А потом - убийство!

— Дело не в том, что я бесчувственный сухарь, — пояснил он. — Просто я встревожен.

— Я не обиделась.

— Вам очень не повезло. В то же время… — голубые глаза посмотрели на Картрайта, — вы говорите, что видели, как все случилось?

— Видел.

— Наверное, вы видели и того, кто вылил кислоту? Он ведь находился в комнате наверху.

— Нет. Там было темно.

— Жаль. — Гагерн покачал головой. — Очень жаль. — Он снова покачал головой. — А может, вы заметили кого-нибудь неподалеку? Или видели, как кто-то убегает?

— Нет. А вы?

— Что, простите?

— Я спросил, а вы никого не заметили? Вы ведь подошли сразу после того, как все случилось. Вот я и спросил, не заметили ли вы кого-нибудь.

Хотя Картрайт говорил небрежно, выражение лица у него было не такое невозмутимое, «покерное», как ему хотелось. С самого появления Гагерна Картрайт не сводил с него такого напряженного, пристального взгляда, что респектабельный немец забеспокоился. Он то бледнел, то краснел. Казалось, он не знал, куда девать руки.

Наконец, Гагерн, видимо, решил, что Картрайт шутит.

— Нет, — улыбнулся он. — Я никого не видел, кроме моей жены. Она шла напрямик через улицу декорации тысяча восемьсот восемьдесят два и сломала о камень каблук.

— Я не имел в виду Фрэнсис.

— Тогда кого же вы, прошу прощения, имели в виду?

— Никого, никого.

В воздухе повисло напряжение. По комнате распространился ужас, атмосфера в ней стала столь же неприятной и пугающей, как инструменты врача. Картрайта спасло от конкретного ответа появление мистера Томаса Хаккетта, который с уверенным, хотя и расстроенным видом вошел через парадную дверь и гостиную.

Мистер Хаккетт бросил всего один взгляд на проеденный кислотой пол и поморщился от запаха горелого металла, идущего из переговорной трубы. Его смуглое лицо исказила болезненная гримаса; гримаса стала еще глубже, когда Картрайт закончил повествование.

— Погодите, погодите-ка! — Он, словно гипнотизер, помахал рукой перед носом рассказчика. — Когда все случилось?

Картрайт бросил взгляд на часы.

— Ровно в десять минут шестого. Благодаря особенностям моей профессии я могу назвать тебе время с точностью до минуты. А что?

— Знаешь ли, Билл… Но ведь это невозможно!

— Говорю тебе, было десять минут шестого. Неужели ты сам не в состоянии определить время? Разве ты не слышал звон разбитого стекла? Да от него и мертвый проснулся бы! Вот тогда-то все и случилось.

Мистер Хаккетт задумался.

— Да, верно. И все же — невозможно!

— Почему?

— Потому что, — ответил продюсер, — здесь никого нет, кроме тебя, мисс Стэнтон, Фрэнсис, Курта, Говарда и меня. Все остальные уже ушли.

Картрайт закрыл глаза, но тут же снова их открыл.

— Ты уверен? Точно?

— Господи, ну конечно! Я видел, как они уходили. Я стоял у двери в студийный павильон и пересчитывал уходящих. Разве ты не понимаешь? Мне надо было убедиться, что никто тайком не вынес отсюда бутыль с кислотой! Говард распустил техперсонал ровно в пять. С ними ушли и гример, и Джей Харнед — он временно замещал ассистентку режиссера, которой сегодня нет, — и Дик Коньерс, и Энни Макферсон, и горничная Фрэнсис. Все остальные рабочие — члены профсоюза; их рабочий день в любом случае заканчивается в пять. Посетителей я разогнал — разве ты не заметил? Я велел обыскать павильон, чтобы убедиться, что никто не спрятался. Запер раздвижные двери…

— Но к чему такие предосторожности?

— Саботаж, дружище. Саботаж, или я съем свою шляпу! Последними уходили старик Ааронсон и Ван Гент из «Рэдиант Пикчерз», которые случайно забрели к нам. Их я, как ты понимаешь, выдворить не мог, но они ушли в пять минут шестого. Потом я поставил на дверь замок со звукозаписывающим устройством. Так что здесь, кроме нас шестерых, нет ни души. Билл, ты, видимо, что-то напутал со временем!

— Нет, — покачал головой Картрайт. — Было десять минут шестого. — Он повернулся к Гагерну: — Вы не согласны?

Гагерн покачал головой.

— Извините, я не смотрел на часы. Но я согласен: по-моему, было приблизительно десять минут шестого.

— Погоди-ка, Том, — вспомнил вдруг Картрайт. — Как насчет посыльного?

— А?

— Джимми… не помню фамилию. Мальчик-посыльный на входе. Он ушел с остальными?

— Да. Он…

Мистер Хаккетт вдруг замолчал. Он поднял широкую короткопалую ладонь, нервно потер гладко выбритый подбородок, пригладил усы. Потом глаза оживились. Он щелкнул пальцами.

— Вспомнил! — объявил он. — Так и знал, было что-то еще. Если хочешь увидеть окончание всего дела, пойдем. Пошли со мной.

Моника рада была, наконец, выбраться из кукольного домика. Ей невольно захотелось схватить Картрайта за руку; удержавшись от порыва, она пошла сбоку от мистера Хаккетта. Продюсер двигался энергично, выкидывая вперед колени, словно занимался спортивной ходьбой на длинную дистанцию. В тишине их шаги по искусственной брусчатке отдавались особенно гулко, отдаленно напоминая цокот лошадиных копыт. Моника пожалела, что мистер Хаккетт так много говорит.

— Курт, послушай. Пожалуйста, найди Фрэнсис. И Говарда. Не знаю, где они. Возможно, где-то прячется злоумышленник. Скорее всего, так и есть. Ты их поищешь? Вот и молодец. А вам — сюда.

Они подошли к выходу из павильона. Это тамбур с двумя звуконепроницаемыми дверями. В одном углу размещались табельные часы; стрелки показывали двадцать минут шестого. В другом углу, под маленькой черной доской, висел ряд ящичков, заваленных бумагами. В полумраке Моника различала все лишь в общих чертах, пока мистер Хаккетт не включил лампочку над доской.

На ней мелом кое-как было написано: «Передайте даме, которая пришла с мистером Картрайтом, чтобы немедленно нашла меня в 1882 (дом врача, задняя комната). Т. Хаккетт».

Т. Хаккетт откашлялся.

— Видите? — спросил он.

— Я-то вижу, — мрачно ответил Картрайт. — Ты этого не писал?

— Нет, нет, конечно нет!

— Но раз ты в районе пяти часов стоял у выхода, значит, ты видел, кто писал?

Мистер Хаккетт обдумал слова приятеля. Он ткнул пальцем в доску под словами и обернулся. Его черные взъерошенные волосы блестели, как будто были намазаны вазелином.

— Не видел я, кто что писал. Да и, если вдуматься, как мне было увидеть? Я стоял с другой стороны, под табельными часами. Кажется, я даже не замечал доску; не помню, горел над ней свет или не горел. И потом, откуда нам знать, когда это написали?

— Да, но когда ты впервые увидел надпись?

— Всего несколько минут назад, перед тем как услышал крик со стороны декорации номер 1882… Кстати, кто кричал?

— Гагерн.

— Я так и думал. — Продюсер кивнул. — Конечно, я слышал звон разбитого стекла. Но в то время я стоял в противоположном конце павильона и ждал вас; потому-то я точно и не мог определить, откуда доносится шум. Я вернулся сюда проверить, не ждете ли вы меня у двери. Включил свет и увидел надпись. Сразу после того закричал Гагерн. Его нетрудно было вычислить. Но мне и в голову не пришло, что случилось что-то плохое! В конце концов, в павильоне остались только…

Вдруг он осекся.

— Да, — кивнул Картрайт. — Нас осталось только шестеро.

Откуда-то издалека послышался металлический голос Гагерна — он звучал гулко и с каким-то металлическим призвуком, как будто Гагерн говорил в мегафон; его крик во второй раз нарушил тишину студийного павильона. От неожиданности все вздрогнули. Он кричал:

— Мистер Хаккетт! Прошу вас! Идите сюда! Моя жена ранена!

Продюсер облизнул пересохшие губы.

— Вот и конец, — произнес он после паузы, вытирая лоб тыльной стороной руки. — Он достиг своей цели, верно? Теперь уже никто не сомневается в том, что имел место саботаж?

— Не стирайте надпись! — отрывисто бросил Картрайт, когда его спутник сделал инстинктивный жест. — Это настоящая улика. Написано письменными буквами. Почерк можно опознать.

— К черту почерк! — возразил мистер Хаккетт. — Бежим!

Но когда они, запыхавшись, подбежали к каюте океанского лайнера, где приветливо мерцали огоньки, ничего тревожного они не нашли. Говард Фиск, высокий, добродушный, по-отцовски (если не сказать — по-матерински) заботливый, откашливался, стараясь, чтобы его тихий голос можно было расслышать. Фрэнсис Флер с раздраженным выражением на обычно безмятежном лице сидела на складном стуле и энергично растирала себе колено.

— Курт, — заявила она, — не стоит поднимать такой шум! Дело выеденного яйца не стоит. Всего лишь царапина! — Она обратилась к вновь прибывшим: — Я сломала каблук, и мне хватило глупости ходить в тех же туфлях. Я упала… Курт, хватит же!

— Дорогая, ты храбрая женщина. Но я знаю, что у царапин могут быть очень серьезные последствия. Мне даже известны случаи, когда они переходили в рак. По-моему, нужно послать за врачом.

— Курт, милый, но ведь это пустяки! Посмотри сам.

— Милая, прошу тебя, не показывай колено при посторонних. Это нескромно.

— Хорошо, дорогой.

Говард Фиск, на которого супружеская перепалка не произвела, по-видимому, никакого впечатления, тем не менее выказал некоторую неловкость, отчего его стало слышно за три метра.

— Да, да, — сказал он. — Очень жаль, несомненно. Но мы, кажется, имеем дело кое с чем похуже царапины. Послушайте, Хаккетт. Мисс Стэнтон… То, что рассказал Гагерн о проклятой кислоте, — правда?

— Боюсь, что да, — ответила Моника.

— Но кто же, во имя всего святого, захотел бы совершить покушение на вашу жизнь?

Наступило молчание; все смотрели на Монику. Моника испытала потрясение, увидев, как Курт Гагерн, стоявший за спинкой стула Фрэнсис Флер, наклонился и прижался губами к плечу жены.

— Говорю вам, это саботаж! — заявил мистер Хаккетт. Он выглядел спокойнее, и, как ни странно, у него был даже довольный вид. — Нечто подобное я и ожидал с тех пор, как мы начали снимать «Шпионов на море». Помните, что произошло в Голливуде, когда они снимали первый антинацистский фильм? Наша картина для них как кость в горле, помяните мои слова. Посмотрите, сколько у нас иностранцев! Их целые полчища! Должно быть, среди нас находятся сотни тайных агентов (не принимайте на свой счет, Курт). Им наша картина не по душе. И вот…

— И вот, — перебил его Говард Фиск, — они попытались ослепить и изуродовать девушку, которая не имеет к данному фильму никакого отношения!

— Вот именно.

— Но зачем?

— Чтобы мы вызвали полицию. Тогда съемки «Шпионов на море» поневоле прекратятся. Но я, ей-богу, намерен позаботиться о том, чтобы никакой полиции здесь не было!

— Но, мой дорогой Хаккетт, — принялся дружески увещевать его режиссер, — ваши доводы неразумны. Даже если вы обратитесь в полицию, съемки «Шпионов на море» не прекратятся.

— Не прекратятся?!

— Нет, да зачем им прекращаться? Мисс Стэнтон никак не связана с картиной. Присутствие полицейских здесь, в студийном павильоне, не остановит съемки фильма, который их не касается. А если ваш вымышленный саботажник пытался сорвать съемки «Шпионов на море», облив кого-то кислотой, почему он тогда не выбрал жертвой кого-то из исполнителей главных ролей?

Снова наступила тишина.

В ходе перепалки Уильям Картрайт не произнес ни слова. Вопреки запрету курить в павильоне, он набил свою шерлок-холмсовскую трубку и закурил. Однако его выходка осталась незамеченной.

— Все сводится к одному, — заявил Фиск, на некоторое время задумавшись. — Что бы ни случилось, вопрос заключается в следующем: зачем вредителю нападать на мисс Стэнтон? — Он огляделся по сторонам. — Ведь вы… не знаете никого, кто хотел бы… кто желал бы вам зла?

— Нет, клянусь!

— И до сегодняшнего дня вы никого из наших не видели?

— Нет.

Режиссер улыбнулся:

— А может, вам известна какая-нибудь государственная тайна или опасные сведения о ком-либо?

— Ничего подобного мне не известно.

Режиссер сделал шаг по направлению к ней. Монике показалось: если он положит руку ей на плечо и доверительно склонится над ней, она закричит. Бледно-голубые глаза Курта Гагерна тоже впились в нее; белки сверкали, когда на них падал свет. Монике показалось, что нервы ее распиливают пополам — медленно, с оттяжкой.

— Значит, ничего другого не остается. — Фиск пожал широкими плечами. — Уж слишком выходка мерзкая, чтобы считать ее чьей-то глупой шуткой. — Он взволнованно поправил очки-половинки. — Либо у нас орудует псих с криминальными наклонностями, либо, что кажется более вероятным, мисс Стэнтон позвали к декорации по ошибке, приняв за другое лицо.

— Нет, — сказал Уильям Картрайт. Все закричали, но он поднял руку.

— Никакой ошибки не было, — заявил он. — Даже если мальчишка-посыльный напутал — а он не напутал! — сейчас я объясню, почему никакой ошибки не было и быть не могло. — Он вынул трубку изо рта и посмотрел на Монику. — Ведь на улице перед домом доктора было темно?

— Да, конечно.

— Но не слишком темно? Например, вы легко могли разобрать фамилию врача на бронзовой пластинке?

— Да, помню, я так и поступила.

— И вы бы узнали в лицо любого встречного — скажем, с трех-пяти метров?