Давайте напишем что-нибудь

– Прямо так и писать – «алкала»? – переспросила Марта.

– Прямо так и писать: алкала лишь одного, а именно: прокатиться на халяву по странам Бенилюкса!

– Я ничего не говорил про страны Бенилюкса! – защитился дядька с пятью трубками во рту. Его фамилия была Корнилов – это наконец имеет смысл сказать, чтобы все время не повторять словосочетания «дядька с пятью трубками во рту».

– Да, Корнилов, Вы не говорили про страны Бенилюкса, – согласился Редингот, – но Вы думали про них и лелеяли их в Вашей бывшей черной душе! Иначе Вы не кричали бы: «О горе мне!» – узнав, что Вам предстоит отправиться в Гренландию… тоже, кстати, на халяву.

Разоблаченный Корнилов, затыкая пальцами пробуравленные в нем дырки, выбежал из зала в фойе, но и там, в фойе, как доложили наблюдатели, не смог вынести своего позора и был вынужден принять большую дозу цикуты. Его даже не стали хоронить – просто выбросили тело во двор и забыли о нем навсегда.

– Пусть это послужит уроком всем присутствующим, – бесстрастно сказал Редингот, и лица всех присутствующих навеки покрыл румянец стыда. – Затраты Оргкомитета Умственных Игрищ и без того велики. Они включают в себя расходы на миллиарды и миллиарды коробков спичек, расходы на транспорт до самого места работы – причем в оба конца, обращаю ваше внимание! – а также расходы на гостиницу, суточные, отпускные, расходы на выплату бюллетеней по болезни, расходы на почтовые и прочие естественные отправления родным и близким в страны их проживания и, наконец, представительские расходы… Между тем такие, как только что умерший бесславной смертью Корнилов – надеюсь, он сейчас слышит меня! – вознамерились оплатить за счет Оргкомитета Умственных Игрищ еще и свои низменные потребности: подавай им, дескать, страны, богатые достопримечательностями! Нет, нет и нет – заявляю я вам. У тех, кто отправится нашими послами в разные уголки мира, не будет времени любоваться ни Тауэром, ни Нотр-Дамом, ни пирамидами Хеопса! Денно и нощно предстоит им выкладывать линию Абсолютно Правильной Окружности из спичек по неблагодарной почве, не успевая ни глаз к небу поднять, ни оглядеться вокруг. А если это так, дорогие лучшие умы человечества, то нет и не может быть для нас никакой разницы ни между Францией и Гренландией, ни между Бельгией и Малайзией, ни между Египтом и Филиппинами!

– А между Англией и Красным морем? – выкрикнул из девятого ряда (место четыре) от природы тупой Рузский, непонятно как оказавшийся среди лучших умов человечества.

– Ни между Англией и Красным морем! – отчеканил Редингот, после чего от природы тупой Рузский сразу заткнулся.

Тут Редингот так сильно крутанул барабан, что заметавшиеся в нем шары с названиями стран чуть не разнесли еле сдерживавшую их стеклянную поверхность.

– Франция! – прочитал Редингот на выхваченном из барабана шаре.

Не успел Семенов и Лебедев снова пустить свой страшный жребий над залом, как из самой середины взлетела над головами сидящих моложавая бабуля с газовыми крыльями на хребте.

– Франция – моя! – взвизгнула она, во мгновение ока сведя эффект от воспитательного монолога Редингота к нулю, и бесстрашно бросилась к уже свистящему страшным свистом жребию. Поймав его и прижав ко впалой груди, бабуля сложила газовые крылья и молчаливым камнем упала в свое кресло.

В зале колом стояла тишина.

– Умерла? – с надеждой спросил кто-то шепотом, который услышали все.

– Как бы не так! – раздался торжествующий голос моложавой бабули. – Не дождетесь! Моя Франция!

– Вы ничем не лучше Корнилова, – сказал ей Редингот и демонстративно отвернулся от моложавой бабули (ее фамилия, кстати, была Хоменко).

– Отдайте жребий, – сухо попросил Семенов и Лебедев – и Хоменко с нечеловеческой силой швырнула жребий обратно на сцену. Семенов и Лебедев насилу поймал его.

«Франция досталась Хоменко», – записала Марта и почувствовала, как с ресницы скатилась слеза. Слеза упала на букву «а» в слове «Франция» и размыла ее, превратив в небольшое море. Поймав себя на мысли о том, что ей, Марте, Франция, стало быть, тоже больше не светит, а светит-таки, скорее всего, Северный Ледовитый океан, она сказала в сердце своем: «Ты, Марта, тоже ничем не лучше Корнилова», – но получила в ответ от себя: «Ну и что?» Устыдившись такого ответа, Марта с опаской взглянула на Редингота, однако тот уже давно и самозабвенно крутил барабан.

– Франция! – снова провозгласил он и задумался.

– То есть как это… Франция, когда была уже Франция? – практически матом, слава Богу, что благим, заорала Хоменко, а между тем жребий, брошенный Семеновым и Лебедевым, был уверенно пойман каким-то козлом, тут же заблеявшим на весь зал:

– Не-е-е было Франции, не-е-е было!

«Уточнение, – строчила Марта. – Франция досталась козлу».

– Призываю вас всех в свидетели! – в никуда обратилась Хоменко, старясь на глазах, но в свидетели к ней никто не пошел.

– Вы, Сын Бернар, куда шары-то, уже разыгранные, деваете? – запоздало поинтересовался Редингот.

– Обратно в барабан кладу! – отрапортовал Сын Бернар, как солдат. Только что «Ваше превосходительство» не добавил.

– Ну, и кто Вы после этого? – задал ему совсем уже странный вопрос Редингот.

Сын Бернар растерялся.

– А кто я был до этого? – умело замаскировал он свою растерянность.

Редингот махнул рукой: дескать, Вы и до этого были не ахти… – но рукой махнул неудачно: спихнув стеклянный барабан не только со стола, но и со сцены.

Раздался звон, который все слышали, но никто не знал, где он, да особенно и не интересовался… а бесхозные шары с названиями стран, грохоча, покатились под кресла. Этого, казалось, только и ждали лучшие умы человечества.

Ползая по полу между рядами, они принялись хватать шары – прежде всего те шары, на которых стояло что-нибудь поприличнее. В конце концов все мало-мальски привлекательные страны оказались разобранными, а наиболее изворотливые из лучших умов человечества – сгруппировавшимися у дверей, каждый со своим шаром в руке. Менее изворотливые все еще ползали по залу в поисках куда-то закатившегося шара под названием опять же «Франция», – третий раз положенным Сын Бернаром в барабан, – в то время как большая партия наиболее отчаявшихся столпилась вокруг одного несчастного, засунувшего найденный им шар в рот и задохнувшегося. На видной в открытом рту части полупроглоченного шара можно было прочитать только окончание – «ия», из чего многие отчаявшиеся заключили, будто именно на этом шаре и написано слово «Франция». Но, когда общими усилиями шар удалось вытащить изо рта покойного, оказалось, что написано на шаре всего-навсего «Ливия»… С отвращением бросив шар на пол, отчаявшиеся присоединились к тем, кто все еще ползал по полу. Шар с надписью «Франция» не находился.

Редингот, Сын Бернар, а также Семенов и Лебедев застыли на сцене как вкопанные заботливым садовником.

«Вакханалия… шабаш», – стенографировала Марта, отказавшись от первоначального намерения зарегистрировать, кому из присутствующих какая страна досталась.

Жеребьевка, со всей очевидностью, сорвалась, а у дверей была полная неразбериха: там менялись шарами и самолично расхватанными территориями.

– Меняю юг Египта на любой район Сицилии по договоренности. Возможны варианты.

– Индонезия на Малайзию, Малайзия на Филиппины. Кто хочет встроиться в цепочку?

– Два Йемена на любой участок Средиземноморья!

– Индонезию на что-нибудь поближе!

– Англия на Англию же, район приморья!

– Ищите дураков!..

И уходили искать дураков. И, может быть, находили. Или нет.

Было ясно как день, что далеко не все регионы разобраны. Множество шаров все еще каталось по полу, а у дверей никто ничего не выкрикивал касательно океанов (Индийского, Тихого и Северного Ледовитого), касательно морей (во всяком случае, Красного и Южно-Китайского), касательно северной оконечности необъятной родины автора настоящего художественного произведения и уж тем более – касательно Гренландии.

В зале появились маклеры: они строили причудливые цепочки из желающих меняться и брали за это деньги. Кроме того, шары обменивались уже на родовые поместья, дорогие автомобили, антиквариат, а некто выкрикивал, что готов продать душу за Бельгию. Обладателю Бельгии (не отвечавшему) ничья душа, по-видимому, не требовалась: у него была Бельгия.

Измученная хаосом Марта строчила из последних сил. Почерк ее становился все более неразборчивым, но Марту это нисколько не волновало – как не волновало и то, что некий хулиган-старичок, прилетевший из заднего ряда, мастерил из уже исписанных Мартой листов бумажных птичек и с подлым хихиканьем запускал их в зал. Когда все листы стенограммы превратились в бумажных птичек, хулиган-старичок принялся вытаскивать из-под рук Марты последний, на котором она как раз записывала бурно текущие события. У Марты не было времени сопротивляться настырной старости, поэтому, отдав наполовину исписанный лист, она взяла чистый и поспешила продолжить работу. Старичок с визгом схватил бурно текущие события и превратил их в быстро летающую птичку. Марта, все еще не обращая на него внимания, продолжала писать.

– По местам! – взревел вдруг Сын Бернар, вспомнив, что ему полагалось осуществлять контроль за жеребьевкой.

В зале стало тихо, как в туалете.

– Ну, слава Богу! – вздохнул Редингот. – Наконец-то Вы вспомнили о своих функциях.

Сын Бернар пристыженно посмотрел на него: Редингот выглядел страшно усталым. Семенову и Лебедеву с трудом удавалось поддерживать его на ногах.

– Много ли Вам удалось записать, Марта? – спросил Редингот. – И есть ли у нас возможность установить хотя бы по стенограмме, кому какой участок Правильной Окружности из спичек достался?

Марта прекратила стенографировать и отчиталась:

– Я старалась записывать все, что могла. Но один хулиган-старичок сделал из всех страниц, исписанных мною, бумажных птичек и пустил их летать по залу. Я могу зачитать лишь события последнего получаса, в течение которого хулиган-старичок приказал мне долго жить, а сам умер.

– Немедленно поймать бумажных птичек, летающих по залу, расправить их и сдать Марте, – прорычал Сын Бернар.

Но не успел он это сказать, как все бумажные птички, собравшись в стаю, упорхнули на волю через давно уже разбитое окно.

– К сожалению, Марта, она же Зеленая Госпожа, лишена возможности предъявить нам стенограмму собрания, – подытожил Редингот. – У нас нет другого выхода, как попытаться по памяти реконструировать то, свидетелями чего мы только что стали. У кого из присутствующих здесь хорошая память?

– У меня, – подскочил к сцене смертельно бледный человек в очках и от собственной нескромности покраснел, что твой маков цвет. – Я даже помню, как меня зачинали.

– Вот это да! – отнесся кто-то из зала. – Некоторые дня своего рождения и то не помнят!

– Стыдно, некоторые! – опять приобрел свой прежний цвет смертельно бледный человек в очках.

Мрачная группка некоторых, стоявшая в стороне, посовещалась и вытолкнула на передний план самого жалкого: тот пообещал, что ничего подобного больше не повторится. И ничто подобное больше не повторялось.

А смертельно бледный человек в очках улыбнулся жизнелюбивой улыбкой, вызвал в памяти видение прошлого и в подробностях рассказал, когда, где, как, кто и от кого зачал его. Выяснилось, что случилось это только однажды, на Кавказе, путем интимного сближения только одной женщины с только одним мужчиной, носившим большую серую кепку. Смертельно бледный человек в очках помнил даже, что на вопрос женщины: «Как мы назовем нашего ребенка, милый?» – мужчина в большой серой кепке ответил: «Да никак не назовем, вот еще глупости!» – и ускакал на вороном коне в предгория Кавказа. Тогда женщина, плача, внезапно родила смертельно бледного человека в очках. Никак не назвав его, она велела ему жить по совести, а сама ушла с кувшином за водой по узкой горной тропе и не вернулась. Впоследствии в газетах сообщили, что все это неудивительно, поскольку данная женщина всегда поступала именно так.

– Потрясающая память! – восхитился Редингот. – Теперь попробуйте реконструировать события последних часов.

Смертельно бледный человек в очках (его фамилия была Нежданов) прикрыл глаза и начал вызывать в памяти соответствующие видения. Видения ужаснули Нежданова, и он стал просить у Редингота разрешения не рассказывать их содержания присутствующим, ибо считал так: узнай присутствующие о том, что происходило с ними несколько часов назад, они совершенно потеряли бы покой.

Не найдя, что сказать ему, Редингот решился обратиться к присутствующим со следующими словами:

– Глубокоуважаемые присутствующие! Интересно ли вам знать о том, что происходило с вами в течение последних часов?

– Да, да, интересно, интересно! – закричали присутствующие.

– Настаивать ли мне на том, чтобы Нежданов реконструировал происшедшие события по памяти?

– Да, да, настаивать, настаивать! – опять закричали присутствующие.

– А готовы ли вы, глубокоуважаемые присутствующие, заплатить за такую реконструкцию своим покоем?

Присутствующие долго совещались, но в конце концов закричали:

– Нет, нет, не готовы, не готовы! Наш покой нам дороже всего!

Тут вперед выступил Семенов и Лебедев и произнес:

– Я, как вы слышали, все это время молчал. Но молчал я не потому, что мне нечего было сказать. Наоборот, я молчал потому, что мне было что сказать.

– Так не бывает, – возразил неожиданно для себя Сын Бернар. – Когда нечего сказать – молчат, а когда есть что сказать – говорят, тут все очень просто. – Произнеся это, Сын Бернар вздрогнул от неожиданности.

Перебитый, как нос у боксера, Семенов и Лебедев гневно повернулся к Сын Бернару и произнес ему прямо в лицо:

– Не забывайте, что Вы собака.

– При чем тут это? – оторопел Сын Бернар, поспешно отодвигая лицо в сторону.

– А при том, – объяснился Семенов и Лебедев, – что у Вас, как и у всякой собаки, упрощенный взгляд на мир.

Сын Бернар взглянул на Семенова и Лебедева с плохо скрываемой неприязнью.

– Если Вы намерены продолжать со мной разговор, – предупредил Семенов и Лебедев, – скройте как-нибудь получше свою неприязнь ко мне.

Сын Бернар изо всех сил постарался и спросил:

– Получше теперь?

– Получше, – сдержанно одобрил его Семенов и Лебедев. – Но все равно Вы скрыли неприязнь не до конца.

– Вы не просили скрыть ее до конца! – возмутился Сын Бернар. – Вы просили скрыть ее получше. А сию секунду подтвердили, что теперь она получше и скрыта. Сами даете задания и сами же недовольны, когда их выполняют!

Пойманный на собственной непоследовательности, Семенов и Лебедев был вынужден извиниться.

Сын Бернар очень хотел извинить его, но не смог – случайно вспомнив высказывание оппонента о том, что у собак упрощенный взгляд на жизнь.

– Если у нас, собак, упрощенный взгляд на жизнь, – пробурчал он, – то у вас, людей, наоборот, усложненный!

Услышав это, лучшие умы человечества задумались.

– О чем задумались, лучшие умы человечества? – бодро спросила их Марта.

– А Вам зачем знать? – фактически нагрубили те.

– Я стенограмму веду! – с достоинством напомнила Марта. – Не могу же я ограничиться фразой «Лучшие умы человечества задумались», не пояснив, о чем они задумались…

– Ну ладно, – сдались без боя лучшие умы человечества. – Мы задумались о том, что тут перед нами два относительных суждения, ибо ни понятие «упрощенный», ни понятие «усложненный» отдельно не существуют. Они предполагают наличие некоей точки отсчета…

– Мне все это писать? – на всякий случай спросила Марта.

– Конечно, писать! – ответили ей. – Если не Вам, так кому же?

– Ах, да! – спохватилась Марта. – Какая же я идиотка…

А лучшие умы человечества продолжали:

– Так вот, понятие «упрощенный взгляд на жизнь», как у собаки, и понятие «усложненный взгляд на жизнь», как у человека, предполагают наличие некоей точки отсчета, в которой простота и сложность уравновешены… Вот и возникает вопрос: чей взгляд на жизнь считать в таком случае точкой отсчета? Существо, являющееся носителем такого взгляда, должно быть наполовину человеком, наполовину собакой.

– Это существо – цыномоиль, – сказал Редингот, спустился в зал, привел на сцену одного цыномоиля и объявил: – Прошу любить и жаловать: цыномоиль.

Зал с ужасом смотрел на цыномоиля, стоявшего возле Редингота – тот, в свою очередь, с ужасом смотрел на зал.

– Цыномоиль, – продолжал Редингот, – он же кинокефаль. Высок, страшен зраком, тело человеческое, голова песья, на руках и ногах по восемнадцать пальцев.

– Вот урод-то, прости Господи! – не выдержал Нежданов.

– Да Вы на себя посмотрите, четырехглазый! – обиделся цыномоиль, он же кинокефаль.