Помоги проекту - поделись книгой:
В глаза отцу Целестину ударило яркое утреннее солнце, и он почувствовал, что отлежал правую руку. Что за чертовщина? Ни разу таких вот снов не было!
– Торир! – Монах пихнул в бок дремлющего рядом конунга. – Торир, проснись. Проснись же, поглоти тебя геенна!
– Чего ещё? – недовольно пробурчал конунг, продирая глаза и слегка осоловело оглядывая корабль. Все ещё спали, как водится, вповалку. Разве что Олаф чуть позади что-то под нос напевает.
– Сон мне был... – И отец Целестин, сбиваясь, изложил Ториру всё, что привиделось.
– Как ты сказал имя его? Видрир?
– Кажется, так. А что такое?
В ответ Торир произнёс строки из известной монаху саги:
Отец Целестин едва не поперхнулся собственной слюной. Он начал понимать.
– Так, значит, это был... – Монах аж онемел.
– Вот-вот, Видрир – одно из имен Одина, – закончил за него конунг. – А ты говорил, что суеверия, выдумки!.. Тьфу...
Видгар, которого монах немедленно растолкал, отнёсся ко всему гораздо спокойнее:
– Теперь понятно, отчего парус не спадает? Точно тебе говорю, отец Целестин, без Асов тут никак не обошлось.
Асы Асами, а вот без чего точно не обошлось на сей раз, так это без истинно ортодоксального мракобесия. Монах собственноручно набрал кожаной бадьёй забортной воды, освятил её, а после с неуклюжей грацией раскормленного кабана прыгал по всему судну, окропляя святой водой всё, что попадалось под руку. Привыкшие ещё по Вадхейму к подобным чудачествам дружинники, впрочем, и глазом не моргнули – пускай себе бесится.
Исполнив свой долг, монах, коего тот факт, что сии богонравные действия практически ничего не изменили, не поверг в уныние, с деланным достоинством удалился обратно на корму подкрепить свои силы хлебом насущным.
Торир с Видгаром и Сигню переглядывались, но ни слова неодобрения не высказали. Конунг, кстати, запретил всем посвящённым хоть слово лишнее кому обронить о странном видении, посетившем отца Целестина.
Когда солнце поднялось совсем высоко и начало изрядно пригревать, монах, за переживаниями позабывший обо всём на свете, вдруг хлопнул себя по лбу:
– Ах я дурак старый! Что же я про Гуннара-то запамятовал... Сигню, Сигню, поди сюда!
– Я-то не забыла, – сказала Сигню, строго посмотрев на отца Целестина. – И поесть ему уже отнесла и... ну, в общем, рану ему заново завязала чистым.
– Чего? – вытаращился святой отец. – Он же... он же не одет! Что, меня не позвать было? Экое нецеломудрие, порицания достойное, а? А ну-ка читай тридцать раз Ave Maria и десять раз Pater!
Наложив на духовную дочь сию епитимью, которую она приняла, как и полагается, со смирением, разбушевавшийся монах, потрясая замусоленным перстом, отправился к Гуннару. Сигню только глазами его проводила, заключив, что приступ религиозного рвения сегодня что-то на редкость силён. Этак если каждую ночь ему Один являться будет, всё, упаси Господь, помешательством кончится.
– Как тебя перевязали? – язвительным голосом осведомился отец Целестин у Гуннара, возлежавшего на прежнем месте в позе римского патриция. Вокруг валялись птичьи косточки – на еду для германца Сигню не поскупилась.
– Особой надобности в том не было, но скажу, что руки у девицы той куда как ласковей твоих будут. Ты же так вчера затянул, что я думал, за ночь нога отсохнет, да и ещё кое-что в придачу.
– У тебя отсохнет! – Но тут лекарь поборол в святом отце священника и заставил себя не пререкаться попусту с дикарём. Не слушая возмущённой ругани Гуннара, монах содрал повязку, дабы осмотреть рану. Не такая уж она и глубокая, как вчера показалось.
– Встать можешь?
– Наверно, может... – последовал ответ, – если оставишь меня в покое и не будешь больше лезть со своими тряпками.
Отец Целестин только сплюнул.
– Ну знаешь ли...
– А ну, покажите-ка мне его, – громыхнул за спиной монаха густой бас.
Обернувшись, он увидел Эйрика, разглядывавшего Гуннара со странным интересом.
– Скажи-ка, парень, у тебя зубы все на месте? А то и не продать тебя будет, беззубого-то. – Эйрик нагнулся и схватил своей ручищей германца за подбородок, пытаясь заглянуть ему в рот. Ответ был получен немедленно – быстрое движение руки, и Эйрик покатился по настилу, а его островерхий шлем, сорвавшись с головы, вылетел за борт.
– Да я тебя, тварь такую... – заревел норманн, хватаясь за топор, но монах решительно загородил ему дорогу:
– Уймись! Чего ты хочешь?
– А того!! – брызгая слюной и размазывая по усам кровь, хлынувшую из носа, заорал дружинник. – Взял его я, и теперь он по закону мой раб, и сделать я с этим сыном Хель могу что пожелаю! Хочу – продам, а хочу – сейчас на корм рыбам выкину!
Отец Целестин хотел было попытаться как-нибудь утихомирить разъярённого Эйрика и не доводить дело до серьёзной ссоры, но тут Гуннар поднялся на ноги и бросил в лицо норманну такие слова, что у Эйрика волосы дыбом встали и едва косица на бороде не расплелась.
– Дай-ка мне меч, что ли? – совершенно деревянным голосом сказал Гуннар монаху, пока Эйрик приходил в себя.
– Место им дайте! – орали дружинники, бывшие свидетелями этой сцены. – Пусть поединком решают!
Монах умоляюще посмотрел на подошедшего Торира, но тот только руками развёл.
– Побьёт он Эйрика – будет свободным и в дружину возьму. А нет так нет, – провозгласил конунг. – Меч ему!
– Ты бы хоть э-э-э... оделся, а? – шепнул монах на ухо Гуннару, но тот только отмахнулся: «Да наплевать!» Поймав правой рукой брошенный клинок, левой он развязал мешочек, висевший на шее, и что-то положил в рот. Целестин торопливо слез с палубы вниз и присоединился к вопящим и улюлюкающим зрителям.
Пара сошлась явно неравная: Эйрик, пусть и без шлема, но в кольчуге и со щитом, был вдобавок куда выше ростом и шире в плечах германца, но тот единственно выигрывал в подвижности.
«Будем надеяться, что рана его не подведёт, – подумал отец Целестин. – Да куда ему против такого-то здоровяка? Ой, не жить ему, верно не жить!»
Топор Эйрика со свистом рассёк воздух в том месте, где мгновение назад стоял Гуннар, но вонзился в палубные доски, а сам Эйрик получил весьма чувствительный пинок в правый бок. Выдернув лезвие, норманн с угрожающим рыком повернулся, закрылся щитом, как дверью, и, сделав обманное движение топором, попытался пихнуть германца щитом к самому борту, а потом либо прибить, либо сбросить в воду. Похоже, что он не ждал от сравнительно невысокого и ещё достаточно слабого противника эдакой прыти. Что случилось с Гуннаром, никто так и не понял: он вертелся вокруг Эйрика волчком, не давая тому передохнуть, – казалось, что борются полусонный медведь и взбесившийся заяц. Пару раз Эйрику достались крепкие удары по кольчуге, и наконец случилось вообще нечто невообразимое: Гуннар выбил из рук дружинника топор быстрым замысловатым финтом, вцепился зубами в верхний край щита, издавая какое-то утробное ворчание, резко дёрнул головой, вырвал щит из рук соперника, затем, пнув его здоровой ногой в окольчуженную грудь, сбил с ног и, в довершение ко всему, нанёс мечом удар в место, мало опасное для жизни, но весьма и весьма обидное.
Дружина замерла в молчании.
– Бьёрсерк... – с уважением в голосе произнёс Снорри.
Так оно было или нет, но спустя мгновение послышался глухой стук – Гуннар рухнул на доски рядом с поверженным Эйриком.
Хирдман, поднятый на ноги друзьями, выглядел удрученно, кусал бороду и рычал сквозь зубы проклятия. Большего позорища он доныне никогда не переживал.
– Батюшки, да что же с ним такое?! – причитал отец Целестин, осматривая германца, всё ещё лежавшего без сознания. – Эй, Видгар или кто-нибудь, воды!
Но ни три ведра морской воды, вылитых на Гуннара, ни похлопывание по щекам не дали никакого результата. Ничего не оставалось делать, как снова завернуть его в шкуры и оставить на какое-то время.
Пока пришлось заниматься врачеванием изрядной раны, оставленной Эйрику мечом германца, отец Целестин гадал, что же привело Гуннара в такой экстаз. Ну про бьёрсерков он и раньше слыхал, и говаривали, что перед битвой жрут они какую-то гадость. Это не в мешочке ли, что у Гуннара на шее висит, секрет кроется? Надо взглянуть будет. Где же такое видано, чтобы человек, едва в себя пришедший, побил противника куда как более сильного?! Да и выглядит Гуннар сейчас странно – зрачок узкий, пот льётся, слюна течёт. И что интересно, все зубы на месте, хоть и на щите Эйриковом отметины глубокие остались. Дела...
– Ну, что там с нашим героем? – спросил монаха Торир, когда тот прибыл перекусить. От всех волнений сегодняшнего дня у отца Целестина разыгрался небывалый аппетит.
– Вот, глянь-ка. – Он протянул вымазанную жиром ладонь, на которой лежал кошель, висевший у Гуннара на шее.
Внутри мешочка оказались невзрачные серо-зелёные крошки, похожие на высушенный и мелко накрошенный мох.
– Что это, по-твоему?
– Ума не приложу. – И отец Целестин сделал очередную глупость. Забрав мешочек у Торира, он сунул в него палец и слизнул налипшие комочки. Издав чмокающие звуки языком, монах поднял глаза на конунга: – Совершенно неизвестный мне вкус. Странный состав...
И вот тут-то всё поплыло у него перед глазами.
Очнулся монах оттого, что по подбородку потекла горячая жидкость. Рядом на корточках сидели Торир, Видгар и Гуннар, а Сигню пыталась напоить его чем-то отдалённо напоминавшем отвар дубовой коры.
– Фу, хвала Одину! – выдохнул конунг. – Пришёл в себя.
Голова у отца Целестина трещала нещадно, будто с похмелья, побаливал живот, и вообще чувствовал он себя на удивление отвратно.
– Что... хм... что случилось? – Даже говорить было трудно.
– Это попробовал? – подал голос германец, показывая свой кошель.
– Угу.
– Ну и дурак. Скажи спасибо, что живой остался. Ты хоть помнишь, чего натворил?
Судя по лицам, монах понял, что натворил он многое. Когда Торир обрисовал ему, что же произошло, отец Целестин не знал, куда себя девать со стыда. Мало того что перво-наперво он кинулся на конунга, пытаясь выкинуть Торира в море, едва только не сломал рулевое весло, и когда примчались самые дюжие дружинники вязать его, расшвырял, как щенков, почти десяток далеко не слабых мужчин и вдобавок выдрал Винги почти всю бороду, вцепившись в неё как клещ. Потом святой отец, вырвавшись из цепких рук могучих хирдманов, ринулся на нос ладьи и, брызгая слюной, начал невнятно кричать что-то о спасении души, геенне огненной да чистилище. Сигню, не понимавшая, в чём причина внезапно охватившего её наставника безумия, и впрямь подумала о том, что отец Целестин повредился рассудком. В общем, повязали его с трудом. Даже будучи спелёнутым, как дитя, монах продолжал бессвязно бормотать, цитировать строки из Писания, которые почему-то время от времени перемежал выдержками из саги о драконе Фафнире. Утихомирился отец Целестин не скоро, и вот уж сутки лежал он без сознания...
– В следующий раз, когда руки чесаться будут, лучше мне скажи, – посоветовал Гуннар. – Я их тебе быстро... почешу. Нельзя это зелье непривычному потреблять. Я и сам-то иногда побаиваюсь, а уж тебе-то куда?
Как в последующие дни, окончательно выздоровев, ни приставал отец Целестин к Гуннару с расспросами о странном порошке, ничего добиться не смог.
На десятый день плавания всем было сказано смотреть в оба – Исландия уже где-то рядом. Торир подозревал, что их отнесло чуть севернее, чем следовало бы, и точно, на утро одиннадцатого дня Видгар сумел углядеть в голубой дымке к югу землю. Когда подошли ближе, то увидели, что это был совсем небольшой голый островок с ещё не стаявшим снегом.
– Видать, ночью берега Исландии проморгали, – решил Торир. – Слыхал я об этом острове. Большая земля должна к югу быть. По волнам видно. Да и птицы в ту сторону направляются. И зверь морской.
Монах глянул за борт, и точно: несколько небольших тюленей виднелись по правому борту. Морские твари плыли у самой поверхности воды, забирая к югу. Прав конунг – недалеко Исландия. Отец Целестин всегда удивлялся потрясающему умению норманнов определить направление или местонахождение корабля по мельчайшим приметам – по виду и цвету волн, направлению течения, ветру, тёплый он или холодный...
– А ну, бездельники, за вёсла беритесь, нам теперь парус не в помощь! – гаркнул Торир. – Теперь ещё только Скага-фьорд найти, и, считай, приехали!
– А что там, в этом Скага-фьорде? – спросил отец Целестин, наблюдая, как сворачивают парус. Застоявшиеся дружинники уже разбирали вёсла и устраивались на скамьях у бортов.
– Там... там знакомец мой старый, Хёгни Ингвиссон, зимнюю стоянку держит. Посёлок куда как меньше Вадхейма будет, да и кораблей у него всего пара. Ну да ничего, на пяток дней задержимся, а там видно будет. Мы с этим Хёгни вместе на Вормс ходили лет десять назад. Заодно и порасспросим кое о чём, он тут уже не первый год зимует. Если что необычное в землях исландских есть, всяко знать даст.
Пятнадцать пар вёсел разом опустились в воду. Как Торир и предсказывал, пустынные холмистые берега Исландии показались часа через два, и, ориентируясь по каким-то одному ему ясным приметам, конунг направил кнорр на запад, вдоль берега. По его словам, вход в Скага-фьорд должен был быть не очень далеко. Они миновали узкий, глубоко вдающийся в глубь земли залив, называвшийся Эйя-фьорд, и наконец, обогнув два небольших полуострова, конунг развернул корабль чётко на юг, в открывшийся широкий проход, стараясь держаться ближе к западному побережью. Это и был Скага-фьорд.
Отец Целестин, закутавшись в плащ, грустно смотрел на новую землю, проплывавшую перед его глазами. Да, если уж покрытая лесами южная Норвегия казалась ему унылой и холодной, то что говорить об Исландии? Чёрные крутые холмы с едва заметной растительностью, снег лежит совсем таянием не тронутый. Холод собачий опять же. И как тут только люди живут?
Впрочем, это не северные берега, а остров, как Торир говорил – довольно большой. Может, тут и повеселее места есть.
О деревянные борта ладьи постукивали плававшие в изобилии по фьорду небольшие льдины, промозглый ветер с острова продувал самую тёплую одежду, а ясное с утра небо начало затягиваться грязно-серыми тучами. И вот уже закружился снежок.
– Вон поглядите, огонь! – заорал Эйрик, стоявший на носу. После стычки с германцем сидеть на вёслах ему было тяжеловато. Он указывал куда-то вперёд и вправо, и точно, там, на спускавшемся к воде пологом склоне, виднелись какие-то строения и поблёскивали в предвечернем сумраке редкие огоньки. У берега, как и в Вадхейме, вытянутые на сушу, стояли два узких, длинных дракара.
Спустя совсем немного «Звезда Запада» ткнулась носом в прибрежную гальку, зашуршавшую под днищем корабля. Вот и Исландия.
Их тоже увидели. На берег высыпали несколько десятков вооружённых мужчин – это воинство выглядело хоть и немногочисленным, но угрожающим. Хорошо, хоть предусмотрительный Торир распорядился снять щиты с бортов в знак добрых намерений. Сам конунг вместе с Видгаром и Олафом, дав распоряжение пока всем сидеть на месте, спрыгнул с кнорра на землю и поднял руку, сняв шлем.
– Я конунг Вадхейма Торир из Норвегии, пришёл в Скага-фьорд с миром! – прокричал он, но на случай чего от корабля отходить не стал. – Я хочу говорить с вашим конунгом Хёгни. Где он?
Из толпы вышел высоченный седой человек, а за ним ещё двое, и все направились к Ториру. Все в шлемах и при оружии.
– Кто называет себя Ториром из Вадхейма? – спросил седой. – Я Хёгни Ингвиссон.
Тут, разглядев, кто перед ним стоит, Хёгни сам сбросил свой шлем и, бросившись к Ториру, обнял его:
– Во имя Асов, это ты! Какие боги занесли тебя сюда, Торир?! Что ты ищешь в Исландии?
– А ты что, волк старый, думал, я забыл, как ты звал меня к себе ещё тогда, когда мы франков на Рейне за мошну щупали? – посмеиваясь, ответил Торир, хлопая Хёгни по плечу. – Примешь меня с дружиной деньков на пять? Да и разговор к тебе есть...
– Это ты что, только для разговору до Исландии добрался? – хитро прищурился Хёгни. – Небось на Рим идти собрался да меня с собой звать хочешь? Впрочем, что это я? Зови своих, у нас и отдых, и пищу найдёте. Конунгу Вадхейма и людям его ни в чём отказу от нас не будет. – Хёгни обернулся и махнул своим рукой, крикнув: – Принимайте гостей из славного Вадхейма!
Теперь, когда последние подозрения рассеялись, воины Хёгни опустили луки, и встреча с ними оказалась на редкость тёплой. Было как раз время прилива, и, молодецки ухая, хозяева помогли вадхеймцам наполовину втянуть корабль на берег и привязать пеньковыми верёвками ко вбитым глубоко в песок и гальку столбам. Затем гостей разобрали по домам, отдыхать.
Посёлок и на деле оказался небольшим – полтора десятка длинных домов, в каждом, как водится, жило по нескольку семей. К домам лепились косые, крытые соломой строения для скота, хранилища сена и зерна, маленькие кузни. Никакой ограды вокруг поселения не было, а отец Целестин и вовсе был в удивлении, откуда взялось дерево даже для жилья на этой, казалось, абсолютно безжизненной земле. Жило в Скага-фьорде немногим более двухсот человек – выходцев из Норвегии, устроивших колонию здесь около двадцати лет назад. Из разговоров Хёгни стало известно, что житьё в Исландии трудное – снег сходил только в июне—июле, хлеб здешняя земля не родила, посему приходилось привозить его с востока, а в голодные годы так и мхом питаться. Но вот чего много, так это рыбы, зверя морского да птиц. Сын Хёгни, Гудмунд, с гордостью показал Ториру клыки морских чудовищ, водившихся во фьордах, – зубы длиной с человечью руку.
В громадном каменном очаге шипел торф, булькал котёл с пивом, и отогревшийся отец Целестин пребывал в полнейшем блаженстве. Безусловно, дом у местного конунга куда попроще Торирова, но гостеприимством он превзошёл, по мнению монаха, даже византийцев. Всё, что имелось в доме, было выставлено на стол, пива наварено на целую армию, развлекал гостей старик скальд из трэлей, прекрасно игравший на простеньких гуслях.
Обнаглевший Гуннар увязался вместе с конунгом и теперь, окосев от неумеренного потребления хмельного напитка, приставал к молодой рабыне, даже на терпимый взгляд отца Целестина страшной как смертный грех. Монах, краем глаза понаблюдав за этой парой, пришёл к выводу, что, видимо, утром у девицы всё седалище окажется в синяках, а если молодого германца не приструнить, то, похоже, к следующей зиме в доме у Хёгни будет пополнение... А, да ну его, этого Гуннара.
«Дикие нравы. – Мысли отца Целестина текли медленно и лениво, а в голове шум от пива испитого образовался. – И чего они к Асам своим прицепились? Ну не мерзко ли перед истуканами на коленях валяться, вопить голосами дикими да жертвы каменным идолищам кровавые приносить? Нет чтобы в храм Божий войти, благодати Господней душу открыть, преклонить колени перед алтарём да в молитвы погрузиться... Исповедаться, обратно же и святых тайн приобщиться средь курений ладанных. Нет, не понимают норманны, что они теряют, к каким благам возведёт их житие Вера Истинная, к вечному спасению, но не к погибели души приведёт...»
В полудрёме монах уже видел возведённые на землях исландских храмы Божие и богатые монастыри с братией благочестивой, крестные ходы на Пасху да мирных и набожных норманнов, собирающихся на святую мессу по звону колокольному. Благолепие!..
Отца Целестина аж передёрнуло. Что ещё за безобразие? Все святые, Гуннар с перепою песни голосить сподобился!
А Гуннар, германский акцент которого усилился чрезмерно, одной рукой обняв рабыню, а в другой держа кубок, продолжал, ничуть не обращая внимания на вытаращенные глаза монаха:
Поделиться книгой: