История одной девочки

Но не только знакомые — сам папа и сама мама были тоже сняты в необыкновенном виде! У папы в руках была гитара, на которой он никогда не играл, на голове — большая шляпа, которой он никогда не носил; он был в коротенькой курточке с шишечками, а мама… В высоко поднятой руке держала она маленькие дощечки; в её тёмных волосах был огромный гребень, и белое кружево падало с головы на плечи, а розу, чудную розу, мама держала в зубах и, закинув голову, смеялась, глядя Гале прямо в глаза и выставив вперёд одну ногу. Галя теперь уже знала, что в этих костюмах, с гитарой и розой, танцуют папа и мама где-то в кино — до тех пор, пока не начнут там мелькать смешные картинки. Она уже понимала, что, если бы мама не танцевала, им было бы «не на что жить», и знала, что значит, когда «не на что жить»: это значит холодные комнаты и остывшие печки, покупка в лавочке хлеба на какую-то «книжку» и мама с насморком и кашлем, оттого что, когда «не на что жить», мама приходит домой с мокрыми ногами.

Но сейчас мамины ноги были сухими и обуты в блестящие лакированные туфельки на превысоких каблуках. Она весело спешила вместе с папой «на репетицию», откуда всегда приносила Гале что-нибудь сладкое. Несомненно, «репетиции» были приятным местом.

Галя знала, что и там, на «репетициях», мама тоже танцевала. И ещё танцевала на каких-то «занятиях». И потом этими занятиями была «занята в спектаклях».

«Ты сегодня занята в спектакле?» — спросит папа за обедом.

«Ну конечно!» — быстро ответит мама и, наскоро кончив обед, бежит в свою комнату, где впопыхах суёт в чемоданчик шёлковое трико, какие-то блестящие перышки и букетики шёлковых цветов, всё время напевая и постукивая в такт каблучками, на которых так легко двигались её неутомимые ноги.

Ноги мамы, как и Галины, по-видимому, никогда не уставали. Бывало, няня скажет во время обеда, когда мама спросит о чём-нибудь таком, что няня забыла подать (а это частенько случалось с няней):

«Да сидите вы спокойно, я сейчас принесу! Ноги-то небось за цельный день гудуть, с утра до ночи всё пляшете!..»

«Да что вы, Петровна! — весело ответит мама. — А тогда для чего же у меня ноги?»

И, прежде чем няня успевала повернуться, мама уже выпархивала в кухню и возвращалась обратно.

«Господи твоя воля! — скажет няня. — И не поспеешь за ними: чисто сороконожки, так и летают».

Галя — в удивлении.

И, посмеиваясь, заметит папа:

«Сороконожки, няня, не летают, а бегают очень быстро».

А Галя, убеждённая непоколебимо в том, что ноги существуют для того, чтобы прыгать и бегать, очень заинтересовалась сороконожками. Ведь это как удобно! Если две первые ноги устанут, остаются ещё две… и ещё две… и ещё… Но здесь Галя останавливается: она ещё незнакома с арифметикой.

Поздно вечером, когда няня уже уложила её в постель и закутала в одеяло, Галя спросила в раздумье:

«А если вдруг у неё две ноги устанут, то сколько ещё останется?»

«У кого?» — поворачивает няня к Гале свою голову, на которую, по обыкновению, наматывает на ночь платок.

«У сороконожки», — говорит Галя.

Но няня, по-видимому, тоже не была сильна в арифметике. Она только засмеялась добрым и долгим старческим смехом и, укрываясь своим тёплым одеялом из пёстрых лоскутков, охая, сказала:

«Царица небесная, матушка, и что это за ребёнок за такой! Чего ни услышит, всё запомнит дочиста!»

ПЕРВЫЙ СПЕКТАКЛЬ

Однажды, вернувшись домой, мама в изумлении остановилась в дверях своей комнаты: она увидела все фотографии своих подруг разложенными подряд на диване и Галю, стоящую перед ними на одной ноге; другая нога была поднята кверху.

Прошла минута — Галя перешла к другому снимку и переменила позу, подняв и согнув руки над головой. Тут мама не выдержала и закричала:

— Держи коленки прямей, коленки-то не сгибай!

И тут только она разглядела, что Галя надела самое лучшее своё платье, а к волосам прикрепила букетик цветов, который она вынула из маминой картонки.

Очень смеялась мама, рассказывая об этом папе поздно вечером, когда Галю уже уложили в постель. А папа вдруг сказал:

— А не взять ли её как-нибудь в театр? Пора уж ей посмотреть настоящий спектакль. Как ты думаешь?

— Взять! Взять! — закричала Галя, в ту же минуту вскакивая с постели.

Но тут она была схвачена, уложена, укутана и оставлена в темноте.

Утром, едва проснувшись, она прибежала к папе — будить его. И, разбудив, немедленно спросила, когда он возьмёт её в театр.

— А что у нас завтра — воскресенье? — ответил папа сонным голосом. — Ну вот, завтра и возьму.

Никогда не думала Галя, что «завтра» так долго не наступает!

Наконец-то пришло утро и можно было вставать! С вечера мама закрутила ей волосы на маленькие бумажки, сказав, что это «папильотки». Галя в волнении схватилась за голову. Так и есть! Большая часть бумажек свалилась с её коротких, не успевших отрасти после лета волос. Гале это было совершенно безразлично, но мама с расстроенным лицом сказала, что теперь у Гали вышла невозможная голова — наполовину кудрявая, наполовину неведомо какая. И поспешно стала нагревать щипцы, чтобы поправить дело.

И вот Галя одета, завита, на голове у неё завязан большой белый бант. Папа уже кончил завтрак, но Галино молоко осталось нетронутым, и няня суёт папе в карман какие-то кусочки, чтобы он покормил ими Галю в театре, где, по мнению няни, «только морят детей».

Мама уже давно убежала. И вот Галя с папой подходят к огромному дому на огромной площади.

Дом выкрашен в тёмную краску и ничем особенным не отличается.

В его большие двери вбегают толпы людей, в волнении снимают шубы, поспешно суют деньги человеку на костылях, продающему маленькие газетки, и торопливо разбегаются по лестницам.

Это особое, праздничное волнение заражает и Галю. Она чувствует, что здесь, в этом тёмном доме, происходит что-то очень важное, и она тащит папу куда-то вперёд, уже стаскивая с головы свою шапку.

Но папа, нисколько не торопясь и не волнуясь, говорит:

— Мы разденемся в ложе, — и, взяв Галю за руку, ведёт её по огромной лестнице.

Очень важный старик, в великолепном костюме с золотым позументом и блестящими пуговицами, открыл ключом маленькую дверь и, предложив папе бинокль, пропустил Галю вперёд.

Она не заметила, как папа снял с неё пальто, шапку и посадил на бархатное голубое кресло. Она увидела над собой на невероятно высоком потолке, разрисованном картинками, сияющую люстру из прозрачного хрусталя, как в её книжке со сказками. Она увидела огромный зал, где нарядные дети проходили поспешно по ковровым дорожкам и занимали места на таких же голубых креслах.

Потом она услыхала совсем близко от своего места нестройные, отрывистые звуки скрипок и каких-то огромных труб, и папа ей сказал:

— Оркестр уже настраивается. Сейчас начнут.

Галя увидела внизу, под ложей, музыкантов. Они рассаживались перед маленькими пюпитрами и все сразу начинали брать на своих инструментах отдельные ноты, наверное боясь, что инструменты не будут играть.

Но самый большой, высокостоящий пюпитр был пуст. Около него не было никакого инструмента. Только одну маленькую палочку разглядела Галя около раскрытых нот. Может быть, это была дудочка…

Галя посмотрела выше и увидела яркий занавес, показавшийся ей великолепным. Она ещё не успела им налюбоваться, размышляя о том, что за ним скрывается (а может быть, и нет ничего?), когда люстра вдруг начала меркнуть, а к высокому пустому пюпитру подошёл не спеша высокий седой человек в белом галстуке и взял в руку дудочку, оказавшуюся просто… палочкой! Но это была, конечно, волшебная палочка.

Он поднял её высоко — и всё замерло в зале. Замерли даже музыканты, прижав трубы к губам и подбородки к скрипкам. Потом палочкой он указал кому-то налево — и тотчас оттуда раздались ему в ответ звуки скрипок. Он протянул палочку направо — и ему радостно ответили трубы. Потом он высоко взмахнул обеими руками — и целое море звуков понеслось ему навстречу и затопило зал. Гале казалось, что они пронизывают всё её тело, вызывая в нём желание двигаться и летать. И вдруг, загрохотав трубами, оркестр замер на мгновение, и занавес медленно поплыл кверху.

Галя перегнулась через перила, чтобы увидеть поскорее то, что он прежде закрывал.

Занавес исчез, и вот… Галя на минуту даже закрыла глаза: ей показалось, что она ослепла от великолепия красок и огней.

Перед ней, точно в сказке, бил фонтан, пестрели в зелени цветы, и толпа девушек в прозрачных разноцветных одеждах, с цветами и блёстками в волосах неслась по сцене, словно порхая на лёгких ногах.

Она не знала, куда ей смотреть: на журчащую воду фонтана, или на мелькающую фигуру золотоволосой девушки в розовой юбочке, или на трёх девочек в белоснежных платьях, осыпанных брильянтами, или на розы, цветущие на роскошных клумбах, или на дверь, увитую плющом… Но вот эта дверь широко раскрывается, и из неё вылетает бабочкой танцовщица в сиреневой юбочке… Её голова украшена гроздьями сирени. Сирень прикреплена к прозрачным складкам её блестящего платья. Она подбегает к середине сцены, ступая на кончики вытянутых стрелками ног, и Галя уже не видит больше ничего: она протягивает вперёд руки и радостно, громко кричит на весь зал:

— Это мама! Это моя мама!

Папа испуганно зашептал сзади:

— Тише! Ну да, это мама, но разве можно так кричать?! Эдак нас с тобой из театра выведут!

Галя быстро оглянулась; она увидела в полутьме несколько незнакомых лиц, обернувшихся в её сторону. Но лица не были страшными: они улыбались. После этого Галя уже не отрывала глаз от мамы и с восторгом следила за каждым её движением до тех пор, пока мама не исчезла со сцены.

И вот уже неслись, кружась, пары в развевающихся шарфах…

Но всё это пролетело, как одно мгновение. Скрипки вздохнули, и смычки замерли в руках; трубы прогремели и затихли; под шум рукоплесканий опустился занавес и закрыл постепенно зелень и фонтан.

— Так это была твоя мама? Ну что же, хорошо она танцевала? — посмеиваясь, спросил Галю седой военный, сидевший в соседней ложе.

— Лучше всех! — уверенно ответила Галя и, посмоттрев в соседнюю ложу, увидела там девочку с косичками, которые были заложены кружочками около ушей.

Девочка посмотрела на Галю и внушительно сказала:

— А я уже сколько раз видала, как моя мама танцует, и даже нисколько не кричу.

Галя не знала, что на это ответить. Но папа выручил: он улыбнулся чужой девочке и сказал, что в следующий раз и Галя не закричит.

Кончился спектакль. Люстра наверху погасла, и они ушли из чудесного театра, чтобы вернуться к себе — в обыкновенную комнату, в обыкновенную жизнь.

НАЧАЛОСЬ

С того памятного спектакля Галя каждый вечер просила маму взять её в театр, и мама должна была рассказывать ей теперь о театре — даже на прогулках.

Но Галю в театр не брали. Мало того, папа беспокоился каждый раз, когда мама туда уходила. И Галя недоумевала, что такое происходит теперь в этом театре, похожем на чудный сон. Но что-то делалось там — наверное, плохое, потому что папа, спросив в передней, дома ли мама, и узнав, что она в театре, делался очень озабоченным и беспокойно ходил из угла в угол до тех пор, пока она не возвращалась. И, когда раздавался её звонок, он выходил в переднюю и сам открывал ей дверь.

— Вернулась благополучно? — спрашивал он. — Ну, слава богу! — И шёл с мамой в её комнату.

И Галя слышала уже сквозь сон, как они долго и громко говорили о чём-то.

Удивляло Галю, что мамины подруги тоже изменились. Лидия Петровна и Софья Михайловна теперь очень мало смеялись. Они приходили с испуганными лицами и говорили друг другу: «Скоро начнётся. В театре все волнуются!» Галя вспоминала человека с волшебной палочкой, но скоро поняла, что он тут ни при чём.

И вот однажды вечером Семён Семёнович, папин приятель, быстро войдя в шубе и шапке в комнату, где все сидели за вечерним чаем, сказал громко:

— Кажется, началось!

Мама отодвинула от себя чашку и тревожно взглянула на Семёна Семёновича.

— Где началось? О чём ты говоришь? — спросил папа, вскочив со своего места.

— Мосты оцеплены, на набережной стрельба…

На пороге столовой появилась няня Петровна. Её всегда на редкость розовое лицо было бледно.

— Сейчас по нашей улице куды-то пушки провезли. Дворник говорит — никого по улицам не будут пускать.

В ту ночь дядя Семён Семёнович совсем не ушёл домой. А с утра стреляли на улицах и пробегали под окнами толпы людей.

И так продолжалось, казалось Гале, очень долго. Но как-то, вернувшись домой раньше обыкновенного, папа подошёл к Гале и, подняв её высоко на руках, сказал:

— Ну, девочка, теперь будет у нас новая жизнь! Всё изменится! Ты понимаешь?

— Она ещё этого не может понять, — сказала мама.

А няня почему-то обиделась и, неся в руках весело пыхтевший самовар, проворчала тихонько:

— «Новая, новая»! Что такое за новизна? Не всё старое-то плохо… Молока-то вон нынче нету — должен ребёнок пустую воду глушить!

Няня за эту осень сильно постарела. Даже Галя стала замечать, что няня всё забывает и пугается всяких стуков.

Укладывая как-то вечером Галю в постель и повязывая седую голову платком, она вздрогнула и испуганно перекрестилась.

— Господи, — сказала она, сокрушённо покачивая закутанной головой. — Опять, никак, стреляют, и конца-краю этому не видать…

И долго ещё охала и вздыхала няня Петровна, пока не заснули они с Галей.

Среди ночи Галя проснулась от громкого храпа. Никогда ещё не храпела так няня Петровна.

— Няня, — тихонько позвала её Галя, — не храпи: мне страшно.

Няня ничего не отвечала… Голова её как-то странно свалилась набок.

Ступая быстро босыми ногами по холодному полу, Галя подбежала к её кровати и остановилась. Няня лежала навзничь, свет голубого ночника падал прямо на её лицо. И в этом свете ясно увидела Галя, как странно изменилось это знакомое ей до мельчайших морщинок лицо: оно было жёлтым, как воск, и хрип всё слабел на её губах, раскрытых и искривлённых, точно от мучительной боли.

Галя взяла нянину руку, свесившуюся с одеяла, дотронулась до её лица — и вздрогнула: лицо было холодным, неподвижным и постепенно каменело.

Тогда Галя поняла: это была смерть, которую она увидела впервые.

Она пронзительно закричала: «Мама!» — и бросилась из детской комнаты к маме, к маминым тёплым, к маминым живым рукам.

Няни больше не было. О няне говорили в доме, что она была, а теперь у Гали нет няни. Няня была аккуратная, была чаёвница и, уложив Галю, долго сидела в кухне за столом, попивая крепчайший чай. Няня была кошатницей — она кошек любила. Но больше чаю и больше кошек — больше всего на свете любила она Галю.

И вот нет няни. И этой любви тоже нет!

Это страшное слово Галя узнала впервые, и часто в пустом углу, где раньше стояла нянина кровать, она повторяла про себя это слово, стараясь ему поверить. Но оно не принималось детским сознанием, и детское сердце кричало от боли первой раны, отказываясь верить в невероятный смысл невероятного слова: «нет».

Впрочем, это слово повторялось теперь в доме постоянно.