Фабрика грез Unlimited

Его руки не подходили к синякам на моей груди. И снова я почувствовал прилив теплоты, сожаление, что не он вернул меня к жизни. Никогда прежде не ощущал я зависимости от человека старше себя, никогда не гордился чьим бы то ни было ко мне доверием. Юный крылатый жрец, я был не только его блудным сыном, упавшим с неба, но и преемником.

В моей голове зарождались элементы небывалых обрядов, причудливых ритуалов.

Отец Уингейт открыл дверь, и я тут же увидел яркий столп света, падавший через пролом в потолке, и стенды с образцами, заполнявшие все помещение. За стеклянными панелями лежали невзрачные обломки костей, все, что сохранилось в здешнем обнажении какого-то древнего слоя.

– Прежде чем совсем уйти, я как-нибудь устрою, чтобы вам починили эту крышу. – Отец Уингейт подобрал с пола окровавленное перо. – Во время грозы сюда провалилась громадная птица. Старк держит в зоопарке пару кондоров, ну вот, наверное, один из них и сбежал. Он относится к этим тварям с поразительной беззаботностью.

Я взял перо, поднес его ко рту и вдохнул запах ночного воздуха, своих могучих крыльев. Отец Уингейт позвал меня к лабораторному столу, оборудованному микроскопом и штативом с лупой. Во сне я видел целый скелет крылатого существа, однако под лупой лежал всего лишь шишковатый, изъеденный временем обломок кости. Почти не похожий на кость, он был настолько стар, что начал уже возвращаться к своим минеральным истокам, – узелок окаменелого времени, завязанный на память об исчезающе кратком отрезке жизни, кипевшей миллионы лет назад.

Отец Уингейт уступил мне место у стола. Увеличенная лупой кость качалась и плыла, как доисторическая планета.

– Я нашел эту штуку на берегу через секунду после вашего появления. По-видимому, ее вымыло волной от упавшего самолета, так что можете смело считать себя соавтором открытия. Потрясающая находка, мне бы полагалось сразу ее обнародовать, а не хранить у себя. Ну да ладно, что там эти несколько дней… Как бы то ни было, разрешите представить вам вашего коллегу-авиатора. Само собой, это нужно еще перепроверить и доказать, но я практически уверен, что перед вами элемент передней конечности примитивной летающей рыбы – здесь можно заметить точку прикрепления перепонки крыла. Самая настоящая летающая рыба, дальний предшественник археоптерикса, самой древней из известных науке птиц.

Глядя на свое сокровище, отец Уингейт ободряюще придерживал меня за руку, он словно догадывался о связи между моим почти фатальным полетом и долгим путешествием сквозь геологическое время, которое предпринял мой крылатый пращур ради этого свидания на лабораторном столе.[4] Солнечный свет, рвавшийся сквозь пролом в крыше, коснулся неказистой кости – мощей нового, воздушного святого.

– Отец Уингейт, скажите, а почему вы уходите? Наивность вопроса вызвала у священника почти не скрываемое удивление.

– Блейк, теперь моя настоящая работа здесь. – Он положил широкие ладони на один из стендов. – Даже и без вас мне пришлось бы посвятить этому все свое время. Да, кстати, мне не следовало бы так вас утомлять. Ближайшие несколько дней вам придется ой как туго.

Я взглянул на иззубренный пролом, сквозь который я свалился в эту комнату во сне, и тут же мне стало абсолютно необходимо рассказать отцу Уингейту о моем странном видении, о моем страхе того, что я умер, о том, как я запер себя в Шеппертоне.

– Отец, вы же присутствовали при моем крушении. Доктор Мириам говорит, что я был под водой не меньше десяти минут. Мне почему-то кажется, что я все еще там, так и не выбрался из самолета.

– Нет, Блейк, вы освободились. – Он держал меня за плечи, очень крепко, почти провоцируя на какие-нибудь ответные действия. – Потому я и закрыл эту церковь. Я не понимал, как это произошло. Но я знаю, что вы пережили аварию. Более того, я почти верю, что вы пережили не смерть, а жизнь. Вы пережили жизнь…

– Я не умирал.

– Поверьте мне, Блейк, я еще вчера почувствовал, что это не вы остались в живых, а мы, остальные, остались в мертвых. Хватайтесь за любой подворачивающийся шанс, даже за самый невероятный.

Я вспомнил автостоянку у клиники, свою почти состоявшуюся попытку изнасиловать Рейчел.

– Вчера, отец, я пытался изнасиловать слепую девочку, сам не знаю почему.

– Я видел, но вы сдержались. Как знать, вполне возможно, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Возможно, вы сумеете провести всех нас в эти врата. Я и сам ощущал иногда такие ненормальные позывы.

Он смотрел через лупу на обглоданную кость своей летающей рыбы. Я взял с латунного столика бутылку вина, заготовленную для причастия, и повернулся к выходу. Я сделал этого симпатичного, сильно запутавшегося священника своим отцом, еще одним членом сплотившейся вокруг меня семьи свидетелей моей аварии. Я уже видел эти окаменелости. Я отчетливо помнил каждую из этих костей, резко прорисованную лунным светом, падавшим через тот же пролом, когда я лежал на полу среди этих стендов, слушая визгливые вопли птиц, бившихся в сексуальном беспамятстве о колокольню. Я помнил берцовые кости доисторического медведя, помнил череп (лишь отдаленно похожий на человеческий) первобытного антропоида, обитавшего в этой долине сто тысяч лет назад, грудную кость антилопы и кристалловидный позвоночник рыбы – элементы странной химеры, если брать их все вместе. И я помнил устрашающий скелет крылатого человека.

Слева от лабораторного стола стоял мольберт с рисунком, над которым работал отец Уингейт в момент моей аварии, на бумаге сохранились следы подсохших брызг. Пока самолет уходил под воду, он заканчивал этот набросок – реконструкцию обломка крылатого существа, каким стал и я, выплывая на берег. Отчасти человек, отчасти рыба, отчасти птица.

Глава 14

Задушенный скворец

Между могилами пылали цветы; изнемогающие от пыльцы, они объедались солнцем. Пьяный церковным вином, я направился в парк, широко помахивая полуопустошенной бутылкой. За пустынными кортами блестела река – перевозбужденное зеркало, только и ждущее сыграть со мной очередную шутку. Воздух превратился в звенящий желтый барабан. Грузный солнечный свет обременял листву деревьев. Каждый лист был заслонкой, готовой откинуться и показать крошечное солнце, одним из окошек в необозримом, природой созданном рождественском календаре.[5]

Я видел все тот же неистовый свет в глазах оленя, провожавшего меня к клинике, в жидком серебре березовой коры, в бесчувственных стволах мертвых вязов. Но на этот раз я не боялся. Встреча с отцом Уингейтом обогатила меня пониманием, что это такое – чувствовать отцовское доверие, родственное той уверенности, которую я черпал у миссис Сент-Клауд. И священника, и вдовы коснулась моя кровь. Наконец-то я обрел почву под ногами, определенное место в пространстве и времени, именно это сделало воздух звонким.

Я уже не сомневался, что этот свет исходит от меня ничуть не меньше, чем от солнца.

Успокоенный, я подошел к пустой автостоянке клиники. Немногие старики, сидевшие на террасе гериатрического отделения, с интересом смотрели, как я появляюсь из-за деревьев с бутылкой в руке. В воскресенье клиника не работала. А я-то надеялся увидеть доктора Мириам, чтобы рассказать ей о закрытии церкви, – завтра в ее приемной будет не протолкнуться от повергнутых в скорбь прихожан со всем букетом психосоматических расстройств, – а также чтобы продемонстрировать свою новообретенную уверенность.

С бутылкой у рта я читал указатели кабинетов и отделений, перечисление болезней как список конечных станций. Чтобы подбодрить престарелых пациентов, я помахал им бутылкой. Посредством совокупления с ними, с ланью в парке, со скворцами и сороками, я смогу высвободить свет, томящийся за заслонкой от реальности, которую каждый из них носит перед собою на манер щита. Сплавив свое тело с их телами, слившись со стволами серебряных берез и мертвых вязов, я вознесу их ткани до лихорадочной точки истинной лучистости.

Бутылка брызнула осколками у моих ног, излив остатки вина на кроссовки.

Смутно смотрел я по сторонам в поисках, что бы сделать, кого бы встревожить своим мессианским бредом. А за клиникой дети играли на своем персональном лугу, сновали в своем безвременном сне по пылающей светом траве. Большая голова Дэвида плыла среди маков – квадратный воздушный шарик, украшенный образом приветливой образины. Далее Рейчел: с ясной улыбкой бежала она меж кровавых цветов. Джейми едва поспевал за ними с прикрутом на каждом шагу, вскинув лицо, он смотрел на солнце, словно искал в нем свое отражение.

В восторге от возможности побыть в их компании, я покинул автостоянку и пошел, спотыкаясь, на луг. Дети живили густую траву своими потаенными играми. Завидев и признав меня, они завопили от восторга. С визгом носились они вокруг, я же гонялся за ними, спотыкаясь на каждом шагу, широко раскинув свои руки, как самолет – крылья. Я видел, как белый флаг трепещет у Джейми меж ног.

– Я за тобой, Рейчел!.. Джейми, я лечу над тобой!..

Носясь за детьми, я сознавал, что это, в общем-то, не игра. Поймай я кого-нибудь из них…

К счастью, они улизнули, волоча белый флаг, как удавку, юркнули на ту, что с могилой, полянку и с визгом умчались к реке.

Я вступил под тайную сень той беседки и подошел к могиле, амбивалентному упокоилищу цветов. Было заметно, сколько труда положили здесь дети, как вдохновил их мой прилет. Могила полнилась мертвыми ромашками и маками, деревянный крест был украшен полоской алюминия, частью крыла «Сессны», оторванной потоком и выброшенной на берег.

Опьяненный ароматом мертвых цветов, я решил передохнуть в этой роскошной могиле. Солнце поднялось уже высоко, и теплота, запертая в пределах этой уединенной лужайки, взбудоражила тысячи насекомых. Стрекотали цикады, стрекозы струили электрический трепет в душный полуденный воздух. Футах в десяти от меня на березовом суку сидел весьма необычный для британского парка гость – алый попугай ара, чье пылающее оперение едва ли не терялось в трепещущем спектре безумного света. Лужайка лежала сама собой проглоченная, распухшая каждым источающим сок листом.

Я блаженно раскинулся среди цветов, впитывая грудью теплое солнце. Прилив сексуальной энергии, преследовавший меня с самого утра, накатывал со все более необоримой силой. Я думал о Мириам и ее матери, о троих детях. Нужно было совокупиться с ними, с кустами бузины и с теплым дерном, сбросить золотую змею моей пылающей кожи. Я снова знал, что это обильное кипение жизни взросло из моего собственного тела, излилось из моих пор и оттисков чьих-то ладоней, багровеющих на моей груди.

В какой-то момент на лугу появились две лани, теперь они мирно щипали траву. Я мысленно проник в тела этих робких существ. Мне хотелось новонаселить Шеппертон, посеять в чреслах ничего не подозревающих домохозяек кунсткамеру невероятных тварей, крылатых младенцев, химеризованных сыновей и дочерей, расцвеченных алыми и желтыми перьями амазонских попугаев. Дивно украшенные лосиными рогами, сверкающие чешуей радужной форели их тела будут таинственно мерцать в витринах супермаркета и магазина бытовой техники.

Пытаясь найти церковную бутылку, я разрыл гору мертвых цветов. Моя рука извлекла пернатый кошелек, укрытый там детьми. Я вспомнил, что доктор Мириам не дала мне денег на проезд до аэропорта. Я хотел было открыть кошелек, но увидел, что это не совсем еще остывшее тельце задушенного скворца. Я смотрел на крапчатые перья, на бессильно обвисшую голову и слушал натужные вопли Джейми, доносившиеся из-за деревьев. Раздраженная солнцем, моя кожа вспыхнула крапивницей. По рукам и груди укусами невидимых ос расцвели волдыри, словно в мою кожу влезало какое-то иное существо.

Нужно было сбросить эту кожу.

Я вылез из могилы, отмахиваясь от роя лепестков, спадавших с моих плеч, и побежал по траве к реке. Птицы взлетали со всех сторон сотнями – скворцы и зяблики, бегством спасающиеся насельники свихнувшегося авиария. В парке роились люди, их привело туда ясное воскресное утро, лето, двоящееся отражениями в ослепительно ярких цветах. Юные пары лежали на травке. Отец с сынишкой запускали огромного коробчатого змея. Самодеятельная труппа в шекспировских нарядах репетировала на газоне. Местное общество живописцев-любителей организовало выставку на открытом воздухе, скромные картины терялись за пронзительными воплями попугая.

Задыхаясь от перегретого солнечного света, я несся к реке. Я сшиб маленькую девочку, семенившую следом за белой голубкой. Я поставил ее на ноги, вложил птицу ей в руки и метнулся мимо теннисных кортов. Мячи летели мне в лицо на кончиках кнутов, выжигали глаза. Надеясь увидеть Мириам Сент-Клауд, я бежал сквозь мертвые вязы. Сидевшие на травянистом склоне люди приветствовали меня приветственными криками. Я пропрыгнул сквозь них, пылая всей кожей, и ласточкой нырнул через взлаявшую собаку в холодную воду.

Глава 15

Я плыву, как настоящий кит

Я лежал в стеклянном доме, проваливаясь сквозь бесконечные перекрытия вниз уходящей воды. Надо мной был освещенный свод, обращенная галерея прозрачных стен, свисающих с поверхности реки. Несомые гостеприимной водой, диатомы изумрудили жабры рыб, пришедших меня поприветствовать. Я поискал свои руки и ноги, но они исчезли, превратились в могучие плавники и хвост.

Я плыл, как настоящий кит.

Остуженный целительным потоком, царством, где нет ни пыли, ни жары, я ринулся к солнцу и пробил поверхность взрывом пены и брызг. Пока я висел в воздухе, показывая себя сотням собравшихся на бреге людей, я слышал изумленные детские крики. Я стал падать и внедрился в воду, закрутив солнечный свет лихорадочным лабиринтом. И снова я выпрыгнул, окатив восхищенных детей каскадом брызг с моих великолепных плеч. Пока я кувыркался в полете, пришли сквозь деревья теннисисты, дабы меня приветствовать. Рыболов покопался в своей сети и кинул мне пескаря, я поймал серебряную пулю зубами.

Я показывал им все свои трюки, и пришел весь Шеппертон, чтобы на меня посмотреть. Мириам Сент-Клауд и ее мать стояли на лужайке тюдоровского особняка, в благоговение повергнутые моей изящной красотой. Отец Уингейт раскрывал на пляже свой ящик для образцов в вящей надежде, что взорванная мною волна выбросит к его ногам еще одну редчайшую окаменелость. Старк стоял охранительно на краю причала с аттракционами в нервном опасении, что я могу сокрушить его проржавевшие устои. Побуждая их ко мне присоединиться, я кругами взрезал колышащуюся воду, гонялся за хвостом своим на радость детям, испускал фонтаны солнцем пронизанных брызг, шаловливыми прыжками простегивал воздух и воду в кружевное покрывало пены.

Подо мной утонувшая «Сессна» стояла на дне речном, на сотканном из света помосте. Искушаемый оставить ее навсегда, я поплыл вниз по течению к пристани, где бритвенные кили множества яхт нацелились вспороть мою шкуру. Избежав их, я пройду по Темзе в открытое море, в полярные океаны, где гордо свисают прохладные айсберги.

Но оглянувшись, чтобы бросить прощальный взгляд на Шеппертон, я был тронут видом всех его жителей, стоявших вдоль брега. Они ведь все надеялись, что я вернусь, – и теннисисты, и шекспировские лицедеи, и малые дети, и пускатели змея, который смялся у них в руках, как пустая, без подарка, коробочка, и юные любовники, и пожилые супруги, и Мириам Сент-Клауд с матерью своей, маячившие мне вчера своими лицами.

Я повернул назад и помчался к ним, с сердцем, согретым радостностью их криков. Юноша отбросил рубашку и брюки и с разбега нырнул в напряженную воду. Исполосованный десятками снопов света, он выскочил на поверхность гибкой, прекрасной меч-рыбой.

Далее женщина в теннисном костюме соскользнула по мокрой от всплесков траве и бросилась в воду. В кипении пузырьков она проскользнула чуть поодаль меня изящным осетром. Смеясь друг над другом, далеко уж не юная пара столкнуть себя в воду позволила шайке подростков, взметнулось вверх облако пены, они же неспешно ушли в глубину парой степенных морских окуней. Дети, штук десять, попрыгали в струи потока и метнулись куда-то стайкой плотвичек серебряных.

Вдоль всего берега люди вступали в воду. Мать и отец брели через волны со своими детьми на руках и вскоре претворились в семью золотистых карпов. Две юные девушки, только что сидевшие на самом краю пляжа, болтая ногами в воде, с восторгом смотрели на изящные чешуйчатые хвосты, сменившие у них все, что было ниже талии. Они радостно скинули свои купальники – гологрудые русалки, отдыхающие на берегу. Огромным своим хвостом я шаловливо плеснул на них воду, кружевное покрывало, наброшенное на нагих любовников. Когда молочная пена растворила их волосы, они превратились в дельфинов и скользнули в воду, в радостную сутолоку карасей и щурят. Корпулентная женщина в платье цветочками неуклюже плюхнулась в воду и ушла вглубь величавым ламантином. Актеры-любители ступили во взбаламученный поток и нерешительно остановились, женщины подбирали кринолины, спасая их от пены, взбитой с песком пополам. Шаг, другой, и они уже погрузились целиком, превратились в главных звезд подводного карнавала, морских ангелов, украшенных нежными полупрозрачными жабрами и множеством тончайших щупальцев.

Некоторые люди все еще медлили на берегу. Я прыгал и вертелся в кишащих жизнью водах, торопя их покинуть удушающий воздух. Теннисисты отшвырнули свои ракетки, дружно нырнули и умчались прочь прекрасными белыми акулами. Мясник и его симпатичная жена сбежали по травянистому склону, окунулись и стали огромными морскими черепахами с крутыми, узорчатыми панцирями.

Теперь со мною в этом новом царстве был почти весь Шеппертон. Я крейсировал вдоль берега, мимо брошенного воздушного змея и теннисных ракеток, разноголосо вопящих транзисторных приемников и корзиночек с едой для пикника. Осталась лишь одна группа людей, они молча смотрели на меня со все тех же, запомненных мною позиций. Мириам Сент-Клауд и ее мать, отец Уингейт, Старк и трое детей. Сквозь летучую завесу брызг я видел остановившиеся лица людей, погруженных в глубокий сон. В сон, где меня нет.

В этот момент я понял, что они еще не готовы соединиться со мной, что это они спят, не я.

Оставив их, я нырнул в пронизанную солнцем воду. Возглавляемая меч-рыбой, вокруг меня собралась вся моя огромная паства: дельфины и лососи, морские окуни и радужные форели, акулы и ламантины. Волоча за собой солнечные лучи, я опустился на дно. Общими усилиями мы поднимем самолет, пронесем его вниз по течению к устью Темзы и дальше, в открытое море, – коронационная процессия, в которой я уведу жителей этого городка к бездонным глубинам их подлинной жизни.

Свет потускнел. В каких-то дюймах от меня за растресканным лобовым стеклом кривилось в гримасе некогда человечье лицо. Утопленник в летном шлеме со ртом, разверстом в беззвучном предсмертном крике, косо навалился на панель управления; течение, струившееся сквозь распахнутую дверцу кабины, мягко покачивало призывно протянутые руки.

Устрашенный этим зыбким объятием, я поплыл к хвосту самолета. Весь воздух, что был в моих легких, рванулся в жестокую воду. Не кит более, я устремился к поверхности сквозь сотню брызнувших в стороны рыб. Рядом медленно всплывал клочок белой ткани, оторвавшийся от самолета. Следуя за ним, я отчаянно рвался к поверхности, к солнцу, и наконец хватил широко раскрытым ртом кусок воздуха.

Я проснутся на жужжащем и стрекочущем луге, в могиле, до краев полной мертвых цветов. В нескольких шагах от меня среди высоких маков стояли ущербные дети. Серьезные, внимательные глаза. Я буквально плавал в лугу и не имел сил что-либо им сказать. Странная головная боль постепенно стихала. Я втягивал воздух судорожными рывками, словно учась дышать после долгой отвычки, и никак не мог сфокусировать глаза на ярких птицах и цветах, затопивших луг. Утихнувшая было боль во рту и груди вернулась с прежней силой, словно тот, во сне, пассажир утонувшего самолета все-таки дотянулся до меня своими мертвыми руками.

Однако при всей неоспоримой реальности залитого солнцем луга я знал, что эта теплая трава, эти стрекозы и маки суть не более чем элементы еще одного сна, а сон, где я превратился в кита, был, при всей своей бредовости, еще одним окошком в мою настоящую жизнь.

Я встал и отряхнул насквозь пропотевший костюм от мертвых лепестков. Дети уходили заметно присмиревшие; интересно бы знать, чего они за это время насмотрелись. Задушенный скворец лежал среди мертвых ромашек. Джейми развернулся на протезах, старательно избегая моего взгляда, маленькое лицо озабоченно нахмурено – казалось, он хотел бы наново провести меня нелегким путем моего недавнего сна. В его левой руке был мертвый воробей – еще один кошелек, так и не припрятанный в могиле.

Когда они исчезли из виду, я побрел в предзакатном свете в насквозь мокром костюме, окутанном радугами и усеянном конфетти цветочных лепестков, празднуя свое бракосочетание с лугом.

Люди тянулись от реки домой, теннисисты и молодые родители с детьми, старые женщины со своими мужьями. Их лица горели невиданной прежде энергией. Я заметил, что все они в мокрой одежде, словно попали под внезапный ливень.

Глава 16

Особый голод

И только теперь, после второго моего видения, мы с Мириам Сент-Клауд начали понимать, что происходит в Шеппертоне. Когда я пересек парк и подошел к тюдоровскому особняку, Мириам ждала меня на лужайке. Глядя, как я иду к ней по забрызганной поливалкой траве, она сокрушенно качала головой: что за горе с этими безответственными пациентами, которые сами же и губят свое здоровье. Я знал, что она меня уже не боится, но все еще тешит себя надеждой, что я покину этот столь мирный в прошлом город, покину навек.

– Блейк, вы не могли бы куда-нибудь деть птиц?

Она указала на морских хищников, крикливо круживших над усеянной клочьями пены водой. Оставшиеся без присмотра участники моей небрежно отброшенной фантазии. К глупышам присоединились буревестники и кормораны, они обиженно и чуть истерически прочесывали клювами воду в тщетном старании поймать хоть одну из рыб, которыми заселил ее я, в бытность свою китом. Но эти рыбы давно уже резвились в солнечных лагунах моей головы.

– Блейк, хотите, я довезу вас до остановки? – Отвернувшись от птиц, Мириам заступила мне дорогу своим сильным, ладным телом. – Ну чего вам здесь делать?

При всей агрессивности этого зачина, она напоминала сейчас молодую жену, не столько сердитую, сколько озабоченную. Я почти не сомневался, что она была свидетельницей моего видения, хотя бы мельком, краем глаза, но взглянула на истинный мир, раскрывавшийся по мере того, как я медленно, неуклонно убирал занавес, душно укутывавший Шеппертон, как и все остальные части этой суррогатной вселенной. Когда я снял пиджак, ее пальцы пробежались по моей груди и спине в поисках свежих повреждений.

– Я плавал в реке, – сказал я. – Вам бы тоже стоило.

– Хорошая, верно, была вода. Но вам повезло, что вы остались в живых, – там объявилась меч-рыба.

– А кита вы видели?

– Нет. – Она покачала головой и обреченно взглянула на визгливо орущих чаек. – Кошмарные твари. И это вы привели их сюда. Мне пришлось дать маме снотворное.

Направляя меня к дому, Мириам заметно сбавила тон:

– А вообще-то, Блейк, что-то такое видела. Может, это был и кит… некое великолепное существо плавало туда и сюда, словно пыталось выброситься на берег. Киты заплывают в Темзу, это случается.

По дороге через холл, а затем вверх по лестнице она держала меня за две руки, почти обнимала. Пока я раздевался, она складывала мою одежду, провор но и аккуратно, как жена, спешащая поскорее уложить мужа в постель. Знает ли она о моей решимости совокупиться со всеми в Шеппертоне? Я стоял перед ней голый, резкий свет электрической лампочки делал синяки на моих губах и груди еще ярче. Ободряюще улыбаясь под ничуть не смущенным взглядом Мириам, я откровенно ощупывал глазами ее головокружительно пахнущее тело. В мыслях своих я посвятил каждое из наших соитий калечным детям, женщинам молодым и старым, деревьям, птицам и рыбам, полному преображению этого города.

– Мириам, а был там, в воде, кто-нибудь еще?

– Несколько человек – пять, то ли шесть. Теннисисты. И один из наших здешних мясников – вот уж никогда бы не подумала.

– И не больше?

– Блейк… – Невзирая на то что я был голый, Мириам позволила мне обнять себя, положила ладони мне на плечи. – Мы все тут так вымотались – сперва ваша авария и весь этот кошмар ожидания, выберетесь вы или нет. Потом ночная гроза, странные птицы и все эти рыбы… провозвестники одному Богу известно чего. Да я половину времени даже не соображала, вижу я то, что я вижу, или мне это чудится.

– Мириам, я мертвый?

– Нет! – Она хлестнула меня по правой щеке и тут же сжала мое лицо в ладонях. – Блейк, вы не мертвый. Я знаю, что не мертвый. Господи, что с вами сделала эта авария. Из вашей головы исходит нечто, что меня просто пугает. Вы пересекаете пространство и время не под тем углом, что мы, остальные. Здесь что-то случилось, вам нужно совсем, навсегда покинуть Шеппертон.

– Нет. – Мои руки успокоили ее вздрагивающее тело. – Нет, я должен остаться. Я хочу тут многое выяснить.

– Тогда поговорите с отцом Уингейтом. Я знаю, что все это чушь, но не могу придумать, кто бы еще мог вам хоть немного помочь.

– Сегодня утром отец Уингейт передал свою церковь мне.

– Зачем? Что, по его мнению, будете вы с ней делать?

– Может быть, проведу брачную церемонию. Особого рода.

Мириам с нервным смехом отвела мои руки от своей груди, словно опасаясь, что я сию же секунду превращу ее в тысячегрудую Диану.

– Как странно. Знаете, Блейк, школьницей я часто мечтала выйти замуж в самолете – думаю, я влюбилась в одного летчика, когда мы с родителями делали пересадку в Орли. Мне почему-то жутко нравилась идея свадьбы в воздухе, в десяти милях от земли.

– Мириам, я найму самолет.

– Снова? К слову сказать, Старк – летчик. В некотором роде. Как и вы.

– Но не настоящий.

– А вы – настоящий?

Я уже восстановил силы после долгого плаванья и без труда мог бы вскинуть ее на руки и положить на кровать. Но я думал о другом, о своей мечте полета. Действительно ли у Мириам была детская фантазия выйти замуж в воздухе, или это – мое внушение? Тошнотворно красное солнце коснулось ее волос, деревьев в парке, травы на заливном лугу, даже моей крови, орошая все тайные возможности наших жизней. Я хотел совокупиться с Мириам Сент-Клауд в свободном полете, провести ее холодными коридорами неба, проплыть вместе с ней по этой речушке до моря, утопить токи нашей любви в исполинском дыхании океанских приливов…

– Блейк!

Мириам пинала меня ногами, вырывалась и судорожно хватала воздух; сумев наконец высвободить руки, она замолотила меня по лицу твердыми, как дерево, кулачками. В ее глазах застыл неподдельный ужас. Затем она метнулась к двери, а я осторожно пощупал свои остро саднящие губы, смутно осознавая, что начал было выдавливать жизнь из легких этой женщины – как то было и с ее матерью.

Потом я сидел голым в кресле с высокой спинкой и смотрел в окно, на освещенную закатным солнцем реку, на светло-вишневую воду, в которой я резвился в бытность мою китом, когда мое ладное ловкое тело было одето в пену, подобную кружевным брыжам шекспировских актеров. Меня тревожила совсем не моя недавняя попытка задушить Мириам Сент-Клауд, а то, что мне уже не хотелось вырваться из Шеппертона. Я чувствовал нечто вроде долга перед здешними жителями, словно я и вправду стал их пастырем. Неведомые силы, спасшие меня из самолета, обязали меня, в свою очередь, спасти этих мужчин и женщин от жизни в их крошечном городке и в узких пределах, установленных их душам телами и разумами. Некоторым образом спасение из «Сессны», чей утонувший призрак смутно белел в темной воде прямо под этим окном, открыло мне доступ в реальный мир, таящийся за завесой каждого цветка и перышка, каждого листа и ребенка. Мои сны, где я летал птицей среди птиц, плавал рыбой среди рыб, были не снами, но реальностью, для которой этот дом, этот городок со всеми его обитателями были, в свою очередь, сном.

По мере того как вечерний воздух остужал мою разукрашенную синяками грудь, я ощущал, как сила изливается из моего тела, заполняет реку и парк. Мне было досадно, что я испугал Мириам, – я хотел сделать ее вместилищем моей преобразующей похоти, чтобы наш брак был не насилием, но коронацией. Я смотрел на нимб, возжегшийся вокруг «Сессны»; некие микроскопические существа из теплых тропических вод пересекли океаны и поднялись по Темзе, чтобы даровать мне свой свет.

А что до трупа в «Сессне», этот нафантазированный мною утопленник больше меня не пугал. Я даже радовался его вызову, единоборству между нами за главенство в этой реке и этом городе.

Всю ночь напролет шеппертонцы прогуливались по берегу. Они смотрели на листву парка, сиявшую в темноте подобно лесу, вплотную подступившему к окраине некоего тропического города. Отец Уингейт ходил и ходил по краю фосфоресцирующей воды, обмахиваясь все той же соломенной шляпой. Он уже оправился после нашей утренней конфронтации и теперь патрулировал побережье, чтобы никто не потревожил мой покой. Я опять чувствовал присутствие своей новой семьи – первой для меня настоящей семьи. Все вместе они воодушевляли меня исполнить мое предназначение, лучшим образом распорядиться доставшимися мне силами.