Лаура и ее оригинал

ГЛАВА ВТОРАЯ

[21]

[Вторая (1)]

Ее дед, художник Лев Линде, в 1920 году эмигрировал из Москвы в Нью-Йорк с женой Евой и сыном Адамом. Кроме того он привез с собой большое собрание пейзажей, непроданных или переданных ему добрыми друзьями или несведущими учреждениями, — считалось, что картины эти составляют славу России, гордость ее народа. Несчетное число раз художественные альбомы печатали репродукции этих тщательно выписанных шедевров: прогалины в сосновом бору, с двумя-тремя медвежатами, бурые ручьи меж тающих сугробов, далеко простирающиеся лиловатые пустоши. Отечественные «декаденты» три десятилетия

[22]

[Вторая (2)]

подряд называли их «календарной дребеденью», но у Линде всегда было полно стойких почитателей; немало их приходило на его вернисажи и в Америке. Довольно скоро многим безутешным полотнам пришлось возвратиться в Москву, другие же прозябали в арендованных квартирах, откуда потом перебирались на чердаки или скатывались до рыночных лотков.

Что может быть плачевнее художника, у которого опустились руки, который

[23]

[Вторая(3)]

умирает не от заурядного какого-нибудь недуга, а от рака забвения, поразившего его некогда знаменитые картины, например «Апрель в Ялте» или «Старый мост»? Не станем задерживаться на опрометчивом выборе места изгнания. Не станем засиживаться у этого жалостного одра болезни.

Сын его, Адам Линд (отбросивший последнюю букву фамильи, следуя молчаливой подсказке опечатки в каталоге), оказался удачливей. К тридцати годам он сделался модным фотографом, женился

[24]

[Вторая (4)]

на балерине Ланской, прелестной танцовщице, хотя была в ней какая-то хрупкость и неловкость, из-за чего она все время балансировала на узком карнизе между благорасположенным признаньем и восторженными отзывами ничтожеств. Первые ее любовники были главным образом члены профессионального союза ломовых грузчиков, простые ребята польского происхождения; но нужно все-таки полагать, что Флора была дочерью Адама. Через три года по ее рождении Адам узнал, что юноша, которого он любил, задушил другого,

[25]

[Вторая (5)]

ему недоступного, которого он любил еще больше. Адам Линд всегда имел наклонность к фотографическим трюкам, и тут, прежде чем застрелиться в монтекарловой гостинице (в тот самый вечер, как ни грустно это поведать, что жена его имела действительно большой успех в «Нарциссе и Нарцетте» Пайкера[9]), он установил и навел свой аппарат в углу гостиной так, чтобы заснять это событие с разных точек зрения. Эти автоматические снимки его последних минут и львиных лап стола вышли не ахти как удачно; но вдова его без труда продала их по цене квартиры

[26]

[Вторая (6)]

в Париже местному журналу «Смоль», специализировавшемуся на футболе и жутковатых faits-divers[10].

Она поселилась в Париже со своей маленькой дочерью, английской гувернанткой, русской няней и любовником без определенного отечества; потом переехала во Флоренцию, пожила какое-то время в Лондоне и вернулась во Францию. Ее мастерство не обладало такой силой, чтобы восполнить утрату привлекательной наружности и усугубившегося изъяна ее прелестной, но чересчур выступающей правой

[27]

[Вторая (7)]

лопатки, и к сорока с чем-то годам она принуждена была давать уроки танцев в довольно второразрядной парижской школе.

На смену ее блестящим любовникам теперь пришел пожилой, но еще полный сил англичанин, искавший за границей убежища от налогов и удобное место для ведения своих не совсем законных виноторговых операций. Он был, как говорили раньше, шармёр. Звали его Губерт Г.Губерт — имя безусловно вымышленное.

Флора, прекрасное дитя[11], как она

[28]

[Вторая (8)]

сама выражалась, слегка качая головой (мечтательно? не веря себе самой?) всякий раз, что заговаривала о своих предотроковических годах, жила дома серенькой жизнью: болезни да скука. В ее еженощных сновидениях эротических пыток мог бы разобраться только какой-нибудь очень уж дорогостоящий, максимально ориентальный доктор с длинными, деликатными пальцами, в так называемых «лабах» — больших и малых лабораториях с красными шторами. Отца она не помнила, а матери скорее не любила. Часто оставалась одна в доме с г-ном

[29]

[Вторая (9)]

Губертом, который постоянно «рыскал» (rodait[12]) около нее, мыча что-то однозвучное под нос и как бы завораживая ее, обволакивая чем-то клейким и невидимым, и подбирался все ближе и ближе, куда ни повернись. Например, она не решалась просто опустить руки, чтобы не коснуться какой-нибудь отвратительной части тела этого добродушного, но дурно пахнущего и «настырного» старого мужчины.

[30]

[Вторая (10)]

Он разсказывал ей о своей печальной жизни, разсказывал о своей дочери, которая была так на нее похожа, тот же возраст — двенадцать лет, те же ресницы — темнее темно-синих райков глаз, те же волосы, белокурые или, вернее, игрене-золотые и такие шелковистые — будет ли ему позволено погладить их, или вот так l'effleurer des lèvres[13], только и всего, спасибо. Бедную Далию[14] задавил пятящийся грузовик на проселочной дороге — она возвращалась из школы коротким путем — по жидкой грязи какой-то

[31]

[Вторая (11)]

стройки — чудовищная трагедия — ее мать умерла от разрыва сердца. Мистер Губерт сидел на постели Флоры и кивал лысой головой, вспоминая все удары судьбы, и вытирал глаза фиолетовым платком, который переменил цвет на оранжевый — любительский фокус, — пока он его засовывал назад в нагрудный карман, продолжая кивать и пытаясь приладить толстую подошву к ковровому узору. Он был теперь похож на незадачливого фокусника, которого наняли разсказывать засыпающему

[32]

[Вторая (12)]

ребенку сказки, разве что он сидел слишком близко. Флора была в рубашке с короткими рукавами, как у ее одноклассницы Монглас де Сансерр, очень милой и очень порочной, которая показала ей, куда нужно пнуть слишком предприимчивого мужчину.

Неделю спустя Флоре случилось слечь с бронхитом. К вечеру ртуть поднялась до 38 градусов, и она жаловалась на глухой звон в висках.

[33]

[Вторая (13)]

Г-жа Линд выбранила старую горничную за то, что та купила спаржи вместо аспирина[15], и побежала в аптеку сама. Мистер Губерт подарил своей душеньке любовно выбранную вещицу: миньятюрные шахматы («она уже знает ходы») с щекотливенькими дырочками, высверленными в квадратах, куда вставляются и там удерживаются красные и белые фигурки; пешки размером с булавку входили с легкостью, но несколько более крупные и благородные фигуры приходилось внедрять с обезсиливающим проталкиванием. Может быть, аптека оказалась

[34]

[Вторая (14)]

закрыта и ей пришлось идти в другую, возле церкви, или может быть она встретила на улице кого-нибудь из знакомых и никогда уж не воротится. От бедного, старого, безобидного мистера Губерта несло четырехслойным запахом табака, пота, рома и гнилых зубов, и все это было довольно жалко. Его толстый пористый нос с покрасневшими заросшими ноздрями едва не коснулся ее голой шеи, когда он подкладывал ей подушки под плечи, и покрытая жидкой грязью дорога опять была — и навеки оставалась — кратчайшим путем между ней[16] и школой, между школой и смертью,

[35]

[Вторая (15)]

и велосипед Далии вилял в неизбывном тумане. Та тоже «знала ходы» и любила брать на проходе[17], как можно любить новую игрушку, но это случалось так редко, хотя он старался подстраивать эти волшебные позиции, когда можно снять призрак пешки с поля, которое она пересекла.

Однако игры, требующие уменья, из-за жара превращаются в кошмары. Через несколько минут Флора утомилась,

[36]

[Вторая (16)]

взяла в рот ладью, выплюнула ее, дурачась от скуки. Она отпихнула доску, и мистер Губерт аккуратно положил ее на стул с чайным прибором. Потом с внезапной отеческой озабоченностью он сказал: «Тебе, должно быть, холодно, голубка» — и, сунув руку под пододеяльник со своего места у изножья кровати, он потрогал ее голени. Флора испустила вопль и затем еще несколько. Выпростав из-под сбившихся в ком простыней нога, как если бы крутила педали, она ударила его в пах. Он отпрянул в сторону, и в этой комической потасовке приняли участие чайник, блюдце с

[37]

[Вторая (17)]

малиновым вареньем и несколько крошечных шахматных фигурок. Г-жа Линд, которая только что вернулась и пробовала купленный по дороге виноград, услыхала вопли и трамтарарам и прибежала с проворством танцовщицы. Первым долгом она успокоила возмущенного до глубины души, оскорбленного мистера Губерта, а уж потом отчитала дочь. Он был добрейшей души человек, и жизнь его была вдребезги разбита. Он просил ее выйти за него замуж, говорил, что она напоминает ему молодую актрису, которая была его женой, и если судить по фотографиям, она, т. е. мадам Ланская, действительно

[38]

[Вторая (18)]

походила на мать бедной Далии.

Что еще сказать о мимолетном, но не лишенном привлекательности мистере Губерте Г. Губерте? Он прожил в этом уютном доме еще один счастливый год и умер от апоплексического удара в лифте гостиницы после делового обеда. Хотелось бы думать, что лифт шел наверх.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

[39]

[Третья (1)]

Флоре было четырнадцать лет невступно, когда она лишилась девственности со сверстником, смазливым мальчишкой, подававшим мячи на Карлтоновых кортах в Каннах. Три-четыре полуразрушенные крылечные ступеньки (все, что уцелело от вычурного публичного сортира или какого-то древнего фронтона), заросшие мятой и колокольчиками среди можжевеловых кустов, служили скорее местом исполнения взятой ею на себя обязанности, чем мимоходным удовольствием, которому она обучалась. С безмолвным интересом наблюдала она за тем, с каким трудом Жюль напяливает отроческого размера чехольчик на свой

[40]

[Третья (2)]

необычайной толщины снаряд, который при полном распрямлении отводил плешь несколько вбок, точно опасаясь пощечины наотмашь в самую решительную минуту. Флора позволяла Жюлю делать что хочет, только не целовать в губы, и они не произносили ни слова, разве что когда уговаривались о следующем свидании.

Как-то вечером, после долгого турнира, в течение которого бедняга весь день подбирал и бросал мячи и, пригибаясь, перебегал через корт в перерывах между сериями обменов ударами и от него больше обычного несло потом, он сослался на крайнее свое утомление и

[41]

[Третья (3)]

предложил кинематограф вместо любодеяния; после чего она ушла сквозь заросли вереска и Жюля больше не видала — если не считать уроков тенниса, которые брала у грузного старого баска в белых панталонах трубками, который перед первой мировой войной тренировал игроков в Одессе и еще не утратил своего непринужденного, изящного стиля.

По возвращении в Париж Флора нашла себе других любовников. В обществе одаренного юнца из школы Ланской и

[42]

[Третья (4)]

еще одной охотно присоединившейся, более или менее взаимозаменяемой пары она ездила на велосипеде через лес Голубого Источника[18] в один романтический приют, где единственными приметами более раннего периода литературы были блестевший осколок стекла да лежащий во мху платок с кружевной каемкой[19].

Сверчки шалели от безоблачного сентября. Девочки сравнивали калибры своих спутников. Обмен мнениями сопровождался хихиканьями и возгласами удивления. Играли в жмурки нагишом. Иногда бдительный полицейский стряхивал с дерева подглядатая.

Это двадцатипятилетняя Флора —

[43]

[Третья (5)]

синеокая, с близко посаженными глазами, с жестоким ртом[20] — вспоминает обрывки своего прошлого, с утраченными или не в том порядке собранными деталями, с «метлой» промеж «дельты» и «дятла»[21], на потускневших от пыли полках, это она самая. Все в ней неизбежно должно оставаться расплывчатым, даже самое имя ее, которое как будто для того и выдумано, чтобы баснословно удачливый художник мог из него вывести другое. Она ничего не смыслила ни в искусстве, ни в любви,

[44]

[Третья (6)]

ни в различии между сном и явью, но метнулась бы на вас плоскоголовой синей рептилией, если б вы усумнились в том, что она разбирается в сновидениях.

[45]

[Третья (7)]

Вместе с матерью и г-ном Эспеншаде[Это имя составлено из двух частей: первая, «осина», по-немецки, вторая — или немецкий же «изъян» (но с изъяном: для schade недостает буквы, что, впрочем, случается при американизации фамилий), или «тень» по-английски. Учитывая, что Фрейд появляется в следующем же предложении, это «дрожащее» дерево может быть помянуто впопад (на нем, по преданию, повесился Иуда). ] она вернулась в массачусеттскии город Саттон, где родилась и где теперь училась в колледже […] Одиннадцати лет она прочитала A quoi rêvent les еnfants[22] некоего Фрейда, душевнобольного доктора. Выдержки из этой книжки выходили в серии Сен-Леже д'Экзюперс под названием Les grands représentants de notre époque[23], и непонятно было, по какой такой причине великие представители так дурно пишут.

Колледж Саттон

[46]

[Экс[позиция?] 0]

Одна миленькая японка, которая слушала русские и французские курсы потому, что ее отчим был наполовину француз, наполовину русский, научила Флору покрывать левую руку вплоть до лучевой артерии (одно из нежнейших и обольстительнейших ее местечек) мельчайшими письменами так называемого «волшебного» шрифта, со сведениями об именах, датах и понятиях. Французским обе плутовки владели лучше русского, но зато возможные русские вопросы можно

[47]

[Экс (1)]

было собрать как бы в банальный букет вероятий: Какого рода фольклор предшествовал появлению поэзии на Руси? Разскажите о Лом. и Держ.; перескажите своими словами письмо Т. к Е. О.; о чем сокрушался, говоря о температуре своих рук, доктор И. И-ча перед тем как приступить к [] больного[24]? — вот каковых познаний требовал профессор русской словесности (неухоженного вида человек, которому его предмет наскучил до смерти). Что же касается дамы, преподававшей французскую литературу, то ей довольно было знания имен современных французских писателей, список которых вызывал гораздо более ощутимую щекотку на Флориной ладони. Особенно запомнилась горстка взаимосцепленных

[48]

[Экс (2) Современные французские писатели]

имен, поместившаяся на мякоти большого пальца: Мальро, Мишима, Мишо, Монтерлан, Мориак, Моруа, и Моран[25]. Поражает тут не аллитерация (шутка манерной азбуки); не то, что в список затесался иностранный исполнитель[26] (шутка шаловливой японочки, переплетавшей руки и ноги кренделем, когда Флора принимала у себя своих подружек-лесбиянок); и даже не то, что почти все эти писатели до остолбенения

[49]

[Экс (3)]

посредственны с профессиональной точки зрения (причем первый в списке из них

худший); а поражает то, что они считались «представителями эпохи» и что таким representants сходила с рук самая что ни на есть дрянная техника письма, лишь бы они были «представителями своего времени».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

[50]

[Четвертая (1)]

Г-жа Ланская скончалась в день, когда ее дочь кончила курс в Саттоновском колледже. Незадолго до того одна бывшая студентка, вдова какого-то шаха, преподнесла колледжу в дар новый фонтан. Вообще говоря, если речь идет о женщине с артистической известностью, то в транслитерации ее русской фамильи следует прилежным образом сохранять женское окончание (например, — ая вместо мужеского — ий или — ой[27]). Поэтому пускай она здесь будет Lanskaya[28] — тут и land (земля),

[51]

[Четвертая (2)]

и sky (небо), и печальное эхо ее танцевального имени. Ушло немало времени на то, чтобы установить фонтан строго вертикально, а поначалу выходили одни только судорожные извержения через неравные промежутки времени. Потентат сохранял потенцию несуразно долго, до восьмидесятилетнего возраста. День выдался очень жаркий, с синевой, слегка подернутой флером. В толпе несколько фотографов переходили с места на место с безразличием призраков, делавших призрачное свое дело. И конечно, никаким земным резоном не объяснить, отчего этот пассаж ритмом своим напоминает другой роман, «Моя Лаура»[29], в котором

[52]

[Четвертая (3)]

мать выведена как вымышленная киноактриса под именем «Майя Уманская».

Как бы то ни было, она вдруг упала на траву лужайки в разгар живописной церемонии. Это событие было увековечено на замечательном снимке, помещенном в «Архиве». На нем Флора запоздало стоит на коленях, пытаясь нащупать отсутствующий пульс матери; на нем можно видеть и мужчину колоссальной тучности и известности, который тогда был еще с Флорой незнаком: он стоит сразу за ней, с обнаженной и склоненной головой, и смотрит на ее ноги, белеющие из-под

[53]

[Четвертая (4)]

черной мантии, и на белокурые волосы под плоской академической четвероуголкой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

[54]

[Пятая (1)]

Д-р Филипп Вайльд был блестящий невролог, выдающийся профессор и человек весьма и весьма состоятельный; одного только ему недоставало — привлекательной наружности. Однако непомерная его толщина недолго поражала всякого, кто видел, как он семенит к кафедре на своих несообразно маленьких ножках, и кто слышал, как он с каким-то кудахтаньем откашливается, перед тем как начать очаровывать аудиторию блеском своего интеллекта. До интеллекта Лаура была не большая охотница, но ее завораживали его слава и состояние.

В то лето опять вошли в моду

[55]

[Пятая (2)]

веера — и тем же летом она решила женить на себе знаменитого Филиппа Вайльда, философии доктора. Она только что открыла boutique d'éventails[30] вместе с одной сатгонской студенткой и художником из поляков Равичем, фамилью которого иные произносили как «Роич», а сам он как «Раич»[31]. Веера были черные и лиловые, были оранжево-лучистые, как брызнувшее из-за туч солнце, а были разрисованные китайскими бабочками-парусниками, и их поднимали как пыль, и однажды Вайльд зашел и купил сразу пять штук (она на пальцах показала, что — «пять», раздвинув их,

[56]

[Пятая (3)]

как складки веера), для «двух теток и трех племянниц», коих у него не было и в помине, но это неважно, такая расточительность была ему несвойственна. Робость его удивила и разсмешила Флауру[32].

Ее ожидали сюрпризы менее забавные. Теперь, через три года после их брака, она была по горло сыта и его состоянием, и его славой. В быту он оказался скрягой. В его особняке в Нью-Джерси катастрофически недоставало прислуги. В аризонском имении годами не переменяли обстановки. На вилле на Лазурном берегу не было бассейна для

[57]

[Пятая (4)]

купанья и имелась всего одна ванная.

Всякий раз, что она пыталась исправить такое положение вещей, он издавал какой-то негромкий писк или кряк и его карие глаза вдруг наполнялись слезами.

Ей воображались их путешествия

[58]

[Пятая (5)]