Помоги проекту - поделись книгой:
И в этот майский день только Богу было известно, что жизнь Анны в Голштинии будет несчастлива и она умрет, не прожив на свете и двадцати лет.
У этой свадьбы был еще один подтекст, который также прочитывался не всеми присутствовавшими на церемонии. Меншиков прекрасно понимал, что герцог, сделавшись не просто родственником Екатерины, но любимым зятем, станет серьезной политической силой, а значит, и его соперником. Карл-Фридрих давно уже пытался играть самостоятельную роль в политике двора, мирил ссорившихся вельмож, ходатайствовал перед императрицей за провинившегося Ягужинского. Его влияние на Екатерину было очевидно, все видели прямые результаты его усилий – внешняя политика России стала приобретать явные элементы авантюризма. Начав с общих демаршей на дипломатическом уровне по поводу шлезвигских обид герцога (суть их была в том, что в начале Северной войны Дания отхватила у герцогства почти половину – Шлезвиг), русское правительство весной 1725 года всерьез стало бряцать оружием. Воинственная теща, вставшая на защиту любимого зятя, стала серьезно готовиться к войне с Данией.
Все это беспокоило Меншикова – у него были свои собственные амбициозные внешнеполитические планы, которые, как мне кажется, подстегивались еще той несомненной завистью, с какой относился светлейший к юноше-герцогу, получившему неоспоримые преимущества перед ним уже в силу своего происхождения. В упомянутом выше указе от 31 января 1725 года, ограничившем доступ к императрице узким кругом должностных лиц, среди которых были и Меншиков, и герцог, вероятно рукой Екатерины было приписано: «Голштинскому герцуку отдовать честь всем фрунтом и знамя распускать». Меншикову, имевшему огромные заслуги перед государством, но персоне некоронованной, таких почестей, естественно, не оказывали. Поэтому не исключаю, что курляндская авантюра лета 1726 года, предпринятая светлейшим для овладения герцогским престолом Курляндии (подробнее об этом – ниже), могла быть продиктована именно его завистью к пусть и небогатому, но суверенному владетелю, перед которым, как перед французским или испанским королем, обязаны были распускать знамена и бить в барабан.
Меншиков не мог дольше терпеть сильного соперника у подножия трона Екатерины – власть одна, и ее нельзя делить. И потому, формально поддерживая дружеские отношения с герцогом, он стремился, попросту говоря, выжить молодую семью из России. Когда читаешь в дневнике Берхгольца о том, что накануне свадьбы Анны и Карла-Фридриха Меншиков как обер-маршал церемонии был так заботлив, что не только курировал сооружение «Торжественной салы» для свадьбы в Летнем саду, но даже ночевал на стройке, «чтоб иметь неослабный надзор за рабочими и всеми мерами торопить их оканчивать постройку», то невольно думаешь, что усердие спящего среди горбыля и опилок генерал-фельдмаршала, президента Военной коллегии, члена Британского королевского общества и кавалера многих орденов вызвано прежде всего желанием побыстрее сыграть свадьбу и выставить соперника из Петербурга.
Но дело выживания герцога из России оказалось непростым: повторюсь – Меншиков был не всесилен. Вероятно, вопреки его желанию Екатерина в феврале 1726 года включила зятя в новообразованный Верховный тайный совет, а затем сделала, как и Меншикова, подполковником гвардии. Это означало, что герцог не будет впредь ограничиваться ролью влиятельного, но закулисного деятеля. Только после смерти Екатерины, уже в 1727 году, русский корабль навсегда увез из России герцогскую семью и урезанное жадным Меншиковым денежное приданое…
Бунт на мосту
Борьба Меншикова и герцога была подспудной, скрытой за взаимными улыбками и любезностями, но в стане победителей было немало и открытых скандалов, приобретавших всеобщую огласку. Таким скандалом стало дело вице-президента Синода архиепископа Новгородского Феодосия, внезапно восставшего против своей императрицы благодетельницы. Это было тем более неожиданно, что Феодосий был вернейшим сподвижником Петра, надежным сторонником Екатерины при возведении ее на престол.
Воспитанник Киево-Могилянской духовной академии, с 1704 года – архимандрит новгородского Хутынского монастыря, он быстро выдвинулся в число влиятельных церковных иерархов, став не только строителем и первым архимандритом Александро-Невской лавры, но и – наряду с Феофаном Прокоповичем – ревностным сторонником петровских церковных реформ и главой образованного Петром Святейшего Синода. И хотя он проигрывал Феофану в интеллекте, таланте писателя и проповедника, большую часть петровского царствования Феодосий занимал первое место в негласной церковной иерархии. Он был допущен в число самых приближенных людей императора. Его можно было видеть и на торжественных церемониях, и на безобразных попойках Всепьянейшего собора. Он совершал коронацию Екатерины в 1724 году, и он же отпускал царю-грешнику все его многочисленные грехи, в том числе, вероятно, и страшный грех сыноубийства.
Смерть Петра Феодосий воспринял как освобождение от тяжкой службы. И тогда свойственные ему безмерное честолюбие, заносчивость, грубость, склонность к интригам и другие малоприятные черты всплыли на поверхность. Участились ссоры Феодосия с сенаторами, черная кошка пробежала между ним и его некогда ближайшими друзьями, высокопоставленными петровскими палачами – руководителями Тайной канцелярии П.А.Толстым и А.И.Ушаковым. Наконец, 19 апреля 1725 года произошел инцидент на мосту возле дворца, после которого звезда Феодосия покатилась вниз.
Дело в том, что еще при Петре был издан особый приказ, запрещавший горожанам ездить по мосту возле царского дворца, когда государь почивал после обеда, дабы стуком лошадиных копыт и экипажа не тревожить монарха в его конторке. Специально поставленный часовой останавливал всех, забывших постановление. Оно не было отменено и после смерти царя. Но когда часовой потребовал от проезжавшего через мост Феодосия выйти из кареты и дальше идти пешком, тот устроил громкий скандал. Капитан Преображенского полка Бредихин, дежуривший в тот злосчастный для Феодосия полдень, докладывал во дворце, что Феодосий вышел из кареты, «махал тростью и говорил: «Я-де, сам лучше светлейшего князя»», потом прошел во дворец, кричал там: «Мне-де, бывал при Его величестве везде свободный ход, вы-де боитеся только палки, которая вас бьет, наши-де палки больше тех, шелудивые-де овцы не знают, кого не пускают». В ответ на вежливое замечание дворцового служителя, что к императрице пройти «не время», то есть нельзя, зарвавшийся иерарх, гласно протоколу следствия, «на самую Ее величества высокую особу вознегодовал и вельми досадное изблевал слово, что он в дом Ее величества никогда впредь не пойдет, разве неволею привлечен будет, что после и делом показал».
Гофмаршал Матвей Олсуфьев, приехавший вечером пригласить Феодосия на обед во дворец, вероятно, поразился немыслимой дерзости подданного, заявившего, что не может приехать во дворец, так как там он был бесчещен, и при этом «желчно заупрямился и не пошел». Через три дня Феодосий, вероятно, одумался, но было уже поздно – ему запретили приезжать ко двору. Тогда он самовольно явился в Адмиралтейство, где в присутствии Екатерины спускали линейный корабль «Не тронь меня». Поступок архиепископа был уже воспринят как оскорбление чести Императорского величества. Через два дня Феодосия арестовали.
Бывшие его друзья-товарищи из Тайной канцелярии дружно взялись за расследование. И тут стало всплывать все, что до поры, благодаря огромному влиянию главы Синода, оставалось на дне. Все его сотоварищи по Синоду – иерархи Русской православной церкви – Феофан, Феофилакт, Феофил, – а также светские чиновники, подчиненные и знакомые стали с охотой и поспешностью вспоминать все «непристойные» высказывания Феодосия как о Петре, так и о Екатерине. О Петре Феодосий выражался в том смысле, что Бог наказал великого грешника, губителя церкви, тирана и распутника, о Екатерине высказывался крайне пренебрежительно, чем и решил свою участь. Никакие раскаяния, лепетания, что все это он говорил «от малодушия, а не от злобы», «от глупости», конечно, не помогли – суд, проведенный 28 апреля, был скор и суров. За «необычайное и безприкладное на высокую монаршую Ея величества государыни нашия императорскую честь презорство» Феодосий был приговорен к смертной казни, замененной заточением в монастырской тюрьме. Женщина, сидевшая на престоле, показала всем, что власть остается властью и пренебрегать ею не следует.
Конец Феодосия, лишенного архиерейской и иерейской мантий и превратившегося в простого старца холмогорского Корельского монастыря Федоса, был ужасен. 11 сентября 1725 года капитан-лейтенант граф П.И.Мусин-Пушкин, посланный в Холмогоры, получил инструкцию: Федоса «в том монастыре посадить в тюрьму, а буде тюрьмы нет, сыскать каменную келью наподобии тюрьмы с малым окошком, а людей бы близко той кельи не было, пищу ему определить – хлеб да вода». Согласно этой инструкции, Феодосий (человек пожилой) был «запечатан» – замурован – под церковью монастыря. Дверь была заложена кирпичом, было оставлено лишь узкое окошко для подачи пленнику скудной еды. В холоде, грязи, собственных нечистотах прожил строптивый иерарх до конца 1725 года. Понимая, что узник не выдержит архангельской зимы и замерзнет, подведя тем самым начальство, местные власти перевели его в отапливаемую келью, которую также «запечатали». В начале февраля часовые встревожились: Федос «по многому клику для подания пищи ответу не отдает и пищи не принимает». Архангелогородский губернатор Измайлов приказал вскрыть келью – Федос был мертв…
Прелестная полонянка и ее босоногая родня
Важно заметить, что ссоры и скандалы в стане победителей происходили на виду у побежденных. Никто из «бояр» не пострадал после воцарения Екатерины, не был лишен званий и должностей, за исключением А.И.Репнина, как уже сказано выше, передавшего власть над Военной коллегией Меншикову. В целом можно сказать, что с конца января 1725 года существование родовитой оппозиции, группировавшейся вокруг великого князя Петра, становится важнейшим фактором внутренней политики правительства Екатерины. Меншиков, хотя и амбициозный, но трезвый политик, понимал, что с «боярами» следует жить мирно, не обостряя отношений, и даже – при необходимости – учитывать их позицию. На свадьбе Анны Петровны подарки и награды получили не только победители – князь М.М.Голицын, как уже сказано выше, стал генерал-фельдмаршалом, причем указ о присвоении нового чина объявил ему лично Меншиков. Старший брат фельдмаршала Дмитрий Михайлович, а также В.Л.Долгорукий и П.М.Апраксин были пожалованы действительными тайными советниками (а именно эти четверо были инициаторами плана воцарения великого князя Петра). Еще задолго до роковых событий весны 1727 года, когда светлейший ради власти и сжигавшего его честолюбия пошел на открытый союз с родовитой оппозицией, он начал с нею игры. Первый раунд таких игр состоялся в начале 1726 года, когда обсуждались идея и состав нового органа власти – Верховного тайного совета.
Но прежде чем перейти к этому важному эпизоду, необходимо несколько подробнее рассмотреть сложившуюся к тому времени систему власти.
На престоле восседала императрица Екатерина I Алексеевна, унаследовавшая от мужа не только трон, но и безграничную самодержавную власть.
Откроем некоторые страницы «личного дела» Екатерины I Алексеевны – она же Марта Скавронская, она же (возможно) Екатерина Рабе, она же Екатерина Крузе, она же Екатерина Трубачева.
В науке бесспорным считается тот факт, что до появления в русском стане Екатерина являлась подданной шведского короля. Но далее начинаются расхождения. По мнению русской исследовательницы начала XX века НАБелозерской, отцом Екатерины был квартирмейстер Эльфсбергского полка шведской армии Иоганн Рабе, а матерью – дочь рижского государственного секретаря. Девочка родилась в 1682 году в Швеции и после смерти отца перебралась вместе с матерью в Ригу, где вскоре осиротела. Вот тогда она и попала в дом пастора Глюка, жившего в Мариенбурге (ныне Алуксне, Латвия). Накануне взятия русскими войсками Мариенбурга, 25 августа 1702 года, она вышла замуж за шведского драгуна Иоганна Крузе и затем попала в плен к русским.
По мнению других историков – а их большинство, – все было гораздо проще: Екатерина – точнее, Марта – принадлежала к бедной и многодетной лифляндской (латышской) семье Скавронских, находившихся в крепостной зависимости у одного польского помещика. Девочка родилась в 1684 году, попала на воспитание и службу к пастору Глюку в Мариенбург, где и была взята в плен русскими солдатами.
В обеих версиях идет речь о том, что молодая девушка оказалась в плену. Это не должно нас удивлять. В русской армии до середины XVIII века был в ходу ордынский обычай: мирные жители взятых войсками городов (за исключением вышедших вместе с гарнизоном по заключенной капитуляции – договору) становились призом, военной добычей. Солдаты хватали горожан, не останавливаясь перед насилием и разлучением семей, и волокли в свой лагерь, где отдавали или продавали их своим офицерам-помещикам. И хотя закон запрещал эти действия, они были весьма распространены в армии. Исследования о населении Северо-Запада России показывают, что в первые десять лет Северной войны там произошел резкий прирост холопьего населения помещичьих владений, что было непосредственно связано с захватом в плен тысяч жителей шведских Эстляндии и Лифляндии.
Судьба Екатерины была общей с судьбой ее народа. Датский посланник Юст Юль в январе 1710 года со слов жителей Нарвы записал в свой дневник рассказ о Екатерине. И хотя, согласно этому рассказу, Екатерина была пленена не в Мариенбурге, а в Дерпте, что явно не соответствует известным фактам, тем не менее сама история весьма примечательна: «Когда русские вступили в город и несчастные жители бежали от них в страхе и ужасе, Екатерина в полном подвенечном уборе (по рассказу нарвских жителей, в этот день Екатерина венчалась со шведским капралом.
А вот другой рассказ – уже из дел Тайной канцелярии. В 1724 году дьячок Федотов донес на отставного капрала Ингерманландского полка Василия Кобылина, говорившего приятелям, что Екатерина «не природная и не русская, и ведаем мы, как она в полон взята, и приведена под знамя в одной рубашке, и отдана под караул, и караульный наш офицер надел на нее кафтан». Как известно, под знамя – воинскую святыню, охраняемую часовыми, – складировали трофеи и приводили пленных.
Далее легенда говорит, что от офицера Марта попала к Шереметеву, а потом – к Меншикову. У него молодую женщину, крещенную чуть позже Екатериной, и встретил Петр. Примерно с 1703–1704 года она сделалась его наложницей, которую он вызывал к себе, когда считал нужным. Так, в письме Меншикова к сестрам Арсеньевым (одной из них была жена Меншикова Дарья) мы читаем подобный приказ: «И пришлите ко мне Катерину Трубачеву, да с нею других двух девок немедленно же». Это приказание было продиктовано Петром. В 1704 году Екатерина родила сына Павла, а в 1705-м – Петра, и Петр-отец писал Арсеньевым: «Пожалуйте, матушки, не покинь те моего Петрушки. Матушки мои, пожалуйте, прикажите сделать сыну моему платье и, как вы изволите ехать, а вы, пожалуйста, прикажите, чтоб ему было пить-есть довольно». И хотя и Павел, и Петр вскоре умерли, значение Екатерины с годами возрастало, она стала заметно выделяться из числа женщин, которые всегда окружали любвеобильного царя. Для Петра Екатерина оказалась подлинной находкой. Отличаясь молодостью, обаянием, неприхотливостью и умом, она стала для русского царя замечательной женой. Вечно мечущемуся по стране, неуравновешенному по характеру царю Екатерина создала то, что называется домом, в который он с радостью возвращался из походов, поездок и плаваний, с нетерпением ожидая встречи со своим «другом сердешненьким Катеринушкой» (так он обращался к ней в письмах) и дочерьми «Лизенькой и Аннушкой», а потом и вторым сыном – «Петрушенькой» – наследником престола. Сохранившаяся переписка русского монарха и его жены – вчерашней «портомои» и кухарки – свидетельствует о глубине чувств, о взаимной заботе и любви, которая не покидала их полтора десятилетия.
Екатерина сумела приспособиться к сложному характеру Петра, найти верный тон общения с ним – человеком неровным, тяжелым и скрытным. Вот типичное для нее письмо мужу от 5 июля 1719 года, в котором она пишет о трагическом происшествии в Петергофе: «Который францус делал новые цветники, шел он, бедненкой, ночью чрез канал, сшолся с ним напротив Ивашка Хмелницкой (то есть Бахус. –
Для переписки супругов характерна полная отстраненность от политики, в письмах Петра нет и намека на то, что он когда-либо обсуждал с женой государственные проблемы, поручал ей заниматься какими-либо делами. Он никогда не готовил из нее государственного деятеля, и всю свою жизнь рядом с царем Екатерина была далека от управления государством. Такое положение царицы (а они были обвенчаны лишь в 1712 году) было обусловлено не столько уровнем образованности и характером жены Петра, никогда не стремившейся, в отличие от своей тезки Екатерины II, снискать славу философа и государственного деятеля, сколько требованиями царя, видевшего в Екатерине лишь мать своих детей, хозяйку своего скромного, в бюргерском стиле, дома. И только беспощадная к Петру судьба вынудила царя короновать свою непритязательную подругу, а затем думать о передаче ей престола великой империи.
Любопытна запись в приходно-расходной книге комнатных денег за 1723 год, отражающая времяпровождение Екатерины: «В Питергофе изволили Их величество гулять в новом доме и стряпали на кухне сами, дано по-ворам Алексею Волку с товарищи 6 червонных для обновления поварни». По своему образованию, воспитанию, кругу интересов Екатерина до самого восшествия на престол оставалась коронованной домохозяйкой.
Екатерину выгодно отличали отсутствие амбициозности – черта, характерная для многих выходцев из низов, – и та подкупающая простота в самооценке, которая была свидетельством не холопского самоуничижения, а ума и такта. Уже будучи царицей, она подтрунивала в письмах к мужу над своей долей «старой портомои» – прачки, не забывшей, кто ее благодетель. Не исключено, что этими же чувствами было продиктовано нежелание Екатерины знакомить мужа и двор со своими босоногими родственниками, о судьбе которых она долгое время ничего не знала. После занятия Риги Петр дал указ поискать родственников своей жены среди рижан, но поиски оказались безуспешными. Однако в мае 1721 года во время пребывания Петра и Екатерины в Риге ко двору явилась крепостная крестьянка Христина, заявившая, что она сестра царицы. Ее допустили к Екатерине, которая наградила ее деньгами и… отправила восвояси. Вот только тогда по заданию Макарова и Ягужинского, получивших, вероятно, приказ самого царя, начались поиски «некоторого крестьянина» – Самуила Скавронского, брата Екатерины, увезенного, как полагали, с другими пленными в глубь России или в Украину. Лишь в 1723 году Самуил – старший брат императрицы – был найден в Лифляндии. По распоряжению из Петербурга Самуила и его детей было приказано «иметь под присмотром».
Летом 1725 года у рижского губернатора АИ.Репнина вновь появилась Христина, которая жаловалась на скверное обращение с ней помещика и «просила доставить ей способ явиться к императрице». И здесь мы видим, что Екатерина не является инициатором встречи с родственниками. Узнав о новом визите своей сестры, Екатерина распорядилась «содержать упомянутую женщину и семейство ея в скромном месте и дать им нарочитое пропитание и одежду». Примечательно, что императрица не хотела огласки всего этого дела и даже после своего воцарения. Репнину было приказано: «А от шляхтича, у которого они прежде жили и разгласили о себе, взять их под видом жестокого караула и дать знать шляхтичу, что они взяты за некоторыя непристойныя слова; или же взять их тайно, ничего ему не говоря об них, а потом приставить к ним поверенную особу, которая могла бы их удерживать от пустых рассказов».
Лишь в начале 1726 года с соблюдением всех мер предосторожности, как будто действительно речь шла о государственных преступниках, родственники Екатерины были свезены в Петербург. Их было много: старший брат Самуил Скавронский, средний брат Карл с тремя сыновьями и тремя дочерьми, сестра Христина с мужем, двумя сыновьями и двумя дочерьми. Вторая сестра, Анна, имела мужа и трех сыновей. Жена еще одного брата, младшего – Фридриха (Федора), латышка, с двумя дочерьми, падчерицами Фридриха, «слезно просила оставить их на месте», что и было исполнено. В начале 1727 года слегка освоившиеся при дворе братья императрицы были возведены в графское достоинство, получили приличное содержание, дома, имения и крепостных, все их дети были пристроены в самом лучшем виде. Так было положено начало новому графскому роду Российской империи – Скавронских.
Вакханка на троне
Вся эта рождественская история с братьями и сестрами представляла собой не просто эпизод, а важное событие в жизни императрицы. Воссоединение семьи, забота об устройстве родни – дело, отвечавшее кругу привязанностей царицы, ее интересам, достаточно простым, ограниченным домом и семьей.
Упомянутая приходно-расходная книга отражает привычный для Екатерины образ жизни, который она не изменила, даже став самодержицей. Как и Петр, она часто бывала восприемницей у купели детей своих слуг, солдат, вельмож, гуляла в «огороде» – Летнем саду, каталась по Неве на яхте, посещала больных, арестантов, слушала певчих. Вот несколько цитат из этой книги:
Все эти записи, как и некоторые другие свидетельства, говорят о довольно незатейливых вкусах и забавах императрицы. Как сообщает очевидец, однажды на рассвете Екатерина приказала ударить в набат, «который многих жителей города ввел в обман и познакомил с первым апреля». Я уж не буду додумывать те слова, которыми поминали свою веселую повелительницу полуодетые и перепуганные петербуржцы – они-то знали, что такое городской пожар или наводнение, о которых извещали набатом.
Иностранные дипломаты в один голос утверждают, что основное времяпровождение Екатерины – откровенное прожигание жизни: балы, куртаги, прогулки по ночной столице, непрерывное застолье, танцы, фейерверки. Причем траур по умершему императору не мешал веселью – императрица и ее кружок развлекались тайком, под покровом темноты. «Развлечения эти, – писал летом 1725 года Кампредон, – заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня, попойках в саду, с лицами, которые по обязанностям службы должны всегда находиться при дворе».
Почти все иностранные наблюдатели предчувствовали, что императрица долго не протянет – образ ее сумасшедшей жизни явно контрастировал с довольно слабым здоровьем. Известия о бесконечных полуночных празднествах перемежаются сообщениями о приступах удушья, конвульсиях, лихорадке, почти непрерывных воспалениях легких, которые не оставляли Екатерину все ее короткое царствование. В конце 1726 года французский дипломат Маньян сообщал, что она десять дней болела, но сразу же по выздоровлении дала бал по случаю дня рождения дочери Елизаветы и «была в отличном настроении, ест и пьет как всегда и, по обыкновению, ложится не ранее 4–5 часов утра». Незадолго до смерти, как только ее оставила лихорадка, она вздумала, пишет Маньян, «прокатиться по улицам Петербурга», после чего снова слегла «и ночью сделалась лихорадка». Даже молодой фаворит Левенвольде не мог выдержать безумного темпа жизни своей повелительницы. В конце 1726 года Маньян сообщал в Париж, что Меншиков и Бассевич посетили больного Рейнгольда Левенвольде, который «утомился от непрекращающихся пиршеств». Надо полагать, высокие гости поили несчастного страдальца огуречным рассолом из золотого кубка.
Прусский посланник Мардефельд, направляя своему королю донесение о смерти Екатерины, снабдил его следующей эпитафией: «Хотя покойная императрица и обладала драгоценными качествами… но она все-таки была женщина и не обладала необходимым уразумением дел и, по возможности, уклонялась от них. Напротив, чрезвычайно любила она роскошь и пышность… и уверяют, будто она в последние годы употребила на это дело 800 тысяч рублей, уже не говоря о других расходах».
Да, не умела и не хотела заниматься государственными делами императрица. Конечно, нельзя сказать, что она совсем устранялась от дел и ни в чем не слушала своих советников. Нет, в те редкие моменты, когда она присутствовала на правительственных заседаниях, Екатерина могла сказать и что-то дельное. Так, в 1726 году при обсуждении вопроса о судьбе севших на мель в волжском устье судах она (согласно журналу Совета) вдруг сказала, «что хотя оныя выбросило на мель, однако ж на место мягкое и возможно их всегда снять». Вспомнила боевая подруга Петра Каспийский поход с его трудностями!
Уже в первые месяцы правления Екатерины стало ясно, что прежняя система власти, основанная на активном и всестороннем участии самодержца в управлении государством, не работает. И хотя Екатерина распорядилась, чтобы сенаторы приезжали на заседания во дворец (сам Петр регулярно заседал в Сенате), дабы она, не выходя на улицу, могла бы заниматься государственными делами, толку от этого было мало – не по кухарке было дело.
К концу 1725 года в управлении империей отчетливо назревал кризис. В среде правящей элиты не было единства: Ягужинский с Сенатом и Меншиков со своими людьми представляли два полюса, две борющиеся силы. Это соперничество не было чисто деловым, зачастую оно выливалось в неприличную склоку у подножия трона. К этому нужно добавить, что Сенат, даже если бы получил полную свободу действий, вряд ли бы справился с руководством страной – это было учреждение, сильно разъеденное язвами бюрократии. Недееспособность самой императрицы, занятой развлечениями, придавала ситуации драматический характер, ибо в дверь буквально ломились серьезнейшие внутри– и внешнеполитические проблемы. О них нужно было думать, их нужно было решать: уже первые месяцы поле смерти Петра показали, что прежний курс государственного корабля необходимо менять.
Кризис исполнительной власти при нарастании проблем управления империей, при усилившихся настроениях в обществе к переосмыслению и изменению петровских начал политики – все это послужило причиной образования нового высшего правительственного органа – Верховного тайного совета. Он стал подлинным центром критики и перемен в первые послепетровские годы.
Глава 4
Петра уж нет, а проблемы остались
Состояние России как нецветущее
«Петр был великий монарх, но его уже нет» (Petrus erat magnus monarcha, sed jam non est), – этим афоризмом начинал одно из своих донесений из послепетровской России французский посланник Ж.Ж.Кампредон. Так это и было. В 1726 году обер-секретарь Сената Иван Кириллов составил подробный статистический отчет-справочник, который гордо назвал «Цветущее состояние Всероссийского государства». Увы, так было только на бумаге, и в то время, как усердный сенатский обер-секретарь сводил в таблицы сведения о числе войск в губерниях и количестве пушек на стенах крепостей, сенаторы занимались другим делом, немыслимым ранее, – они критиковали Петра Великого.
Документы свидетельствуют о том, что буквально с первых дней нового царствования в правительстве начался критический пересмотр проблем внутренней политики. Инициатором его стал генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, подавший императрице в течение 1725 года несколько особых записок об удручающем положении дел в стране. Уже 4 февраля, то есть спустя шесть дней после смерти Петра, Сенат заслушал предложения Ягужинского об изменении в податной политике (о сокращении ставки подушной подати на 4 копейки, облегчении участи оштрафованных за «прописку и утайку» душ во время подушной переписи), об увольнении из армии некоторых категорий дворян, о том, чтобы «до времени отложить» некоторые из незавершенных петровских строек. Из протокола Сената видно, что Ягужинский написал записку 1 февраля, а докладывал свои предложения императрице уже 2 февраля (!), и Екатерина сразу же одобрила уменьшение подати и некоторые льготы для оштрафованных. Царским указом 5 февраля 74-копеечная подушная подать с крестьян была уменьшена на 4 копейки (то есть на 5,4 %) и прощены недоимки в сборах налогов в отдельных уездах. Из докладной записки генерал-прокурора следует, что это были не отдельные «милостивые» по случаю всеобщей скорби меры, а элементы продуманной программы.
Быстрота, с которой новая власть приступила к пересмотру наследия великого реформатора, поразительна. Для этого были весьма веские причины. В записке на имя императрицы Ягужинский прибег к тактическому приему, который впоследствии стал часто использоваться всеми критиками петровского наследия. Смысл уловки состоял в том, что авторы критических записок или «мнений» как бы не сомневались в правильности и абсолютной пользе всего, что сделал великий Петр для процветания страны, подчеркивали, что первый император прилагал титанические усилия для создания «благих в пользу Всероссийской империи законов и учреждений», но… Вот в этом «но» и крылось главное! Петр, утверждает Ягужинский, не мог, несмотря на всю свою мудрость и прозорливость, предусмотреть всех изменений в стране, и в итоге оказалось, что «конъюнктуры такого состояния есть, что прилежного и скорого разсуждения к поправлению нынешняго в государстве состояния требуют», а «для целости государства и народа меры взять крайняя нужда настоит». Ягужинский сразу же обозначил несколько важнейших проблем, вокруг которых впоследствии развернулась дискуссия в Сенате, а затем и в Верховном тайном совете.
То, что именно Ягужинский первым обратил внимание новой императрицы на плачевное состояние дел, неудивительно. Генерал-прокурор Сената, «око государево», он лучше других знал реальное положение в стране, ибо к нему стекалась вся важнейшая информация о состоянии государства. К тому же он пытался сразу захватить инициативу в борьбе за доверие новой властительницы и поэтому, в полном соответствии со своим импульсивным, необузданным характером, первым выступил как защитник казенного интереса.
Самой важной проблемой государства Ягужинский считал положение народа, крестьянства, о котором «всякому Российского отечества сыну, соболезнуя, разсуждать надлежит». По мнению генерал-прокурора, крестьянам «от подушного сбору происходит великая тягость», усугубляемая хроническими неурожаями последних лет. О том, что подушная подать оказалась более тяжелой, чем прежняя – подворная, при которой налоги взимались не с «души мужеска полу», а с двора, свидетельствовали и рост недоимок, и растущее обеднение крестьян, и их бегство за границу. Ягужинский, а потом другие государственные деятели указывали на главный порок введенной Петром системы подушного обложения: она не отвечала уровню реального благосостояния крестьянства. Петр, думая об обеспечении деньгами огромной по тем временам 200-тысячной армии, избрал следующий принцип налогового обложения: общая сумма расходов на армию (около 4 миллионов рублей) делилась на общее «подушное число» – более 5 миллионов душ мужского пола, учтенных во время переписи (ревизии), проводившейся с 1719-го по 1724 год. Получалось, что на каждую душу приходится по 74 копейки платежей в год. Царю было ясно, что каждый из внесенных в подушный кадастр крестьян (от грудных младенцев до глубоких стариков) не сможет заплатить в казну по 74 копейки. Но он надеялся, что налог будет распределяться фактически не по душам, а в соответствии с благосостоянием каждой крестьянской семьи, или, как тогда говорили, «по животам и пожиткам».
Действительно, такая внутриобщинная раскладка налогов практиковалась с незапамятных времен, и более богатые («пожиточные») крестьяне платили за несостоятельных соседей. Указами Петра строго предписывалось сохранить систему раскладки налогов «по животам и пожиткам», а подушную ставку налога считать лишь условной единицей, нужной для подсчета общей величины налога с данной общины. Иначе говоря, если в деревне было учтено при переписи 100 мужчин, то итоговая сумма налога с этой деревни составляла 74 рубля. И эти деньги взимались сельским миром дифференцированно: один платил по 20 рублей, а другой – по 2 копейки. Эта традиционная система раскладки была чрезвычайно удобна властям, ибо крестьяне, связанные круговой порукой, несли общую ответственность за уплату всей суммы налога с данной общины.
Однако расчеты Петра оправдались лишь отчасти. И хотя в целом по стране подушная подать была больше прежних многочисленных сборов с «дворового числа» всего лишь на 16 %, новая система налогообложения оказалась все же более тяжелой и жесткой для плательщиков. Дело в том, что за годы Северной войны, тянувшейся с 1700 по 1721 год, да к тому же в условиях кардинальных реформ, были подорваны основы народного хозяйства и благосостояния крестьян. Любые налоги и раньше выплачивались с большими недоимками, но пороки подушной системы были у всех на виду: она не учитывала изменений не только в благосостоянии плательщиков, но и в их численности. Все умершие, беглые, взятые в рекруты, «пропавшие безвестно» не исключались из кадастров до новой переписи, которую провели – отметим, забегая вперед, – только через восемнадцать лет, в 1742 году.
Уже в 1725 году, то есть через год после введения «подушины», выяснилось, что убыль плательщиков из оклада велика. 6 октября 1725 года Сенат пришел к заключению, что крестьяне «никаким образом того платежа понести не могут и осталось только положенного на них окладу в доимке на прошлый год близ миллиона». И хотя Сенат опирался на выборочные данные по отдельным уездам, в целом общая тенденция была им уловлена правильно.
Недоимки в платежах подушной подати, шедшей исключительно на армию, соответственно приводили к нехватке денег на военные нужды. Продолжение прежней политики грозило катастрофой. «Такое видится спасение, – писал Ягужинский, – что впредь не токмо войск содержать будет нечем, но и государству неисправимый вред приключиться может». Выход Ягужинский и сенаторы искали, во-первых, в сокращении подушной ставки налога еще на 10 копеек (с 70 до 60) хотя бы на один 1726 год, в проведении срочной ревизии выбывших из подушного оклада и исключении их из кадастра и, вовторых, в сокращении (пользуясь мирным временем) численности армии и уменьшении расходов на военные нужды. Кроме того, сенаторы предлагали вывести полки из деревень, куда они были поставлены по плану Петра, чтобы быстрее и эффективнее собирать подушный налог с крестьян. Постои приводили к массе злоупотреблений на местах и вызывали повсеместное недовольство и крестьян, и помещиков. Но это было удобно военным, неплохо устроившимся в деревнях.
Окончательно предложения Сената оформились осенью 1725 года в записке с характерным названием – «О содержании в нынешнее мирное время армии и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть». По своему жанру записка была рекомендательной. И это все, на что был способен не обладавший законодательными правами Сенат.
Записка была переправлена в Военную коллегию, и после основательной волокиты в декабре 1725 года военное руководство составило свое «мнение» о проблеме. Читатель легко догадается, каков был ответ военных на предложение о сокращении их (военных) расходов. Генералы в резком и бескомпромиссном духе полностью отвергли предложения Сената и настаивали на закручивании гаек, требуя провести ревизию не тех, кто выбыл из подушного оклада, а ревизию недоимок, чтобы решительно и быстро их взыскать с крестьян. Также полностью была отвергнута и идея временного сокращения ставки подушной подати.
Конечно, трудно предположить, чтобы военные высказались за сокращение расходов на армию. Даже говорить об этом было, по их мнению, не только опасно, но и не патриотично. Но все же определяющими в противостоянии Сената и военных были подводные течения, скрытая борьба двух сильных соперников: Ягужинского – фактического руководителя Сената и Меншикова – главы военного ведомства. Это была борьба за власть, за влияние на императрицу. Тогда Меншикову не было равных, и он победил, но сама проблема не только перешла в 1726 год, но продолжала обостряться в последующие годы.
Немного забегая вперед, скажу, что споры между Сенатом и Военной коллегией не утихли и после образования Верховного тайного совета в 1726 году, не было единодушия по этому вопросу и среди самих верховников. Меншиков явно правил бал, и весной 1726 года Военная коллегия, ссылаясь на внешнеполитические трудности, строго потребовала от Сената во что бы то ни стало взыскать недоимки, причем не только за последний год, но и вообще за 1720–1725 годы в размере 3,5 миллиона рублей. «А буде не пришлются, – угрожали военные, – армея в вящее разорение придет». Решительные демарши военного руководства дали результат – Екатерина подписала указ о посылке чрезвычайных военных ревизоров, которым поручалось «дела с податью наладить».
План деятельности ревизоров состоял в том, чтобы о недоимках, «сыскав накрепко, и с кого не взято, а взять возможно, на тех людях править… а от кого та недоимка запущена, тех судить и штрафовать». Карательное назначение новой ревизии сомнений не вызывало.
Но такая политика была заранее обречена на неуспех – силой, как известно, никакого дела не «наладишь», и, разъехавшись по губерниям, ревизоры как в воду канули: за четыре месяца они не ответили на семь (!) указов о скорейшем взыскании недоимок. Поняв, что предложенный Меншиковым план провалился, Верховный тайный совет начал обсуждение податной проблемы заново…
Совет «при боку» императрицы, а не наоборот
Сам Верховный тайный совет (далее для краткости – Совет) был образован 8 февраля 1726 года. Он стал знаменит в истории, ибо спустя четыре года, в 1730 году, верховники – так называли членов Совета – предприняли драматическую попытку ограничения власти монарха – действие для тех, да и для последующих времен, революционное.
На рубеже XIX–XX веков Верховный тайный совет оказался в центре внимания ученых, искавших в русском прошлом аналогии назревшим или уже свершаемым демократическим переменам. События 1730 года рассматривались как конституционное движение во главе с «интеллигентным аристократом» князем Д.М.Голицыным. Об этом речь пойдет ниже, а теперь же отметим, что многие исследователи предысторию «затейки» (так называли современники попытку ограничения «вольного самодержавия») верховников 1730 года числят от 8 февраля 1726 года, когда был образован Верховный тайный совет. Так, для П.Н.Милюкова создание Совета ознаменовало собой «первый шаг к конституционному проекту 1730 года», для А.Н.Филиппова это есть «воплощение мысли об участии общества в управлении государством». Из этого в общем-то правильного посыла следовал вывод об ограничительной по отношению к царской власти сущности Совета, начиная уже с момента его образования в 1726 году.
Однако вывод этот ошибочен. У нас нет никаких оснований связывать события 1726 и 1730 годов. Между этими датами пролегает отрезок времени, который при общем ретроспективном рассмотрении событий послепетровской истории стирается, а его своеобразие совершенно не учитывается. Суть состоит в том, что Верховный тайный совет февраля 1726 года – мая 1727 года (то есть при Екатерине I) и по составу, и по функциям принципиальным образом отличался от Верховного тайного совета мая 1727 года – января 1730 года (при Петре II), ставшего, в сущности, коллективным регентом. На этом втором этапе своего существования, и особенно в конце его, к 1730 году, Совет коренным образом изменился – полное превосходство в нем получила родовитая аристократическая верхушка, которая и стала инициатором попытки ограничения императорской власти после смерти Петра II в январе 1730 года. Образование же Верховного тайного совета в феврале 1726 года было, как я уже сказал, напрямую связано с остротой внутриполитических проблем, а главное – с кризисом исполнительной власти и с недееспособностью императрицы. Кстати, эти же обстоятельства были главной причиной возникновения Кабинета министров при Анне Иоанновне (1730–1740 годов) и Конференции при Елизавете Петровне (1756–1761 годов).
Мысль о том, что Совет был создан именно «в помощь» императрице, подтверждается многими документами.
Так, в указе Екатерины от 1 января 1727 года говорится: «Мы сей Совет учинили верховным и при боку нашем не для чего, инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил».
Точно установить, кто же был инициатором образования Совета, сейчас невозможно, но роль в этом Меншикова была, вероятно, значительна. В литературе до сих пор ведется спор: одни считают, что Совет был создан в противовес Меншикову, всевластие которого возбуждало зависть и недовольство многих вельмож, другие историки полагают, что Совет создан руками Меншикова как ширма для его господства. Ни та, ни другая сторона не располагает свидетельствами документов о роли Меншикова в этой истории. Но есть данные, которые с подобной целью не использовались в науке. Речь идет о «Повседневных записках» Меншикова – журналах, в которых секретари его личной канцелярии пунктуально записывали домашние дела и встречи светлейшего.
Вот как фиксируют «Повседневные записки» времяпровождение Меншикова в течение двенадцати дней, предшествовавших образованию Совета, то есть с 28 января по 8 февраля 1726 года: 28 января – Меншикова посетил А.И.Остерман; 30 января – у Меншикова в гостях князь Д.М.Голицын – признанный вождь «бояр», затем Остерман; 31 января – к Меншикову наведался известный дипломат и влиятельнейший член клана Долгоруких ВЛ.Долгорукий; 4 февраля – к Меншикову снова прибыл князь Василий Долгорукий, с которым у светлейшего была длительная беседа; 5 февраля – новый визит Долгорукого, после него прибыл Д.М.Голицын, который беседовал с хозяином два часа; 7 февраля – Александр Данилович не занят делами, «долго забавлялся в карты». И, наконец, 8 февраля (день образования Совета) – Меншиков «поехал во дворец, где были господа сенаторы в столовой полати и в присутствии Ея императорского величества имели консилиум (теперь мы знаем – о создании Совета.
Очевидно, что если бы Совет создавался вопреки желанию первого вельможи страны и тем более – с целью ограничить его власть, то светлейший должен был бы проявить максимум энергии, чтобы не допустить этого. Однако за те дни, которые мы рассмотрели, Меншиков не посетил императрицу ни разу, а за весь январь 1726 года он был у нее только один раз. Это симптоматично, ибо в сложных ситуациях он, прежде всего, прибегал к содействию легко поддающейся его влиянию Екатерины.
Но зато в эти же дни к Меншикову зачастили с визитами и беседами наедине лидеры двух аристократических кланов – Дмитрий Михайлович Голицын и Василий Лукич Долгорукий. Вполне возможно, что во дворце светлейшего за закрытыми дверями шел дележ мест в новом органе власти.
Активным участником переговоров был и Андрей Иванович Остерман – человек влиятельный и к тому же пользовавшийся особым доверием Меншикова. В последние дни перед образованием Совета Остерман исчез из числа меншиковских гостей, а из первых журналов Совета мы узнаем, что Остерман болен. Как правило, болезни вице-канцлера резко «обострялись» в момент назревания важных политических перемен. Испанский посланник герцог де Лириа по этому поводу писал: «Остерман оказывается больным именно тогда, когда он занят серьезными делами и производит наибольшие интриги». Вполне возможно, что Остерман выжидал, опасаясь смуты.
Но ее не произошло. Меншиков контролировал ситуацию, и, вероятно, благодаря ему в Совет вошел сенатор Д.М.Голицын, ранее не принадлежавший к числу ближайших советников Екатерины, и – наоборот – не попал (страшно обиженный на это) генерал-прокурор Ягужинский. Появление в Совете Д.М.Голицына – факт примечательный: он как бы представлял родовитую оппозицию в высшем органе власти. Это и знак того, что Меншиков, думая о будущем, пытался найти общий язык со своими вчерашними врагами. Впрочем, эта явная уступка оппозиции не повлияла на общую расстановку сил – все остальные члены Совета принадлежали к лагерю Екатерины: президент Военной коллегии А.Д.Меншиков, президент Адмиралтейской коллегии Ф.М.Апраксин, канцлер Г.И.Головкин, вице-канцлер А.И.Остерман и, наконец, – головная боль светлейшего – голштинский герцог Карл-Фридрих, введенный в Совет по желанию самой императрицы.
Таким образом, можно утверждать, что создание Совета отнюдь не встретило сопротивления Меншикова, занявшего в нем центральное положение. Последующие события показали, что Совет не помешал светлейшему обделывать свои сомнительные делишки, связанные с престолонаследием. Наоборот, новое учреждение было выгодно и Меншикову, и всем остальным сановникам Екатерины. Его решения были коллегиальны, утверждались императрицей, и, значит, ни один из членов Совета не нес всей тяжести личной ответственности за непопулярные меры власти. И это было удобно всем – и Меншикову, и его оппонентам, и, в конечном счете, учитывая ее «неделовую» репутацию, Екатерине.
Словом, по своему месту в системе власти и компетенциям Верховный тайный совет стал высшей правительственной инстанцией в виде узкого, подконтрольного самодержцу органа, состоявшего из доверенных лиц. Круг дел его не был ограничен – он являлся и высшей законосовещательной, и высшей судебной, и высшей распорядительной властью.
Совет не подменял Сената. Согласно «мнению» герцога Карла-Фридриха – своеобразного проекта регламента Совета, датированного 2 марта 1726 года, Совет не должен был заниматься буквально всеми разнообразными государственными делами, как Сенат. У него была особая цель – рассмотрение дел «вящей важности и о чем уставу и определения не имеется, или которые собственному Ея императорского величества решению подлежат». Именно в том, что Совету были подведомственны в первую очередь дела, не подпадавшие под существующие законодательные нормы, и состояла специфика нового учреждения. В этом смысле он выполнял функцию самого Петра Великого, который мыслил себя в созданной им же бюрократической системе как законодатель, устанавливающий нормы для дел, не имевших законодательных прецедентов. Крайне важным было и то, что в Совете в узком кругу обсуждались острейшие государственные проблемы, не становясь предметом внимания широкой публики и не нанося тем самым ущерба престижу самодержавной власти. Французский посланник Ж.Ж.Кампредон точно уловил суть образования Совета: «Если это учреждение состоится, то оно будет полезно в отношении соблюдения тайны и быстроты исполнения» дел.
Особое положение Совета подчеркивалось даже формой официальных бумаг. Указы его начинались как царские манифесты: «Мы, Божией милостию», в середине: «Повелеваем», а по окончании: «Дан в нашем тайном Совете». После «датума» следовало: «По указу Ея императорского величества». Смысл такой формы указа объяснялся тем, что «безопаснее», когда бы «высоким ее именем указы выходили». Екатерина самодержицей была и ею оставалась до конца своего царствования, как и ее преемник Петр II.
При создании Совета в 1726 году из проектов документов были удалены все неоднозначные толкования взаимоотношений монарха и Совета «при боку Ея императорского величества». Во «мнении» герцога – отмечалось: «Никаким указам не выходить, пока оные в Тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закреплены и Ея величество для… апробации прочтены не будут». 16 марта «мнение» было возвращено в Совет, причем кем-то, вероятно в Кабинете, был исправлен именно этот пункт, согласно вольному толкованию которого никакой указ не может «состояться», пока не будет подписан в Совете. Новая редакция этого пункта предусматривала четкий порядок: протоколы Совета – они же проекты указов, –
Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, БАВяземский – автор книги о Верховном тайном совете – обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица, во избежание ссор между верховниками, объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица.
Эта практика «доношений мимо Совета», непосредственно самой императрице, существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф.МАпраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу князю В.В.Долгорукому «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет» императрицы.
Примечательно, что сразу после смерти Екатерины Верховный тайный совет, ставший коллективным регентом при малолетнем Петре II, сразу же отменил этот порядок. Вышел новый указ: «О случившихся новых и важных делах командующим генералам и из губерний губернаторам писать в… Совет, а не в Кабинет, куда ни о каких делах не писать впредь по указу». Через две недели после смерти Екатерины I Кабинет Ея императорского величества был ликвидирован, а кабинет-секретарь А.В.Макаров получил новое назначение.
При Екатерине Кабинет – говоря современным языком, ее личный секретариат во главе с Алексеем Васильевичем Макаровым – явно контролировал деятельность Совета, не будучи ему подчинен, что, несомненно, свидетельствовало о силе екатерининского самодержавия. Создавалось весьма прочное равновесие, позволявшее, не затрагивая основ самодержавной власти, перепоручить помощникам-советникам те функции верховного управления, с которыми не могла справиться Екатерина. А это перепоручение было крайне необходимо – Верховный тайный совет сразу же окунулся в омут острейших проблем послепетровского времени.
О государственной пользе, или Удовольствие пинать мертвого льва
Верховники были единодушны: Петр был великим преобразователем, он совершил с Россией, как писал П.П.Шафиров, «метамарфозис, сиречь претворение», но продолжать его реформаторскую политику уже нельзя. В этом они были согласны с генерал-прокурором Ягужинским, который – не случайно я подчеркивал выше – написал свою критическую записку уже 1 февраля 1725 года. Это означало, что спустя всего лишь три дня после смерти великого преобразователя были фактически остановлены его реформы. Таков удел многих реформаторов, мечтавших разом осчастливить людей, в этом непреклонная логика жизни. Да и не могут реформы продолжаться бесконечно, ибо, даже при их благотворности в будущем, они отражают неизбежные и разнообразные риски – спутники перемен. Обычно реформы – это период беспокойства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне.
А именно стабильности, покоя жаждали оставшиеся без своего властного кормчего петровские сподвижники, чтобы удержать власть, укрепить свое положение, найти компромисс с «боярами». В этом смысле верховники оказались большими реалистами, чем Петр. Он, обладавший непререкаемой властью и авторитетом, увлеченный грандиозными планами перестройки, ломки русской жизни, мог позволить себе не считаться с реальностью. Его всесокрушающая воля, его страстное желание перемен оказывались большей реальностью, чем всё, что сопротивлялось его идеям и желаниям. Он, как и многие реформаторы, находился в плену своих представлений и иллюзий о том, что нужно народу, стране. Поэтому он мог игнорировать неблагоприятные последствия своих трудов, мог заставить всех замолчать и делать только то, что считал нужным. Но его «птенцы», пришедшие к власти в ночь на 29 января 1725 года, не могли вести себя подобно Петру Великому. Это были люди иного политического масштаба, иных представлений о том, что нужно государству и обществу. Во-первых, они были при императоре лишь исполнителями. Во-вторых, они вкладывали иное, чем Петр, содержание в популярную тогда формулу «государственной пользы». И, наконец, в-третьих, в своей политике верховники во многом исходили из той реальности, которая им виделась (и – скажем от себя – справедливо) весьма далекой от «цветущего состояния». Они осознавали, что разорение крестьян, голод, длившийся четыре года в ряде губерний в 1721–1724 годы, нехватка денег в казне, общая внутренняя нестабильность делают невозможным и нежелательным продолжение петровского курса социальных и иных экспериментов.
Впрочем, как известно, политика по своей сути спекулятивна. Во «мнениях», проектах, других документах верховников заметно стремление сгустить краски, когда речь идет о последствиях петровских реформ. Да, недоимки по различным сборам были значительны, но они никогда не достигали даже четверти общего оклада налогов. Да, за границу, на Дон бежали сотни тысяч крестьян, но ведь миллионы оставались на местах. Да, возможно, прав был Ягужинский, когда, иллюстрируя свои выводы о повсеместном голоде, упомянул о некой бабе, которая свое дитя, «кинув в воду, утопила». Но вряд ли подобные случаи были широко распространены. Подчеркнуто мрачная оценка действительности и драматизация обстановки бросаются в глаза, когда читаешь записки верховников осени 1726 года. Именно в это время на заседаниях Совета обсуждение податных дел перешло в решающую стадию. «При рассуждении о нынешнем состоянии Всероссийского государства показывается, – пишут Меншиков, Остерман и Макаров в коллективной записке 18 ноября 1726 года, – что
Пока корабль империи после смерти своего царственного шкипера двигался по инерции, по ветру, управлять им было нетрудно. Но ставить новые паруса или совершать сложные маневры новые люди, оказавшиеся на мостике, не хотели. Наоборот, они все убавляли и убавляли паруса и даже поглядывали назад – туда, где осталась тихая гавань XVII века.
И это не просто банальный образ. Известно, что Петр мечтал об океанических плаваниях своих 100-пушечных кораблей, о русских колониях в Индии, на Мадагаскаре и на островах Карибского моря. В его время первые русские корабли с товарами стали проникать в Средиземное море через Гибралтар, и хотя эта торговля была убыточна, Петр ее не оставлял и даже основал во Франции и Испании торговые консульства, причем одно из них как бы висело на самой оконечности Европы – в Кадисе, откуда на сотни и тысячи верст простирался океан, за которым лежали новые земли, ждущие русский флаг. Петр требовал от консулов изучать торговую конъюнктуру в Новом Свете не из праздного любопытства.
И вот теперь, после смерти Петра, в Петербурге обо всем этом думали иначе. В 1727 году из Совета был сделан запрос в Сенат о консульствах: «Есть ли государственная польза и впредь содержать и оных там надобно ль?». Сенат, опираясь на мнение Коммерц-коллегии, отвечал, что «в содержании как во Франции, так и в Испании консулов никакой пользы государственной не имеется и впредь содержать их к прибыли безнадежно, ибо посланные туда казенные и купеческие товары проданы многие с накладом». С мечтой о карибской торговле пришлось расстаться до победы социалистической революции на Кубе – Совет отозвал консулов и закрыл консульства.
В целом же в политике Совета мы видим попытку переосмысления многих прежних основ доктрины Петра, поиск вариантов политики, отличающихся от петровских меньшим радикализмом и, соответственно, больше, чем прежде, учитывающих различные (не только государственные) интересы. Особенно показательна история с пересмотром петровского таможенного тарифа.
Как известно, в 1724 году Петр ввел новый таможенный тариф ярко протекционистского характера. С помощью высоких таможенных пошлин Петр хотел защитить внутренний рынок товаров – произведений русских мануфактур, которые еще не могли конкурировать с западноевропейскими по качеству, количеству и цене. Уже первый год действия петровского тарифа выявил его умозрительность, очевидный отрыв от российской реальности. Установив высокие пошлины на ввозимые иностранные товары, государство и не подумало о надежной охране границ. В итоге резко возросла контрабанда, поток товаров хлынул через границы, минуя таможни. В том же 1725 году была раскрыта крупная подпольная компания московских, киевских, смоленских купцов, перебрасывавших через границу с Польшей огромные партии контрабандных товаров. Началось расследование, которое ни к чему не привело, ибо купцы не хотели «объявлять, через которые места они те товары провозили и каким образом заставы объезжали». Деньги, которые раньше в виде пусть даже умеренных пошлин могли попасть в казну, теперь туда вообще не поступали.
Очевидным было и то, что петровский план удовлетворения запросов потребителей за счет продукции национальной промышленности был хорош лишь на бумаге. Слов нет, без сомнений русская мануфактура сделала колоссальный рывок за годы петровских реформ, но она все равно не могла заполнить рынок разнообразными и хорошими товарами – жалобы на низкое качество продукции русских предприятий раздавались постоянно, а жульничество русских мануфактуристов и купцов стало чуть ли не основным брендом русской промышленности. Уже тогда понятие «русская работа» не было знаком качества. Установление же высоких таможенных пошлин на товары, которые не производились в стране (галантерея, сыры, вина), вызвало недовольство дворянства. Мало радости принес тариф и русским купцам, специализировавшимся на продаже за границу сырья, которое, по мысли Петра, отныне должно было идти на русские мануфактуры.
А уж какой шум подняли западные купцы – контрагенты России – нечего и говорить. В своих многочисленных челобитных они утверждали, что «все купечество, так же и все купцы, как русские, так и иностранцы, чрез установление тарифа и запрещение разных товаров ныне все ж в разорении, а до сочинения тарифа всегда торг был цветущий». Правы они были или нет, но правительство Екатерины не могло с этим не считаться.
23 июня 1725 года по указанию П.П.Шафирова в журнале Коммерц-коллегии появилась примечательная запись: «В бытность его (Шафирова.
Торгово-промышленные проблемы были весьма сложны, и в начале 1727 года в Совете созрела мысль организовать «Комиссию о коммерции» под руководством А.И.Остермана. Одним из первых начинаний комиссии стал призыв к купечеству подавать свои проекты и челобитные о «поправлении коммерции». Уже с самого начала стало ясно, что дело это – не одного года, и верховники отдавали себе отчет в трудностях перемен как в таможенном, так и в податном деле.
О начальстве и пользе акциденции
Важные перемены во многих сферах хозяйства шли параллельно с изменениями системы государственного управления, созданной Петром в результате реформы 1718–1724 годов. Две главные претензии предъявляли великому реформатору его сподвижники. Во-первых, они считали, что реформа управления привела к снижению общей эффективности и оперативности работы правительственных органов. Создание многих коллегий не привело, по мнению верховников, к улучшению управления, а централизация управления лишь усилила волокиту и злоупотребления. Во-вторых, верховники осуждали резкое увеличение численности чиновников.
То, что новые правители России – сами бюрократы до мозга костей – начали бороться с излишним, по их мнению, ростом бюрократии, вполне естественно. Этим людям казалось, что эффективность и надежность аппарата управления зависят от сокращения его численности и общего удешевления бюрократической работы. Как известно, такие мысли были не новы, в России – стране обитания чудовищного бюрократического монстра – все подобные эти сокращения и удешевления делались неоднократно и безуспешно. В этих случах всегда срабатывает извечный, неотменяемый ни одним режимом закон, согласно которому всякое сокращение численности бюрократического аппарата и его удешевление с неизбежностью приводят к прямо противоположному: увеличению числа чиновников и удорожанию аппарата. Но нам важно другое – те меры, о которых шла речь в Верховном тайном совете, имели свою идеологию, которую можно назвать отчасти «реставрационной». Верховники ставили под сомнение прежде всего основные камералистские принципы (т. е. приципы коллегиальности) государственного строительства, взятые с Запада и положенные в основу петровских реформ. И здесь были две главные причины: во-первых, верховники эти принципы не понимали, и, во-вторых, в условиях России эти, привнесенные Петром в ходе государственной реформы из Швеции, принципы работали плохо, поэтому и казались зряшными, дорогостоящими, неэффективными.
Первое, что было ожесточенно раскритиковано и подверглось частичной отмене, – это принцип коллегиальности как в центральных, так и в местных учреждениях. 15 июня 1726 года в Совете «разсуждение было о множественном числе в коллегиях членов, от чего в жалованье происходит напрасный убыток, а в делах успеху не бывает». Из высшего эшелона коллежского управления было предложено оставить в каждой коллегии лишь президента, вице-президента, двух советников и двух асессоров и «быть из них одной половине в Петербурге», а другую распустить по домам без жалованья на том основании, что «в таком множественном числе во управлении лучшаго успеху быть не может, ибо оные все в слушании дел за едино ухо почитаются».
Это не только образное, но и точное определение. Действительно, коллегиальная система управления, которая должна была, по мысли Петра Великого, поставить заслон самовластию судей – руководителей приказов, то есть старых центральных учреждений, явно не срабатывала. Президентами коллегий были, как правило, «принципалы» – приближенные Петра, и спорить с ними на заседаниях коллегии простым членам присутствия или асессорам было небезопасно – слишком неравны были, при формальном равенстве голосов, силы. Поэтому, прочитав сотни протоколов и журналов коллегий, очень редко встретишь споры и дискуссии по обсуждаемым вопросам – все споры решались еще до заседания, в кабинете президента. Да иначе и быть не могло – некоторые элементы и формы демократии (даже в ее бюрократическом, для пользы дела, смысле) тотчас извращались и угасали под сильнейшим влиянием всей системы, построенной на совсем иных, авторитарных, самодержавных принципах.
Верховники, опытные бюрократы, протершие коленки от постоянного ползанья перед начальством и государем, в этом смысле были реалистами: европейские принципы коллегиальности не действовали в России. Поэтому невольно они тяготели к привычным (а в сущности, к дедовским) порядкам единоличного управления, при которых на местах главными были губернатор, комендант, воевода, а в центральных учреждениях – президент с правами прежнего приказного судьи. С годами русская практика нашла самое выразительное и емкое слово – «начальник», «начальство», что уже само по себе означает приоритет авторитарного начала в управлении.
Тогда же в Совете было «рассуждено», что поскольку в провинциальных городах кроме воевод есть еще «по нескольку человек асессоров, секретарей, и к тому особливыя правления имеют камериры и рентмейстеры, и при них подьячие и солдаты, також вальдмейстеры», то от обилия этих служащих случаются «в делах непорядки и продолжения… народу от многих и разных управителей тягости и волокиты».
Но дело было не только в том, что послепетровским деятелям были чужды идеи бюрократической дифференциации и контроля над работой государственного аппарата, которые Петр, видя в этом защиту от злоупотреблений и коррупции, настойчиво проводил в ходе своей государственной реформы. Дело было в другом: верховники испытывали ностальгию по прежним, «старым добрым временам». Альтернативой петровской системе выступали такие, по мнению верховников, удобные допетровские порядки. «А понеже, – читаем мы, – прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по присланным изо всех приказов указом отправляли одни, и были без жалованья, и тогда
Поделиться книгой: