Последняя женщина в его жизни

Эллери Квин

«Последняя женщина в его жизни»

ПЕРВАЯ ЖИЗНЬ

Итак, Эллери наблюдал у выхода на летное поле, как самолет уносит шотландца.

Он все еще стоял на своем необитаемом острове, когда к его руке прикоснулись.

Обернувшись, он увидел инспектора Квина.

— Пойдем, Эл, — сказал старик, беря сына за руку. — Я куплю тебе чашку кофе.[1]

Отец всегда все понимает, думал Эллери над второй чашкой кофе в ресторане аэропорта.

— Сынок, в нашем бизнесе время от времени приходится переступать через самого себя, — говорил инспектор. — Ты слишком привязался к этому парню. Если бы я позволял себе такое, то уже много лет назад был бы вынужден расстаться с полицейским значком.

Эллери поднял руку, словно другая покоилась на Библии.

— Клянусь, что больше никогда не совершу подобной ошибки.

После этого его взгляд устремился на Бенедикта и Марша, беседующих друг с другом в противоположной стороне ресторана.

Все люди, говорил Бернард Шоу, имеют добрые намерения.

Эллери не являлся исключением. Ведь это была всего лишь одна из многих случайных встреч, не причиняющих никакого вреда, после которых каждый идет своей дорогой.

Если бы он только знал…

Все началось с обычных рукопожатий и дружеских усмешек. Пара сразу же приняла приглашение Эллери перейти за столик Квинов. Ведь они не виделись со времен Гарварда.

Марш для инспектора Квина был всего лишь гражданином, носителем фамилии. Но безусловно, инспектор слышал о Бенедикте, или, как его чаще называли, Джонни-Би — постоянном персонаже статей обозревателей женского пола, приятеле аристократов, завсегдатае Монако, Китцбюэля[2] и греческих островов. В январе Бенедикта можно было застать на зимнем фестивале в Малаге,[3] в феврале — в Гармиш-Партенкирхене,[4] в марте — на национальных играх в Блумфонтейне,[5] в апреле — на празднике Сонгкрана в Чиангмае,[6] в мае — на спектакле Королевского балета в Копенгагене, в июне — на скачках в Эпсоме[7] или в Ньюпорте[8] и Корке[9] на трансатлантических регатах, в июле — в Хенли[10] и Байройте,[11] в августе — в Мистике[12] на фестивале искусств под открытым небом, в сентябре — на дегустации вин в Люксембурге, в октябре — на автошоу в Турине, в ноябре — на смотре лошадей в Мэдисон-сквер-гарден, а в декабре — на чемпионате по серфингу на Макаха-Бич.[13] Помимо этого, в рукаве у Джонни-Би была припрятана сотня запасных развлечений. Эллери всегда думал о нем как о человеке, бегущем по жизни, не обременяя себя секундомером.

Джон Леверинг Бенедикт Третий нигде не работал — работа, как он любил повторять, является глупейшей тратой времени. Он был обаятелен, причем без червоточин, свойственных людям его круга, и даже красив, несмотря на маленький рост, — с мягкими светлыми волосами, которые обожали гладить женщины, и безупречной формы руками и ногами. Разумеется, его облачение всегда было идеальным — из года в год он входил в десятку мужчин, одевающихся лучше всех. В его внешности ощущалось нечто древнегреческое. Дед Джонни-Би с отцовской стороны застолбил солидный кусок полуострова Олимпик и лесов вокруг озера Челан, став одним из первых древесных баронов северо-западного тихоокеанского побережья. Отец Джонни делал инвестиции в грузовые перевозки, нагромождая Пелион на Оссу[14] и, согласно сплетням, предоставив сыну тратить накопленные богатства. В кругу Джонни часто говорили, что при многомиллионном состоянии этот подвиг не так легко совершить. Однако Джонни мужественно справлялся с возложенной на него задачей. И хотя он только что развелся с третьей женой, алименты, очевидно, были для него комариными укусами.

Упомянутые тенденции Джонни Бенедикта, как говорили, направлял в нужное русло Эл Марш. Как и Джонни, Марш принадлежал к высшему обществу и с детства купался в деньгах, но при этом выбрал трудовую жизнь — не из алчного стремления приумножить свое состояние, а потому, как утверждали те, кто хорошо его знал, что ему был скучен образ жизни его окружения. Дилетантизм in vacuo[15] не привлекал Марша. Он с отличием окончил юридический факультет Гарварда, блистательно прошел стажировку в Верховном суде США, после чего основал собственную адвокатскую фирму с офисами в Вашингтоне и Нью-Йорке, обзаведясь (не без помощи связей и влияния семьи) избранной клиентурой и отменной репутацией.

Эксперты в подобных делах считали Марша одним из самых выгодных женихов. Он был необычайно привлекателен для женщин, с которыми обращался столь же тактично, как со своими клиентами, однако не позволял себя заарканить. Марш был гораздо крупнее Бенедикта, темноволосый, с расплющенным носом (память о боксерских поединках в университете), мощной челюстью и легким косоглазием — эдакий «ковбой Мальборо»,[16] как называл его Джонни. Он казался рожденным для того, чтобы ездить на лошадях и иностранных автомобилях, чем и занимался время от времени, но особое пристрастие испытывал к пилотированию собственного самолета, что делал с мрачным усердием, которое можно было объяснить только тем, что его отец погиб в авиакатастрофе.

Как часто бывало с мужчинами, на которых охотно реагируют женщины, Марш не так легко и непринужденно контактировал с другими мужчинами. Некоторые называли это высокомерием, другие — сдержанностью, но в любом случае друзей у Марша было очень мало. Джонни Бенедикт был одним из них.

Впрочем, их связывала не только дружба. Джонни унаследовал от отца услуги старинной и престижной юридической фирмы, которая контролировала вклады трех поколений Бенедиктов, но в личных финансовых делах он полагался на Марша.

— Конечно, ты только что прилетел с Луны, — сказал Эллери. — Это единственное известное мне место, где ты до сих пор не бывал.

— Вообще-то мы с Элом только пятнадцать минут назад прилетели из Лондона, — отозвался Бенедикт. — У нас там были кое-какие д-дела, а потом аукцион «С-Сотби»…

— Который ты, разумеется, должен был посетить.

— Пожалуйста, измени вспомогательный глагол, — поморщился Марш. — Мне неизвестен закон, могущий принудить человека выложить такую сумму, какую выложил Джонни за этого Моне.

Бенедикт засмеялся:

— Разве ты не убеждаешь меня постоянно тратить д-деньги таким образом, чтобы получить шанс на прибыль? — Он не только заикался, но и имел затруднения с буквой «р», что придавало его речи особый шарм. Трудно разглядеть алчного капиталиста в человеке, который говорит «пвибыль».

— Значит, вы купили эту картину? — воскликнул инспектор Квин. — Выложить столько денег за старый холст, покрытый краской стоимостью в несколько франков!

— Не говори нам, сколько ты заплатил за нее, Джонни, — сказал Эллери. — Такие цифры не вмещаются у меня в голове. Полагаю, ты превратишь картину в мишень для дартса в твоей игральной комнате или во что-нибудь в таком же роде?

Марш подал знак официанту:

— Ты наслушался клеветников… Еще по одной порции, пожалуйста… Джонни разбирается в искусстве.

— Конечно разбираюсь. — Бенедикт произнес «ваз-биваюсь». — Я бы хотел, чтобы ты как-нибудь взглянул на мою к-коллекцию. — Он вежливо добавил: — И вы тоже, инспектор Квин.

— Спасибо, но меня можете исключить, — отозвался инспектор. — В том, что касается искусства, мой сын называет меня абсолютным невеждой. Разумеется, за моей спиной — он слишком хорошо воспитан, чтобы говорить такое в глаза.

— Я тоже вряд ли это выдержу, Джонни. — Эллери покосился на отца. — Никак не могу привыкнуть к неравному распределению богатств.

— А как насчет неравного распределения мозгов? — осведомился Бенедикт. — Судя по тому, что я читал о деле Глори Гилд,[17] не упоминая уже о д-других чудесах твоего ума, ты троюродный брат Эйнштейна. — Что-то в лице Эллери изгнало шутливые нотки из голоса Бенедикта. — Я с-сказал что-то не то?

— Эллери переутомился, — быстро объяснил его отец. — Дело Гилд оказалось нелегким, а до того он совершил кругосветное путешествие с исследовательскими целями, побывав в таких местах, где не принимают жалобы на клопов и пищу, вызывающую понос. В результате он выбился из сил. У меня скоро отпуск, и мы подумывали о том, чтобы отдохнуть пару недель в каком-нибудь тихом местечке.

— Обратитесь к Джонни, — сказал Марш. — Он знает все такие места — особенно те, которые не фигурируют в рекламных проспектах.

— Нет уж, спасибо, — промолвил Эллери. — Места Джонни мне не подойдут.

— У тебя сложилось обо мне превратное мнение, Эллери, — запротестовал Бенедикт. — Какой сегодня день?

— Понедельник.

— А число?

— 23 марта.

— Перед тем как полететь в Лондон — это было 19-го, если хочешь проверить, — я побывал в Валенсии на празднике святого Иосифа. К-клево? До того я посетил весеннюю ярмарку в Вене, а еще раньше — кажется, 3-го числа — был в Токио на кукольном фестивале. Как тебе это? Вполне к-культурно, не так ли? Эл, я опять хвастаюсь?

— Продолжай в том же духе, Джонни, — посоветовал Марш. — Такое хвастовство поддерживает твой имидж. Это может пойти на пользу.

— Мы с папой подумывали о чем-то менее… э-э… изысканном, — сказал Эллери.

— Свежий воздух, долгие прогулки, рыбная ловля, — подхватил инспектор Квин. — Вы когда-нибудь ловили рыбу, мистер Бенедикт? Я имею в виду — в одиночестве, в горной речке, с удочкой, которая не стоит триста долларов. Простые удовольствия для бедных — вот что нам нужно.

— Тогда можете называть меня доктором, инспектор, так как у меня имеется рецепт для вас обоих. — Бенедикт посмотрел на Марша. — Догадываешься, о чем я, Эл?

— Еще бы, — усмехнулся Марш. — А вот Эллери ни за что не догадается.

— О чем? — спросил Эллери.

— У меня имеется поместье в Новой Англии, — объяснил Джонни Бенедикт, — о котором известно очень немногим. Никакого шика, много д-деревьев, чистая речка, где полно рыбы, — я наловил кучу удочкой, которую сам сделал из еловой ветки, инспектор, — и уютный коттедж для гостей примерно в четверти мили от главного дома. Я уверен, Эллери, что вам с отцом там понравится. Можете пользоваться коттеджем сколько хотите. Обещаю, что никто вас не побеспокоит.

— Не знаю, что и сказать… — начал Эллери.

— Зато я знаю, — прервал инспектор. — Огромное спасибо!

— А где именно в Новой Англии?

Бенедикт и Марш обменялись ироничными взглядами.

— В маленьком городке, — ответил Бенедикт. — Сомневаюсь, Эллери, чтобы ты когда-нибудь слышал о нем. Он называется Вайтсвилл.

— Вайтсвилл? — Эллери сделал паузу. — Ты имеешь в виду Райтсвилл? И у тебя там поместье, Джонни?

— Уже много лет.

— Но я никогда не знал…

— Я же говорил, что не распространялся об этом. Купил его через подставное лицо, чтобы было где отращивать волосы, когда мне все это осточертеет, — а такое бывает чаще, чем ты думаешь.

— Прости, Джонни. — Эллери виновато хлопнул себя по груди. — Я был форменной вонючкой.

— Местечко скромное и вполне буржуазное — в стиле моего прадеда, который, между прочим, был плотником.

— Но почему именно Райтсвилл?

Бенедикт усмехнулся:

— Ты достаточно его разрекламировал.

— Райтсвилл служит мне личным рецептом от недуга, который периодически меня беспокоит.

— Как будто он этого не знает! — сказал Марш. — Джонни шел по следам твоих приключений, Эллери, как Марк Антоний за Цезарем. Особенно его интересуют райтсвиллские истории. Он постоянно проверяет их в поисках ошибок.

— Это, джентльмены, похоже на возобновление прекрасной дружбы,[18] — сказал Эллери. — А ты уверен, что мы не потесним тебя, Джонни?

Они прошли через освященный веками ритуал протестов и заверений, обменялись рукопожатиями, а тем же вечером посыльный доставил конверт с двумя ключами и запиской:

«Дорогой брюзга! Меньший ключ от гостевого коттеджа, а больший — от большого дома на случай, если вам понадобится войти туда за жратвой, выпивкой, одеждой или еще чем-нибудь (впрочем, это добро имеется и в коттедже, хотя и не в таком изобилии). Можете пользоваться чем хотите в обоих домах. Сейчас там пусто (у меня нет управляющего, хотя старикашка по имени Моррис Ханкер временами наведывается из города проверять, все ли на месте), а судя по мрачному настроению, в котором ты пребывал сегодня, тебе пойдет на пользу целительное одиночество, которое может предоставить мое убежище в Райтсвилле. Bonne chance,[19] и не ворчи на твоего старика — он выглядит так, как будто ему тоже не помешает отдых.

Твой Джонни.

P. S. Возможно, я вскоре туда нагряну, но вас не побеспокою, если вы сами того не захотите».

* * *

В начале первого следующей ночи Квины приземлились в райтсвиллском аэропорту.

Беда Райтсвилла — а Райтсвилл, по мнению Эллери, генерировал беду — заключалась в том, что он предательски шагал в ногу с двадцатым веком.

В том, что касалось его любимого городка, Эллери был крайним консерватором, практически реакционером. Он привык к вечерним концертам духового оркестра по четвергам в Мемориальном парке со свистульками из арахиса и попкорна, чирикающими, как возбужденные птички, к улицам, где ребята поглядывали на застенчивых девушек, к фермерам, приехавшим на собрание в лучших костюмах, к субботним рыночным дням, когда черно-красные фабрики Лоу-Виллидж закрывались, а торговля в Хай-Виллидж била ключом.

Особую привязанность Эллери испытывал к круглой главной площади с окружающими ее двухэтажными зданиями (за исключением пятиэтажного отеля «Холлис» и гостиницы «Апем-Хаус», построенной еще в период Войны за независимость и располагавшей тремя этажами с мансардой) и с потрепанным временем памятником Джезрилу Райту, основавшему Райтсвилл на месте покинутого индейцами поселения в 1701 году, — бронзовой статуе, давно покрывшейся ярь-медянкой и таким количеством птичьего помета, что стала напоминать современную скульптуру, с поилкой у основания, откуда пило полдюжины поколений райтсвиллских лошадей. Площадь походила на колесо с пятью спицами, отходящими от ступицы: Стейт-стрит, Лоуэр-Мейн, Вашингтон, Линкольн, Аппер-Дейд-стрит, наиболее впечатляющей из которых была Стейт-стрит с ее почетным караулом вековых деревьев, увенчанной золотым куполом ратушей из красного кирпича, зданием окружного суда (сколько раз Эллери шагал по переулку к боковой двери, ведущей в полицейское управление Райтсвилла!), библиотекой Карнеги на другой стороне улицы (где все еще можно было отыскать книги Хенти, Ричарда Хардинга Дейвиса и Джозефа Хергесхаймера), Торговой палатой, зданиями Райтсвиллской электрокомпании и телефонной компании севера штата, а в самом конце, у входа в парк, мемориалом павшим на мировых войнах и помостом для духового оркестра Американского легиона. В эти дни площадь демонстрировала некоторые прекраснейшие плоды городского наследия — надписи маленькими золотыми буквами «Президент Джон Ф. Райт» на пыльных окнах Райтсвиллского национального банка, старый магазин Блуфилда, указатель с надписью «Миникин-роуд», видимый из углового окна магазина «Бон-Тон», и полдюжины других имен, происходящих от семейств основателей.

Аппер-Уистлинг-авеню, которая пересекала Стейт-стрит в одном квартале в северу от площади, тянулась к Хилл-Драйв, где находились старейшие в городе жилые дома (еще более древние строения, ветхие уже во время первого визита Эллери, располагались в дальнем конце Стейт-стрит). Аппер-Дейд-стрит поднималась на северо-запад к Норт-Хилл-Драйв, где размещались поместья райтсвиллских нуворишей (таковыми, с точки зрения Райтов, Блуфилдов, Дейдов, Грэнджонов, Миникинов, Ливингстонов et al,[20] являлись те, кто накопил состояние после президентства Ратерфорда Б. Хейса).

От всего этого оставалось очень мало. Фасады магазинов на площади напоминали торговые здания на бульваре Вентуры в долине Сан-Фернандо, отходящей от Голливуда, всегда повергавшие Эллери в ужас — высокомерные модернистские сооружения из стекла, штукатурки, красного дерева и неона, полностью подавляющие лавчонки, которые теснились позади. «Холлис», рискнувший установить новый навес над входом только перед Второй мировой войной, опрометчиво предпринял косметический ремонт фасада, сделавший его (по мнению Эллери) до отвращения современным. Универмаг «Нью-Йорк» и аптека в Хай-Виллидж исчезли, а «Бон-Тон», захвативший все пространство между Вашингтон- и Линкольн-стрит, также осуществил перестройку и, к ужасу Эллери, стал напоминать «Корветтс»[21] в миниатюре. Склада оборудования на случай атомной войны, разумеется, больше не существовало, и восточная дуга площади обновилась почти полностью.

На возвышенностях к северу дела обстояли еще хуже. Прекрасная старая Хилл-Драйв пала под натиском застройщиков (несколько домов удалось спасти в качестве «исторических мест» благодаря битве, которую Райтсвиллское историческое общество вело до последнего окопа); величавый Холм порос многоквартирными зданиями, хмуро взирающими на город внизу, словно охрана концентрационного лагеря. Многие из обширных имений на Норт-Хилл-Драйв были проданы, и их места заняли частные дома представителей среднего класса с одноакровыми участками. Более скромные пригороды Райтсвилла дотянулись до аэропорта, где появились новые районы с названиями вроде Нью-Виллидж и Махогани-Эйкрс. По крайней мере тридцать пять ферм, которые знал и любил Эллери, были уничтожены. Вместо них появились аккуратные маленькие заводы, изготовляющие электронное оборудование по субконтракту с министерством обороны. Даже у Твин-Хилл и Скайтоп-роуд, где укрылись наиболее состоятельные жители города, начали отрастать щупальцы.

Большинство старинных семейств исчезли вовсе, или же потомки их капитулировали, обрубили корни и рассеялись кто куда.

Тем не менее для Эллери это был все тот же Райтсвилл. Мощеные улицы Лоу-Виллидж почти не изменились — бедняки оставались последними хранителями американской старины. Река Уиллоу, обслуживавшая мельницы, по-прежнему катила красно-желто-бирюзовые воды без заметного эффекта на бессмертных старых ивах и ольхах, растущих по берегам и впитывающих ее ядовитую влагу. Кафе-мороженое Эла Брауна и здание райтсвиллской газеты стояли на прежнем месте. Вокруг благожелательно улыбались холмы, за которыми высились горы Махогани, обещающие отразить любое посягательство человека, за исключением атаки водородными бомбами, которая казалась невероятной. Райтсвилл был слишком незначителен (как уверяли себя его жители) для подобного оборота событий.

Поэтому для глаз Эллери город, несмотря на все недостатки, оставался вполне жизнеспособной Шан-гри-Ла.[22]

В агентстве по прокату автомобилей возле аэропорта Эллери взял «кугуар», и Квины, радостно вдыхая свежий воздух, покатили к убежищу Бенедикта.

* * *

На основании рассказа Бенедикта Эллери ожидал увидеть участок в двадцать-тридцать акров. Вместо этого они с отцом обнаружили территорию в две сотни акров с лесом, водой и пастбищем — целую освобожденную от ферм часть долины, где она начинала вторгаться в северо-западные холмы, между Райтсвиллом и Шинн-Корнерс. Поместье было защищено высокой стальной оградой; прикрепленные к ней таблички грозно предупреждали о запрете охоты, рыбной ловли и вторжения на территорию вообще.

— Раньше здесь были молочные фермы, — пожаловался Эллери, выйдя из машины, чтобы открыть главные ворота. — С лучшими коровами, каких я когда-либо видел.

— Только не упрекай Бенедикта, — отозвался его отец. — Вероятно, фермы перестали существовать до того, как он купил поместье. Мелкие фермы исчезают по всей Новой Англии.

Эллери что-то буркнул и вернулся в автомобиль, хлопнув дверцей.

Грязная дорога провела их мимо главного здания, находящегося в нескольких сотнях ярдов от ворот и, очевидно, являвшегося ранее одним из фермерских домов. Это было старое дощатое двухэтажное строение с полудюжиной труб, по внешнему виду вмещающее от двенадцати до пятнадцати комнат. Проехав еще четверть мили, они оказались у гостевого коттеджа в стиле тех, которые сооружали на полуострове Кейп-Код, выглядевшего сравнительно новым. Он стоял на лесной поляне, где деревья вырубили, чтобы не затеняли солнечный свет. Выйдя из «кугуара», они услышали шум водного потока.

— Похоже, мы сможем закидывать удочку прямо из окна спальни, — заметил инспектор. — Вот это жизнь!

— Да, если кто-то печет для тебя хлеб, — мрачно произнес Эллери.

— Что, черт возьми, с тобой творится? — воскликнул его отец. — Если ты думаешь, что я намерен две недели терпеть рядом с собой примадонну, то нам лучше сразу уехать. Со стороны твоего друга было чертовски достойно предложить нам этот коттедж. Так что, если у тебя болит живот, будь любезен держать это при себе, иначе я полечу следующим самолетом назад в Нью-Йорк!

Инспектор Квин уже давно не говорил с сыном таким образом, и Эллери был настолько удивлен, что предпочел промолчать.

Внутри коттедж оказался таким уютным, как его рекламировал Бенедикт. Здесь явно не работал декоратор с Парк-авеню. Мебель — Эллери взглянул на ярлыки — была прислана от А.А. Гилбуна в Хай-Виллидж, а домашнее оборудование и скобяные изделия приобретены в магазине Клинта Фосдика или «Хант и Кекли». На всем остальном красовались ярлыки «Бон-Тон». Мебель была обита ярким ситцем, на полу лежали лоскутные коврики, а камин в гостиной пробуждал желание развести огонь. На полках стояли книги, рядом находился стереомагнитофон с коллекцией кассет, а в углу скромно примостился цветной телевизор, словно давая понять, что пользоваться им не обязательно.

Инспектор вызвался распаковывать вещи, покуда Эллери съездит в город за покупками. В холодильнике они обнаружили солидные запасы мяса, птицы и консервов, но не хватало скоропортящихся продуктов — молока, хлеба, масла, яиц, свежих овощей и фруктов.

— Купи какую-нибудь выпивку у… как бишь его… Данка Маклина, сынок, — сказал инспектор. — Ржаное виски, скотч, водку — что-нибудь, чтобы согреть кости.

— В этом нет надобности, — отозвался Эллери. — Ты не заметил вмонтированный в стену гостиной бар, папа. Там есть все — от абсента до зубровки.

Эллери предпочел лавке Логана на Слоукем-стрит между Аппер-Уислинг и Вашингтон-стрит, где его знали, супермаркет на другой стороне улицы, где он мог рассчитывать остаться незамеченным. Тем не менее ему пришлось отвернуться, дабы избежать взглядов двух женщин, показавшихся знакомыми. Поездка в город лишь усилила депрессию Эллери — слишком много было перемен, и, на его взгляд, только к худшему. Он поспешил вернуться в коттедж, где застал отца, в рубашке с расстегнутым воротом и слаксах, сидящим у камина со стаканом, наполненным коричневой жидкостью.

— Да, — мечтательно произнес инспектор, — это жизнь!