Полтора квадратных метра

– Мы-то? – оживилась Мария Ивановна. – Даже острова помним. На котором острове сирень росла, на котором жасмин.

– Было, было, – закивал старичок. – Да что пруды?! Фанталы били. Белые лебеди плавали… Какие же были аллеи! Перекрещенные и так, и эдак. И кирпичом выстланы. На ребро клали кирпич-то.

– А вы что, работали в саду? – спросила Мария Ивановна.

– Всякое случалось, – уклончиво ответил старичок. – Сад был бога-атый. Дерева все заграничные посажены. Вот, бывало, начнет снег выпадать – они и зацветут.

– Зачем же они в такую пору зацветали? – спросил Павел Семенович. – Цвет померзнет.

– На то они и заграничные. Им своя задача дадена от земли. А по нашей природе несовпадение, значит. Но поскольку диковинка – ценность имеет.

– Вы, случаем, не здесь живете? – спросил Павел Семенович.

– Здесь, при церкви, то есть при мукомолке. А что?

– Попить захотелось.

– Пойдемте.

Старичок провел их к тыльной стороне церкви, где к беломраморному высокому полукружью прилепилась кирпичная сторожка о двух окнах. Они вошли в нее; там, в глубине, оказалась еще и железная кованая дверь, ведущая в церковь. Старичок отворил ее и нырнул за высокий тесаный порог.

– Идите сюда! – позвал он, как из колодца.

Они вошли в темную сводчатую комнату.

– Это кадильня, – сказал старичок. – А сюда батюшка в ялтарь ходил, – указал он на мраморную лестницу, сворачивавшую винтом за округлую мощную колонну. На лестнице стоял у него бачок с водой и кружка. – Пейте на здоровье!

Вода была холодная до ломоты в зубах.

– У вас здесь прямо как в погребе, – сказала Мария Ивановна.

– Я зимой живу в пристройке. «Буржуйку» ставлю там.

Стук мукомольного движка доносился сюда совсем глухо, как из подпола.

– И стены и перегородки толстые. Смотри-ка, в одном конце работают, в другом не слыхать. Ну и церковь! – сказала Мария Ивановна.

– На века ставилась! Верите или нет, с одних кумполов взяли пятнадцать пудов золота. А теперь вот крыша течет, – сказал старичок.

Они просидели на пороге сторожки до самой темноты. Старичок все рассказывал и головой качал:

– А вот тут стояло дерево – азовские орехи по кулаку на нем росли. Вон там клуб был. У-у! Замечательный. Со всех держав приезжали сюда смотреть. Такой постройки мы, говорят, боле нигде не видали.

– Куда ж он делся?

– Хрестьяне растащили. Да что там клуб! Все яблони в коллефтивизацию перепилили, скамейки поломали… Ограды железные с могил и те порастащили.

– А барин откуда все это взял? – с неожиданной ненавистью спросила Мария Ивановна. – Тоже награбил!

– Известно, – согласился старичок. – Но вы на это еще взгляните: ведь его самого не потревожили. Он поженился на учительнице и работал до самой коллефтивизации. А жена настоящая от него отшатнулась.

– Где же он работал при советской власти? – спросила Мария Ивановна, которую все более завлекала судьба этого необычного барина.

– В Пронске. Он там построил прогимназию и еще до революции ездил туда учить. Охотник был до этого дела. Он ведь при Думе состоял. Однова сказал там. «Зачем нам столько земли? Давайте ее раздадим по хрестьянам». Баре так рассердились на него, что отлили ему чугунную шляпу и калоши.

– Чудно, – усмехнулась Мария Ивановна. – Что ж он, выходит, твой барин-то, революционером был?

– А кто его знает! Мужичонко он был гундосенький, немудрящий, тощой. Вот главный управляющий был у него мужчина видный. На что вам, говорит, все это строить? Вы на одни процента проживете. А он ему: а люди на что жить будут?

– Ха! Он что ж, о крестьянах заботился? – спросила опять с недоверием и злостью Мария Ивановна.

– Известно. А то о ком же? Ежели у вас, к примеру, лошадь пала, то справку принеси ему из волости – он тебе денег на лошадь дасть. Вот ковда революция случилась и запрос сделали: как с ним быть, при этой волости оставить его или унистожить, то все селения дали на него одобрение.

– Я чего-то не пойму никак. Вы довольны, что революция произошла, или нет? – в упор спросила Мария Ивановна.

– Ты в себе, Марья? – сказал Павел Семенович как бы с испугом.

– Отчего ж недоволен, – невозмутимо ответил старичок. – Тут нам землю дали. Мы в двадцатых годах зажили куды с добром. Вот меня считали раньше лодырем? А как мне землю дали, я их же обгонять стал.

– Подожди ты, не горячись! – Павел Семенович тронул за плечо Марию Ивановну и к старику: – Вы мне вот что ответьте. Должен человек знать или нет, для чего он живет?

Блеклые, как стираная сарпинка, глазки старика оживились, заблестели:

– Раньше говорили: не спрашивай. Служи богу и обрящешь покой.

– А что есть бог? Вы-то как понимаете?

– Бог есть согласие жить по любви.

– Это верно! – Павел Семенович даже по коленке прихлопнул. – Именно все дело в согласии. Не то иной выдумает счастье и толкает тебе в рот его, как жвачку ребенку. На, пососи и ни о чем не проси! А если я не хочу такого счастья? Тогда что?

– Ну хватит тебе! Ты чего разошелся?! – Мария Ивановна сама стала одергивать Павла Семеновича. – Пойдем! Уже поздно.

– Так что тогда? – опять спросил Павел Семенович, вставая с крылечка.

– Господь поможет, – сказал старичок, прощаясь.

10

Наутро им повезло – их приняли первыми.

Облисполком занимал старинное серое здание с высокими циркульными окнами. Говорят, что раньше здесь помещалась городская управа, а напротив, в теперешнем обкоме, губернская управа. Там, возле парадной двери, висела медная дощечка: «В этом здании работал великий русский писатель-сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин».

Когда бы ни проходил мимо этого здания Павел Семенович, он непременно останавливался, смотрел на медную доску и всегда удивленно отмечал про себя:

«Вице-губернатор, генерал! А какую критику наводил?»

Он и теперь невольно задержался возле бывшей губернской управы и сказал:

– Видела, Марья, доску-то? Генералом был и то критиковал. А ты на меня орешь.

– Ну и дурак твой генерал! Чего ему не хватало?

– Дак разве критику для себя наводят?

– А для кого же?

– Для общества, голова! Чтобы всем хорошо жилось.

– Всем хорошо никогда не будет.

В это время из растворенной двери на них строго посмотрел постовой милиционер.

– Ну, пошли, пошли! Чего рот разинул? – Мария Ивановна потянула за рукав Павла Семеновича. – А то попадешь не в то место. Критик!

В вестибюле облисполкома тоже стоял милиционер, но чином поменьше и не такой строгий. Они остановились возле его тумбочки и стали рыться в карманах – паспорта искать. Постовой вежливо взял под козырек:

– Вам куда?

– К председателю или к любому заместителю.

– Пожалуйста, по лестнице на второй этаж.

Лестница была широкая, из белого мрамора с затейливыми балясинами в виде двух бутылок, приставленных друг к дружке донцами.

В большой приемной самого главного председателя им сказали, что Александра Тимофеевича нет и что он сегодня не принимает. Если хотят, то пусть обратятся к секретарю товарищу Лаптеву. Он разберется.

Секретарь облисполкома Лаптев оказался на редкость приветливым человеком; невысокий, плотный, с твердокаменной ладонью, но с лицом округлым, белым и мягким. Одет он был в серый костюм из плотной дорогой ткани, но уж сильно поношенный, застиранный на широких, как шинельные отвороты, лацканах. Он усадил Павла Семеновича и Марию Ивановну поближе к своему столу и все улыбался, словно на чай пригласил.

– Чем могу быть полезен? – спрашивал он, переводя ласковый взгляд с одного на другого.

– Дело-то у нас пустяковое, – сказала Мария Ивановна.

– Это как посмотреть, – перебил ее Павел Семенович. – Ежели со стороны оскорбления личности подойти, то здесь судом пахнет! – Павел Семенович вскинул голову, сердито поглядывая на Марию Ивановну.

– Да что случилось-то? – проявляя слегка нетерпеливость, спросил Лаптев.

– Меня оскорбили публично, в печати! Исказили факты… И не хотят давать опровержения.

– Да ты не с того начал. Помолчи! – остановила Мария Ивановна Павла Семеновича и обернулась к Лаптеву. – У нас дверь в общем коридоре… Отворялась наружу – внутрь притолока мешала. Возле нее спал пьяный сосед Чиженок. Ну вот…

– Ничего не понимаю, – Лаптев затряс головой и развел руками.

– Да при чем тут дверь? – раздраженно сказал Павел Семенович. – Дверь мы перенесли правильно, по законному постановлению исполкома. Ну? И в статье никто этого не оспаривает. Речь идет об искажении фактов, об умышленной клевете.

– Дурак ты! – вспыхнула Мария Ивановна. – Завтра перенесут дверь на старое место и Берта приедет… Что будем делать?

– Товарищи, товарищи, давайте спокойно! – Лаптев поднял руки и растопырил пальцы. – Вещественные доказательства, документы при вас?

– Все, все имеется, – ответила Мария Ивановна.

– Кладите на стол, и все разберем по порядку.

Они положили выписку из постановления райисполкома о переноске двери, заверенную Фунтиковой, выписку из решения ЦК профсоюза медработников, потом газету «Красный Рожнов» с отчеркнутыми местами в заметке Вити Сморчкова.

Лаптев надел очки и наклонил свою лобастую голову. Выражение лица его стало меняться – щеки отвисли, нос сперва покраснел, а потом расцвел эдаким лиловым бутоном. Перед ними сидел старый и очень уставший человек.

– Все законно, – сказал он, посмотрев бумаги. – Дверь правильно перенесли. Никто не имеет права заставить вас переставить ее на прежнее место. В газете допущены искажения. Добивайтесь опровержения.

– Легко сказать, добивайтесь, – Павел Семенович заерзал на стуле. – Мы сунулись было к редактору с нашим председателем месткома, а тот и не глядит.

– Хорошо, я позвоню Павлинову. Поезжайте домой.

Когда вышли на улицу, Павел Семенович удовлетворенно хмыкнул:

– Видала, Марья! Вот оно как все обернулось-то, а? Ну, теперь я этому Федулееву поднесу дулю под нос.

– Погоди хорохориться. Что еще Павлинов скажет?

– Да плевал я теперь на Павлинова.

Ехали обратно на скором поезде. В Стародубово угодили прямо к автобусу. Так что после обеда были уже дома.

– Убирайся тут, а я схожу к Павлинову, полюбуюсь на его самочувствие, – сказал в радостном нетерпении Павел Семенович.

Он помылся, побрился, свежую рубашку надел и пошел, как на банкет.

Павлинов встретил его без особого удивления и даже негодования. «Значит, звонил Лаптев. Накрутил хвостато», – отметил Павел Семенович.

В кабинете, развалясь на диване, сидел капитан Стенин. Они с Павлиновым собирались съездить вечерком на охоту, уток попугать, и настроены были благодушно. Чернобровый, чубатый Павлинов, еще по-молодому крепкий, загорелый, с закатанными рукавами белой рубашки, с распахнутым воротником (пиджак его висел на стуле), был похож на инструктора по физкультуре.

– Вот и хорошо, что сами пришли, – сказал Павлинов, здороваясь с Павлом Семеновичем, но не подавая руки. – Значит, поняли. Садитесь! – указал он на стул.

– А что я должен понять? – спросил Павел Семенович, настораживаясь.

– А то, что вашим поведением возмущена общественность. Это нашло свое отражение и в прессе. Надо кончать с этими кляузами. И дверь перенесите на старое место.

– То есть как?! – опешил Павел Семенович.

– А вот так. И соседи перестанут жалобы писать, и пресса успокоится. И нечего вам разъезжать по области. Сами виноваты.

– Во-первых, в прессе опубликована клевета на нас, – Павел Семенович от неожиданного оборота слегка заикался, – з-за которую товарищи Сморчков и Федулеев должны отвечать. Не меня, а их выступление надо считать кляузным. В подтверждение моих показаний вот вам выписка ЦК профсоюза медработников, заверенная товарищем Долбежовым. – Павел Семенович положил бумагу прямо перед Павлиновым да еще ладонью прихлопнул по ней.

– Вы мне не суйте ваши медицинские бумажки. Если нужно будет, мы самого Долбежова вызовем и спросим: с какой целью он пытается покрывать всяких очернителей? – Павлинов отшвырнул бумажку так, что она полетела со стола.

– Это я очернитель? – так же сердито спросил Павел Семенович, подымая свою выписку.

– А то кто же? Стенин, что ли? – усмехнулся Павлинов.