топить баню, иначе бы мне пришлось уезжать из родного дома, так и не попарившись! Ты ведь занята: вооружилась косой и ведешь войну с чертополохом. Спасибо, что хоть немного присматриваешь за Кертту и Эльви. Не пускай их одних на топкое болото.
Амалия кивает головой и начинает вертеть сепаратор. Пааво, остановясь на крыльце, прислушивается к жужжанию машины — в детстве от этого звука он просыпался по утрам,
Кажется, совсем недавно овес на поле Ийккала был синевато-зеленым, а теперь как-то сразу пожелтел. С шелестом падает овес перед косарем. Это Таави. Припекает солнце, пот льет со лба Таави, но он косит с упоением. Целое лето нужно было ползать, лежать в окопах, бегать согнувшись, и вот теперь наконец он может распрямиться, развернуться, держа в руках косу, по которой истосковался. Грохот войны, сотрясающий землю, здесь совсем не слышен. По крайней мере пока. Хотя день выдался солнечный, Таави косит с непокрытой головой. Стебли овса высоки, зерна полновесны.
Вдруг до слуха увлеченного работой Таави донесся пронзительный голос Амалии:
— Иди сюда, надо поднять забор, Торстикки повалила. Коровы треплют копенки ржи!
Таави будто не слышит. Работа завладела всем его существом, точно глубокий сон. Ему хочется видеть перед собой только широкую спелую ниву и слышать звук своей косы. Ни дрожи земли, ни слов команды — ничьей команды.
Но до него снова доносится голос Амалии. Таави встряхивает головой, словно желая отогнать назойливую муху. Затем наступает тишина, и вдруг Таави ясно слышит чей-то топот и хруст. Прямо по полю скачет Амалия, отплясывает среди спелого овса с искаженным ненавистью лицом. Она машет своим цветастым нарядным платком и безжалостно губит овес сапожищами.
— Не топчи овес, чертова баба! — кричит Таави.
— А хоть бы и потоптала! Это мой овес, и мою рожь коровы жрут! А ты, негодяй, и крика не слышишь, когда я тебя зову на помощь!
Коса замирает в руке у Таави. На лице у него глупое, жалкое выражение мальчишки, который, набедокурив, вдруг получил звонкую оплеуху. Понурив голову и бормоча проклятия, он идет чинить ограду. Амалия бредет следом со слезами на глазах, плотно стиснув губы.
Кертту случайно увидела и услышала то, что произошло у Таави с Амалией. Она ходила собирать ягоду-поленику в большой канаве за ржаным полем. Кертту не понимает ни Таави, ни Амалии. Ведь Амалия могла бы и без помощи Таави поднять ограду. Не так давно она одна восстановила поваленную ограду пастбища. Пригнувшись в канаве, Кертту незаметно уходит по направлению к Ээвала. Идти согнувшись трудно, но она не хочет, чтобы ее видели. Скрывшись в лесу, Кертту ставит ведерко с ягодами на камень и садится рядом. Она плачет, плачет оттого, что камень, на котором она сидит, слишком жесток, оттого, что жизнь и время слишком суровы, и оттого, что она бессильна. От плача начинает болеть голова. Ягоды в ведерке пахнут болотом и солнцем...
Таави с Амалией сообща подняли ограду ржаного поля и выгнали коров на пастбище. Но теперь ограда разделила их. По одну сторону — хозяйка со своим домом, по другую — батрак. Таави докашивает овес с остервенением. В деревне он попросил лошадь: копенки пора убрать под навес.
Таави в сердцах нагружает лошадь так, что та едва-едва тянет по полю сани. Он проклинает дрянную лошаденку. Плохо и то, что в доме нет даже грузовой тележки на резиновых шинах! Да, Таави очень раздражен. Ведь раньше Амалия никогда не намекала ему, что дом и хозяйство принадлежат именно ей и только ей, Амалии.
Амалия и сама, потрясена тем, что у нее вырвались эти слова, теперь она досадует на себя и раскаивается. Ведь она и раньше знала, что Таави — ветреник и волокита, стоило ли из-за этого позволять себе отплясывать на овсяном поле?..
Утром она обошла свои верши и теперь может зажарить к обеду окуней. Есть и свежий хлеб, и подрумяненная в печи каша. Все это любимые блюда Таави. Но он ест неохотно, фыркает, словно лошадь, которой после гонки дают прелое сено. Антти сидит рядом с отцом и поит котенка молоком из своей чашки. Таави смотрит на котенка прищуренными глазами и наконец говорит раздраженно:
— И кошку в дом привели!
Антти оправдывается и рассказывает отцу историю котенка с самого начала. Он говорит, что мать тоже не разрешала брать ему котенка из Ээвала, но она в конце концов не могла не уступить, когда сама же послала его разузнать, что там рассказывала Старуха, вернувшись из села. Белый котенок, спокойно лакает молоко, потом вдруг бросается ловить свой собственный хвост. Таави замечает с усмешкой:
— Это, наверно, кошка: смотри, как бестолково она ведет себя...
После вечерней дойки пришла Эльви за молоком и сказала Амалии, что заболела Кертту. Амалия решила сразу же пойти проведать невестку. Она просит Антти побыть дома и подождать отца, который все еще работает на овсяном поле.
Амалия кладет руку на лоб Кертту. Жара нет. Но ведь заболеть немудрено, если ходишь с непокрытой головой по солнцу. Она ласково, как ребенка, уговаривает Кертту съесть кусочек хлеба с маслом и выпить стакан молока. «Наверно, невестке просто скучно, — думает Амалия. — Ведь в Такамаа нет для нее подходящей компании. Целыми днями приходится оставаться одной». Амалия обещает прийти завтра и чуть не бегом пускается домой, в Ийккала.
Дома один Антти. Он говорит, что отец уехал в деревню отдавать лошадь. Смеркается, Антти хочет спать, а Таави все нет и нет. И мать, и сын уже поужинали. Усталая, моет Амалия сепаратор и посуду из-под молока, а потом ставит ужин на край стола. Наверно, Таави захочет поесть, когда вернется домой. Сын засыпает, едва добравшись до подушки. Амалия тоже ложится, но сон не идет. Теперь можно подумать и о рассказах Старухи.
Амалия всячески пыталась запретить Старухе разносить сплетни и чернить имя Таави. Но ничто не помогает — не умеет свекровь держать язык за зубами. Все-то она раззвонит — что где слышала и даже что сама придумала. И вот тараторит без конца, что она ада боится, и что покурить любит, и что горе человеку, во грехе живущему, как Таави, например, который предался распутному веселью с городскими женщинами. Амалия старалась не показывать, насколько задевают ее эти разговоры. Она всегда хотела выглядеть совершенно спокойной, когда говорили о Таави, словно ее ничто не трогало — ни похвалы ему, ни порицания. Трудно это.
Трудно и теперь, когда Таави приехал домой. Воспаленные глаза мужа и весь его утомленный вид привели Амалию в негодование. Подумать только, явился прямо из объятий городских женщин!
— Пойди вымойся! — вырвалось сразу же у Амалии.
И, не дожидаясь ответа, она тут же поспешила затопить баню. Курная баня Ээвала еще не успела остыть с вечера и поэтому нагрелась быстро. Амалия достала для Таави из клети чистое белье, выбрала хороший березовый веник. Банный пар быстро выгнал из мужика винные пары. Румяный и свежий, пришел Таави из бани прямо к столу и ел с аппетитом.
Но его добрый вид не поднял настроения Амалии. Сердце ее точно в яму провалилось, пока она так долго ждала мужа. А сегодня оно наконец вырвалось, взбунтовалось. Кончилось терпение Амалии. Она и раньше всегда была готова вспылить и действовать решительно. Когда-то, еще в детстве, ее почему-то выводила из себя чистка картошки. Не раз, бывало, она бросит нож в очистки и убежит во двор гоняться за щенком Йеппе. Лишь бы было весело, а картошку чистить нудно. Или вот вспоминается ей сейчас один сентябрьский день. Было это много лет назад. Собрали хороший урожай и засветло убрали в амбар все до последнего зерна. По этому случаю устроили торжество в большой избе Ээвала. Отец, братья и гости пили ромовую настойку. В этот день все были веселы и поминутно гоняли Амалию куда-нибудь по делу, а то и без дела, шутки ради. А она бегала и бегала и все время смеялась до боли в груди, в малюсенькой груди, которой она у себя до сих пор не замечала. Пробегая мимо старой риги, она увидела вдруг, как целовалась за ригой Ээва с гостем-студентом. Тогда это показалось Амалии ужасно смешным. Ведь она раньше никогда не видела, чтобы взрослые целовались. Правда, Ээва, бывало, во время школьных каникул, бегая по лугу, целовала цветы. Да и сама Амалия целовала иногда ягненка и свою собаку Йеппе, когда та была еще маленьким пушистым щенком. Но в том, как целовались Ээва и студент, было уже что-то совсем другое. Это казалось странным и смешным. И действительно, трудно было не расхохотаться.
А потом мужчины допивали наливку в избе, Ээва в комнате разговаривала с тетушкой Ийдой, а мать убирала со стола остатки ужина. Но Амалии все еще хотелось смеяться и шутить. Она увидела ключ от хлебного амбара на столе в малой избе (обычно ключ висел на гвозде в комнате отца), и вот Амалия схватила ключ и помчалась со всех ног к амбару.
Замок злобно заскрипел, когда она отпирала его, но все-таки открылся, и Амалия проникла в амбар. Лунный свет лился в амбар двумя потоками: через люк чердака и через раскрытую дверь. Лари были полны до краев. И вдруг Амалии показалось, что зерно, словно море, переливается, колышется волнами. Она встала на ступеньку лестницы, ведущей на чердак, и оттуда, вытянув руки, рыбкой нырнула в хлебное море, чтобы поплыть. Неожиданно она больно ушибла грудь и живот. И уже совсем стало не смешно, когда она скатилась с ларя на пол. Теперь она тихо повесила скрипучий амбарный замок и заперла его на два поворота. Холод пробежал по спине, когда она отошла от амбара, а тропинка под босыми ногами стала как ледяная. В избе никого не было, и Амалия положила ключ на то место, где нашла его.
Многие гости остались ночевать, и девочке постелили в длинной узкой комнате, в которой обычно никто не спал. Первая дверь комнаты вела в малую избу, а вторая — в спальню отца и матери. Лежать здесь было непривычно, а большой шкаф у противоположной стены казался странным чудовищем. Она зажмурилась и укрылась с головой одеялом.
Утром Амалия проснулась оттого, что услышала строгий голос отца: «Какой же это негодяй валялся на хлебе божьем?!» Амалия не слышала ответа матери. Но вскоре мать пришла к Амалии, пододвинула стул и села рядом. Встревоженная и напуганная, Амалия сразу же призналась: «Я только прыгнула в ларь». Мать долго смотрела на дочь с жалостью, а потом заговорила так, словно ей было чрезвычайно тяжело говорить: «Да, ты прыгнула, Амалия, но больше уж не прыгай. И вообще, не веди себя теперь как малое, неразумное дитя. Я зашла в амбар и увидела там твою кровь. Ты уже не ребенок. Хотя и нелегко тебе сдерживать свои порывы, я понимаю, но надо стараться. Ты становишься взрослой. Веди себя хорошо».
Мать никогда раньше так долго не говорила с Амалией, но сильнее этих слов подействовал на Амалию тон матери. Мать была, вероятно, потрясена тем, что произошло с Амалией. Она даже ласково погладила волосы дочери. Затем принесла Амалии чистое белье и сказала, чтобы дочь сходила в баню. Баня была еще теплой с вечера. Амалия чувствовала себя виноватой. Хотелось плакать и бежать куда-нибудь от людей. Но больше никто не говорил с Амалией о ее проступке в амбаре и об оставленных там следах. Никто, даже Пааво. Но, несмотря на тогдашний свой позор, Амалия и по сей день не умеет,сдерживать своих внезапных порывов. Со вздохом вытягивается она на широкой супружеской кровати и слушает, как тикают в избе стенные часы.
И только после того, как часы пробили двенадцать, стуча сапогами, возвратился Таави и бросился, прямо в одежде, навзничь на кровать. От него пахнет водкой и потом. Амалия отодвигается подальше, стараясь занять как можно меньше места. Вскоре Таави начинает храпеть. Под его храп засыпает и Амалия. А когда она приходит после утренней дойки, Таави еще спит.
У Амалии припасены две пачки настоящего кофе, по четверть кило. Одну она решила дать Таави в дорогу, а другая уже начата. Амалия берет оттуда одну ложечку, чтобы придать аромат суррогатному кофе. От запаха кофе просыпается Антти. Он быстро натягивает штаны, выбегает и вскоре возвращается, волоча своего котенка.
— Отец, иди пить кофе, мама заварила настоящего!
Таави просыпается и приподымается на постели. Он явно недоволен, что его разбудили. Мальчик смотрит на отца с порога, морщит нос и, роняя котенка на пол, говорит:
— Ну и воняет же тут водкой!
— Твой отец выпил водки, — отвечает Таави и, зевая, снова валится на кровать.
Амалия заглядывает в комнату. Постель сына еще не убрана, так же как и кровать, на которой поверх одеяла валяется Таави. Амалия закрывает дверь: «Лучше бы уж не раскрывал своего пьяного рта. Впрочем, его дело». Она достает ему чистое, белье из клети, разглаживает выстиранные вчера портянки, снимает с колка полотенце, берет кусок мыла с печи, приносит все это в комнату, достает свежей воды из колодца и говорит:
— Поди умойся да переоденься в чистое.
— Ишь ты, даже чистое белье дают батраку в будний день! — слышит она ответ Таави.
Амалия захлопывает дверь комнаты и принимается крутить сепаратор. Машина шумит, и она уже не слышит, что еще кричит ей Таави. Амалия вертит рукоятку, молоко, журча и пенясь, льется в бидон, а сливки стекают узкой ленточкой в эмалированное ведро. Антти таскает по всей избе привязанный к нитке клочок бумаги, и котенок с упоением носится за ним.
Когда Амалия кончила работу и вымыла сепаратор, из комнаты вышел Таави, и как раз в эту же минуту во дворе появилась Старуха. Она тут же опустилась на скамейку у дверей и начала искать в кармане передника свою трубку. Таави все-таки надел чистую рубаху и даже расчесал волосы на пробор, смочив их водой. Волосы у Таави такие густые, что ровный пробор сделать нелегко. Кофе уже успел отстояться. Амалия ставит на стол четвертую чашку и приглашает Старуху. Наливая Старухе кофе, невестка замечает:
— Вы, вероятно, очень поторопились сегодня с утренней дойкой...
— Поторопилась, поторопилась, — отвечает Старуха, наливает кофе на блюдечко, дует на него и продолжает: — Пошел мой Хукканен в деревню искать себе помощника. Не идет у старого жатва, как надо бы... Вот смотрю я на Таави... — Старуха поглядывает на Таави, прихлебывая кофе, и вдруг восклицает: — Ты еще и на поле не ходил!
Амалия наливает Старухе еще чашку и отвечает за Таави:
— Вчера он работал допоздна.
— А сегодня водки напился, — спешит добавить Антти.
Амалия дает сыну пшеничный сухарь и говорит:
— Пей поскорее кофе да сбегай в Ээвала, узнай, прошла ли голова у тети Кертту.
Но Старуха оживилась:
— Таави уже и водки попробовал!.. — И пошли Старухины причитания: нарушил дни прощения... предался греху великому... И вот уже она со вздохами и восклицаниями рассказывает о пламени судного дня и трубном гласе архангельском. Таави устало слушает причитания матери. Потом, отставив чашку на середину стола, говорит:
— Слушайте, мамаша! Напрасно вы мне расписываете этот ваш судный день. Я уже не один такой судный день пережил и сам видел, как мой товарищ вознесся на небо. Не знаю только, досталось ли ему блаженство рая или муки ада.
Сказав это, Таави встает и уходит. Некоторое время, пока он стоит во дворе, осматривает косу, пробует ее лезвие, еще слышится его посвистывание.
Потом Таави отправляется косить межу брюквенного поля. На борозде сидит заяц в рыжеватой шубке и грызет листья. Таави свистит, заяц приподымается и прислушивается. Минуту он сидит на задних лапках, подняв уши. А потом скачет к лесу. «Легко подстрелить, — думает Таави. — Если б было ружье...» Но Таави не жалеет, что заяц умчался в лес. «Пусть грызет листья брюквы, хватит этих листьев и зайцу». Хотя Таави не раз бывал на охоте, но никогда не увлекался ни преследованием зверя, ни стрельбой... Он не любил стрельбы. И когда Таави отправлялся на эту войну, у него тоже не было никакого желания стрелять. Еще в «зимнюю войну» он был сыт этим по горло. Таави не любит грохота орудий, не любит закапываться в землю, у него вызывают отвращение самые запахи войны... То ли дело точить косу свежим утром, когда небо обещает солнечный теплый день, а хлеб ждет своего косаря.
Весь отпуск проходит в непрерывной работе. Каждый день топится баня или в Ийккала, или в Ээвала. Топить баню помогает Кертту. В полевых работах от нее помощи столько же, сколько от Эльви или от Антти. Тем не менее и она, и дети проводят на поле часть дня. Амалия одна управляется со всеми женскими работами и все-таки успевает еще помогать в поле. Не хуже мужчины орудует она вилами, нагружает возы, вяжет снопы.
Но сейчас Амалия работает не так увлеченно, как прежде. Таави, правда, перестал ершиться, но какое-то отчуждение возникло между ними.
У Амалии плохое настроение. Она не находит примирительных слов, которые сделали бы их снова близкими, как до войны. Амалия не может найти этих слов. Ей мешает злоба и зависть к изящным, красивым женщинам. У этих женщин мягкие руки, темные брови, развевающиеся локоны. Они легко прохаживаются по городским улицам в цокающих каблучками туфельках, в нарядных платьях, с хитрым выражением лица.
Амалия изучает свое лицо в маленьком, висящем на стене зеркальце, но в нем все предметы становятся желтыми, даже белый платок кажется желтым, а цвет лица — как у больного желтухой. Однажды в детстве Амалия болела желтухой. Тогда братья дразнили ее, говоря, что эта болезнь возникает от злости, а вовсе не от простуды, как уверял доктор. Амалия смотрит на свои костлявые, с мозолистыми ладонями руки, распахивает поношенное ситцевое платье и пугается своей некрасивости. Она знает, что зеркало искажает, но это не помогает ей. Сейчас она чувствует то же, что человек, который хочет вырвать больной зуб, как бы мучительно это ни было.
Она словно слышит пение матери:
Что, если бы и мать так страдала, как она, от своей худобы и крупного роста? Мать, наверно, приняла бы это как тяжкий крест, который надо безропотно нести всю жизнь, полагаясь на милосердие божие. Амалия никогда раньше не задумывалась о внешности матери — красива она была или безобразна. Нет, мать не могла быть безобразной. Ведь говорили же, что Ээва и Ааретти именно от матери унаследовали правильные черты лица и красивые темные глаза. Видно, горькие песнопения матери имели другую причину. Наверно, в глубине души ее угнетало, что она не могла, как отец, наслаждаться земными благами. Боясь согрешить, мать отказывалась от вкусной пищи, избегала веселья и смеха. Тем самым она все больше отдалялась от отца, а это ей было тяжело. Пела мать всегда с болью. Это теперь ясно Амалии. Легче ли было матери от посещения собраний верующих, Амалия не знает. Видно, таким образом в матери укреплялось чувство единения с другими людьми, сестрами и братьями по вере. Это помогало ей жить. Старуха тоже любит ходить на собрания верующих, да и многие другие женщины и мужчины из Такамаа. Надежда на лучшую жизнь если не на этом свете, то хоть на том зовет людей на эти собрания. А Амалия чувствует, что всеми своими помыслами привязана только к этому, к земному миру.
С мыслью о лучших днях, с надеждой укладывает Амалия сейчас в рюкзак мужа одежду и провизию. Пришло утро — и Таави пора снова в дорогу. Амалия не забывает положить пачку кофе и полученные по своей карточке сигареты. Свои сигареты Таави за время отпуска уже почти докурил. Но Амалия будет еще получать табак по карточкам и посылать в адрес полевой почты, как посылает она Таави мясо и масло. Пожимая руку мужа на прощанье, Амалия молча улыбается и чуть-чуть бледнеет. Таави гладит волосы Антти и обещает мальчику в следующий отпуск привезти настоящий военный финский нож.
Все то, о чем надо было супругам поговорить, осталось невысказанным. Говорили об уборке урожая, об осенней вспашке, о молотьбе, о скоте. На первом плане было хозяйство — хлеб насущный. О чувствах, о своих отношениях они молчали — боялись говорить.
Амалия колет дрова во дворе Ийккала. Земля уже прихвачена морозом, небо совсем серое.
Сын с утра в школе. Амалия не может больше оставаться в избе. Там угнетающая тишина, а белая кошка на печи кажется ей привидением. Кошка уже надоела Антти. Он не прочь отдать ее Старухе, только бы Старуха согласилась. Но сегодня Амалии не хочется видеть свекровь. Она чувствует, что именно сейчас она не может выслушивать Старухиных вещих снов и предчувствий, без которых та не обойдется. Трудно разубеждать и успокаивать Старуху. Да и самой Амалии сегодня не хватает веры в то, что все кончится хорошо. Таави ничего не пишет. Неизвестно, получил ли он посылки. Амалия послала ему на фронт продукты и табак. Обычно Таави благодарил за посылки, и ей всегда было приятно знать, что ее гостинцы прибыли по назначению.
Амалия думала о муже, думала и пряла, чесала черную шерсть и белую. Мысли стали стертыми, слишком долго они пробегали по одному и тому же кругу. Сегодня она устала от жужжания прялки, самый воздух избы стал ей отвратителен. И эта расчесанная шерсть, сложенная у печки в корзинах из дранки, казалась ей пустым, нестоящим делом. Ей нужен был свежий воздух и такая работа, которая заставила бы ее забыть все тяжкие мысли. Поднимая топор, Амалия смотрит на открытое поле по ту сторону шоссе. Она видит велосипедиста в широкополой шляпе. Он сворачивает на дорогу к Ээвала. Сейчас там Кертту, наверно, дает урок своей Эльви. Хорошо Кертту заниматься с дочкой: она училась в университете и готовилась к тому, чтобы стать учительницей... Широкополая шляпа... В этом приходе такая только у пастора. Должно быть, он приехал в Ээвала с каким-нибудь сообщением, а может, просто так, в гости. Он ведь близко знаком с Пааво. Спокойный человек этот пастор, медлительный, молчаливый. Здешние ревнители веры даже упрекают его в излишней мягкости.
Сильным ударом разрубает Амалия надвое кривую чурку и бросает половинки в кучу дров. Выпрямившись, она видит Кертту и пастора, которые сворачивают на дорогу к Ийккала. Амалия приглядывается к идущим. Кертту как будто вытирает платочком нос и опирается на пасторскую руку. Другой рукой пастор ведет свой, велосипед. Тут Амалия замечает, что Кертту идет с непокрытой головой, а кончик носа у нее покраснел. Амалия кричит наставническим тоном:
— Неужели ты, Кертту, не можешь запомнить, что у нас нельзя ходить с непокрытой головой? Опять ты заболеешь!
На лице пастора появляется грустно-умильное выражение, когда он видит высокую костлявую Амалию., На ногах у нее старые сапоги, на голове развевается полинявший от стирок цветастый платок, а на руках большие рабочие рукавицы.
— Может быть, мы зайдем? — предлагает он Кертту.
Амалия, спохватившись, убегает в избу, оставив дверь открытой. И едва успевает она повесить на вешалку свои рукавицы, как входят Кертту с пастором. Тогда Амалии становится ясно, что известие пришло именно к ней. Она оборачивается к Кертту и спрашивает:
— Кто?
Она и так уже знает, чувствует, что это Таави, хотя ведь мог же это быть и Пааво...
— Таави, — отвечает Кертту.
Пастор рассказывает, что сегодня утром он получил список погибших из его прихода. Кертту просит пастора сесть, но у священника нет времени. Еще в два дома он должен успеть сегодня отвезти эту скорбную весть. Амалия смотрит на пастора, словно недоумевая, наконец она протягивает ему руку и кивает головой.
Кертту сидит на скамье у стены и плачет. Амалия села у печи, уставилась на свои сапоги и бессильно опустила большие руки. Распахнув дверь настежь, вбегает Антти и кричит:
— Пастор помчался на велосипеде по шоссе, как черный дьявол!
— Не надо, не надо, Антти, — просит Амалия. — Пастор заходил сюда. Он сказал, что папа Таави больше не приедет в отпуск.
Кертту поднимается, чтобы уйти. Встает и Амалия, она ставит на печь корзину с шерстью и начинает разводить огонь в очаге.
— Не придешь ли ты сегодня вечером к нам вместе с Эльви, — говорит она Кертту, кивая головой в сторону Антти.
У Антти насуплены брови. Он сидит теперь на скамье, подперев маленькими кулачками щеки и уставившись в одну точку. Даже шапки не снял, а школьная сумка все еще висит на плече.
Кертту спешит домой. Выйдя на шоссе, она слышит доносящееся из Ийккала жалобное песнопение. И раньше Кертту слышала, как поет Амалия, слышала и духовные песни, но теперь это звучит иначе. Кертту потрясена. Она вспоминает крики осла в долине Луары, где они с мужем были во время свадебное поездки. По крайней мере Пааво тогда сказал, что этот ужасный голос — крики осла. Кертту спросила, что же происходит с ослом, почему он так кричит. Пааво только усмехнулся. Иногда он не отвечает на ее вопросы. Теперь она уже привыкла к этому. Но тогда она плакала до поздней ночи, так ей было обидно и страшно. Кертту скучает по мужу. Она чувствует себя беззащитной. Амалия так страшно поет.
Вечером прояснилось. Показались звезды. Кертту и Эльви идут в Ийккала. Пения больше не слышно, Из трубы прямо к небу поднимается дым, в нем кружатся искры — красные звездочки в черном. Услыхав шаги во дворе, Амалия отворяет дверь избы. Тарелки с золотыми ободочками, высокие бокалы, ножи и вилки, доставшиеся Амалии в наследство, — все уже расставлено на новой, еще жесткой льняной скатерти. Жаркое из баранины шипит в хлебной печи, и запах жареного заполняет избу. Вареные очищенные картофелины и нарезанные кубики брюквы разложены по чашкам и залиты прозрачным бульоном. Вода для кофе греется на очаге. Огонь ярко пылает, дрова потрескивают, сыплются искры.
Смущенные Кертту и Эльви вешают свои пальто на вешалку. Эльви с красными от слез глазами кажется напуганной. Она подходит к Антти и гладит его аккуратно причесанные волосы. Антти одет в праздничный костюм и выглядит серьезным, он смотрит на Эльви и Кертту, словно это незнакомые и очень далекие существа, которых едва можно разглядеть. Амалия подкладывает в очаг дров. Она просит Кертту последить за жарким, ей надо пойти в хлев. И сегодня ведь надо подоить коров, накормить овец и напоить телят. Несмотря на то, что в доме такой высокий гость — смерть.
Амалия возвращается из хлева и проходит в свою комнату. Там она умывается, причесывается и переодевается в черное платье. В этом же платье она венчалась с Таави. Теперь платье ей велико, она чуть не спотыкается, наступая на подол. Амалия удерживается за косяк двери и останавливается на пороге. Она окидывает взглядом накрытый стол, смотрит на Антти, Кертту и Эльви, скрестив руки, произносит «Отче наш» и затем садится к столу на место хозяина.
Поделиться книгой: