Когда петухи второй раз нарушили безмолвие ночи. Дервиш Али, у которого слипались глаза, отправились в свою комнату. Поэт чувствовал себя легко и бодро. Охваченный мягкой ночной тишиной, он сидел, мечтательно глядя перед собой, потом взял чистый лист бумаги и задумался, держа перо в руке. Слова нанизывались на золотую нить мыслей, рифмы протягивали руки, призывая одна другую. Перо забегало по гладкой странице;
Поэт прочитал рубай про себя; лицо его озарилось улыбкой. Высушив чернила, он вложил листок в кожаный бумажник, украшенный тиснением, и принялся перелистывать толстую арабскую книгу..
Когда утром, с восходом солнца, Алишер вышел за дверь, перед ним уже стоял слуга, держа в поводу невысокого смирного рыжего иноходца. Поэт поставил ногу в стремя, конь медленно двинулся вперед.
По случаю базарного дня на улицах было людно. Дехкане верхом на лошадях и ослах, вереницы медлительных верблюдов, позванивающих колокольчиками, старухи с полными пряжи корзинами на головах, ткачи со своим товаром под мышкой, — вся эта пестрая толпа народа текла к базару.
Поэт миновал шумный хийябан[38] и подъехал к большим воротам сада Баг-и-Заган. Нукеры приветствовали хранителя печати и тотчас же взяли его коня под уздцы. Алишер спешился, не прибегая к их помощи.
Чудесные аллеи вели к дворцам. Пройдя по дорожке, пестревшей пятнами солнечного света, Алишер очутился в большом цветнике. Казалось, что здесь собраны цветы со всего мира. Как и каждый день, Навои остановился, любуясь цветами; потом направился к возвышавшемуся напротив цветника дому, стены и двери которого были украшены рукой живописца. Отворив резную дверь, Алишер вошел в небольшую, роскошно убранную комнату. Там поэта встретил его друг, Ходжа Афзаль. Это был низенький человек с живыми глазами и приятными манерами, почти ровесник Алишера. Ходжа Афзаль, весьма опытный в канцелярском, счетном и письменном деле, был рассудительным и добросовестным чиновником, искушенным в делах Управления.
— Я счастлив приветствовать вас! Пожалуйте, — поднялся Ходжа Афзаль, приглашая Алишера сесть. — В диване сейчас никого нет. Вероятно, его величество хакан еще не изволил выйти из гарема.
Навои осведомился о личных делах своего друга. Затем разговор, как всегда, перешел к общим вопросам, касающимся государства и народа. Навои говорил о том, какой должна быть справедливая власть, об отношении государя к народу и народа к государю, о том, что власть имущие — от бека и везира до самого мелкого должностного лица — во всяком деле ответственны перед законом, о мерах, необходимых для улучшения жизни народа. Ходжа Афзаль неизменно одобрял поэта и выражал желание видеть его высокие стремления осуществленными.
— В Хорасане нужно создать такую жизнь, которая была бы примером для других народов, — с увлечением говорил Навои, — Доколе люди будут пребывать в пустыне дикости? Слово «человек»—высокое, великое слово! Человек должен жить благородной, чистой, красивой жизнью. Если люди, облеченные властью, сделают своим девизом разум и справедливость, станут заботиться о народе, то ржавчину жизни можно превратить в золото.
— Превосходная мысль, превосходная мысль! — воскликнул Ходжа Афзаль. — Но в нашей стране насилие и притеснение народа должностными лицами стало вековым обычаем. Вот в чем великое несчастье!
— Необходимо сломать меч насилия, — решительно сказал Навои. — Жить в мире с насильниками — преступление. Если мы сами не можем сломать этот меч, нам следует обратиться к государю, призвать его к справедливости.
Вошел слуга и доложил Навои, что государь справлялся о нем. Поэт вышел и направился к стоявшему справа дворцу с сорока мраморными колоннами. Оставив кавуши[39] в прихожей, отделанной цветным фарфором. Навои отворил позолоченную дверь и вошел.
Стены и потолок большой светлой комнаты с окнами, выходящими в прекрасный сад, блистали серебром и золотом. Яркие цветы орнамента — подлинное чудо. Они приковывали взоры своими живыми, гармоничными красками. Шелковые ковры, разостланные на полу, казались цветущей лужайкой. С высокого потолка спускались золотые светильники, полки и ниши были уставлены китайской посудой.
В глубине комнаты на престоле восседал Хусейн Бай-кара. Это был широкоплечий, плотно сложенный чело век с выпуклой грудью. В больших раскосых глазах, наряду с силой воли, читалось непостоянство, живость и веселость характера. На голове у хакана была каракулевая шапка, унизанная крупным жемчугом, на плечах — красный парчовый халат с воротником, расшитым золотом и ярко сверкающими драгоценными камнями. На широком поясе горели золотые вышивки, крупные жемчужины, бесценные бадахшанские рубины и яхонты.
Отвесив троекратный поклон, Навои, испросив разрешения, сел. Как человек, постоянно бывающий у государя, он непринужденно осведомился о здоровье султана. Хусейн Байкара при встречах с поэтом старался держать себя как старый друг. Он обменялся с Навои мнениями о назначении правителей в некоторые туманы и вилайеты, спросил, какие следует поддерживать отношения с султаном Махмудом, сыном Абу-Саида-мирзы. Навои высказал мысль, что на все должности — отправителя до квартального караульщика — необходимо назначить людей, думающих только о пользе государства, справедливых, пекущихся о судьбе народа. С султаном Махмудом надо поддерживать дружеские отношения, но если он, не довольствуясь Мавераннахром, обнажит меч и поднимет смуту, чтобы захватить Хорасан, — обойтись с ним беспощадно.
Хусейн Байкара ничего не возразил на это. Помолчав немного, он вдруг спросили — Вы знакомы с Мадждад-дином Мухаммедом? — Знаком, — ответил Навои, — но что он за человек?
— В высшей степени дельный человек, — сказал Хусейн Байкара. — Верно служит Кичику-мирзе. Его преданность и усердие велики. Мне стало завидно, и я пришел к мысли, что ему следует поручить составление султанских указов — возвести в должность парваначи.[40]
— Если его преданность искренна, — с сомнением сказал Навои, — и если ваше величество его испытали, то возражения вашего покорного слуги были бы неуместны.
Сунув руку под сафьяновую подушку, Хусейн Байкара вынул сложенный лист бумаги и с улыбкой протянул поэту. Навои развернул мягкую, как шелк, дорогую бумагу и, улыбаясь, посмотрел на государя. То была газель, написанная самим Хусейном.
Хусейн Байкара с малых лет любил стихи. Еще в школьные годы они вместе с Навои увлекались персидскими и тюркскими поэтами, много говорили о стихотворстве, заучивали наизусть целые касыды и газели. Но в юности, вероятно потому, что мысли и мечты будущего государя долгое время были устремлены на завоевание престола и власти, он уделял мало внимания поэзии и только изредка писал газели.
Навои сначала пробежал глазами газель, потом, возвысив голос, красиво продекламировал её вслух! Как и другие газели Хусейна Байкары, это было музыкальное, плавное любовное стихотворение. Навои похвалил следующие строки:
Произнеся эти строки, Навои отметил в них свойственную поэту оригинальность мысли, образов и красок и, словно возражая кому-то, с горячностью заговорил:
— Как богат и гибок наш язык! Им можно выразить любое чувство, любую мысль! Как легко позволяет он нанизывать жемчужины мысли на нить стихов. Что осмелятся сказать, читая такие газели, персидские риторы и наши поклонники персидского языка?!
— Этот язык защищает сам лев поэзии,[41] какой же храбрец станет доказывать противоположное? — засмеялся Хусейн Байкара.
— Своими бесподобными творениями вы показали знатокам всю силу и красоту нашего языка. Помните, с какой любовью в дни юности вы старались привлечь мое внимание к нашему языку? Именно тогда вы и внушили мне любовь к родному слову. Эта любовь и сейчас у меня в сердце.
Навои слушал, скромно опустив голову. Хусейн Байкара сказал, что намерен дать эту газель для разбора нескольким поэтам и попросить их написать на нее «ответы».
— Предположим, — смеясь, сказал Навои, — что, разобрав газель, сто поэтов возьмутся за перо; тогда возникнет сто газелей. На одном кусте распустится сто бутонов.
Ишик-ага[42] доложил, что прибыли «столпы державы». Хусейн Байкара разрешил им войти. Вошли беки, высшие должностные лица и постоянные собеседники и приближенные государя, разодетые в парчу и китайские шелка. Каждый уселся на свое обычное место.
«Бек беков», Музаффар Барлас, занял самое почетное место, возле государя. Когда Хусейн Байкара, борясь за власть, оспаривал у своих соперников венец и престол, этот бек вместе с юным наследником престола носился по горам и степям и оказал ему большие услуги. Поэтому теперь гордости его не было пределов. Он держал себя так, словно был соправителем государя.
Склонности и чудачества этих людей, считавшихся опорой государства, общеизвестны. Мухаммед Бурундук Барлас, происходивший из древней семьи беков, знающий военачальник, так любит охоту и охотничьих птиц, что если какой-нибудь сокол издыхал, бек оплакивал его по всем правилам и говорил: «Отчего вместо него не умер мой сын!»
Зу-н-нун Аргун, удивительный рубака и богатырь, целыми днями с увлечением играет в шахматы. Ислим Барлас — простодушный смельчак, знаток науки об охоте и соколах. С силой натянув специально изготовленный для него лук, он пробивал стрелой толстую доску. Могол-бек — заядлый игрок; Бедр-ад-дин — такой ловкий прыгун, что перескакивал через семь лошадей, поставленных в ряд. Сейид Бедр славится легкими и изящными движениями. Он удивительно пляшет и сам изобретает новые танцы. Ходжа Абдулла Мерварид сведущ во всех науках… Он прекрасно играет на гиджаке, сочиняет стихи, у него красивый почерк, с необыкновенным вкусом и тонкостью он отбирает стихи для сборников; но при этом он величайший пьяница и развратник.
Любивший торжественность и пышность, Хусейн Байкара гордо оглядел почтительную, чинно сидевшую перед ним пеструю толпу. Он немного поговорил с беками о войске, осведомился у везиров об известиях, пришедших из вилайетов, спросил шейх-уль-ислама,[43] как понимать один вопрос, относящийся к шариату.[44] Законовед заговорил протяжно и внушительно. Султан старался быть внимательным, но чувствовалось, что его разбирает нетерпение. Когда шейх, наконец, закончил, Хусейн Байкара завел речь об охоте и охотничьих птицах. Ислим Барлас тотчас оживился. Наклонив свое огромнее тело к государю и поглаживая могучими руками редкие жесткие усы, он начал рассказывать интересные вещи о привычках и повадках соколов. Мухаммед Бурундук Барлас тоже принял участие в разговоре. Государь слушал то с улыбкой, то с серьезным лицом. Наконец Хусейн Байкара приказал Ислиму Барласу распорядиться о приготовлениях к большой, продолжительной охоте и поручил ему все дела, относящиеся к этому; после чего движением руки закрыл собрание.
Все присутствующие были приглашены к царскому столу и с поклонами поднялись со своих мест. Хусейн Байкара торжественно проследовал в соседнюю комнату.
Глава третья
Темным вечером Маджд-ад-дин вернулся домой. На внутреннем дворе его встретила с обычным, застенчивым поклоном шестнадцатилетняя невольница Бустан. Она сообщила, что из дворца только что приходила рабыня и увела ее хозяйку на прием к главной жене государя Вики Султан-бегим. Хотя Маджд-ад-дин относился к числу ревнивых мужей, эта весть его обрадовала: его имя и положение привлекли к себе высокое внимание дворцовых женщин. Значит, не сегодня-завтра его жена сможет пригласить к себе в дом царицу со всеми ее рабынями и подругами и женщин из знатных гератских семей. Обязательно следует подхлестнуть коня счастья и поскорее перейти из малого дворца, Кичика-мирзы в большой — султана Хусейна.
Маджд-ад-дин вошел в богато убранную комнату и прилег на подушку. Он приказал невольнице снять свечу с полки, и поставить подле него. Не взглянув на принесенное Бустан блюдо ковурдака,[45] он потребовал вина. Бустан наполнила цветную чашу прозрачной влагой и смиренно стала перед хозяином. Но заметив в глазах Маджд-ад-дина огонек вожделения, девушка испуганно метнулась к дверям.
— Останься здесь! Сядь! — сердито приказал Маджд-ад-дин.
— Рабыня в страхе приблизилась и опустилась на корточки, смущенно потупив взор. Два года тому назад, четырнадцати лет отроду, девушка была продана в наложницы Маджд-ад-дину. Бустан, хотя была с малых лет брошена судьбой в жестокие лапы жизни, стремилась сохранить свою чистоту. С первого взгляда на хозяина девушка невзлюбила его. Встречаясь с ним наедине, она несмела взглянуть ему в глаза.
Маджд-ад-дин опорожнил чашу, обтер бороду и усы шелковым платком и пристально посмотрел на девушку. Глядя на ее рубаху из грубой бязи, он подумал: «Если ее одеть в шелк и бархат, она станет во сто крат красивее». Поэтому, хотя минута казалась подходящей для разговора о любви, Маджд-ад-дин все же решил в благоприятный день послать Бустан в баню, одеть в дорогие одежды и лишь после этого заключить в свои объятия. Он протянул руку и махнул платком у самого лица девушки, поддразнивая ее.
— Мой цветок, я скоро найду тебе подруг. Что ты на это скажешь?
Невольница, которую от обращения хозяина бросило в дрожь, ничего не ответила и отвела глаза в сторону.
— Почему ты молчишь? Я приведу несколько красивых девушек, твоих ровесниц. Ты станешь главной над ними. Вы будете ходить разодетые, как девы из сада Ирема.
Страх и беспокойство девушки усилились, и она еще ниже склонила голову. На ее счастье в это время постучали в ворота. Бустан, словно птица, выпорхнула из комнаты и метнулась во двор, второпях надевая кавуши не на ту ногу. Вскоре она вернулась и доложила хозяину, что его кто-то спрашивает. Маджд-ад-дин поднялся и нехотя вышел во двор. Услышав в темноте знакомый голос Абу-з-эия, одного из крупнейших хорасанских богачей, он, хотя и обрадовался, принял еще более надменный вид. Поздоровавшись с гостей Маджд-ад-дин повел его в комнату.
Абу-з-зия сел на шелковый палас и, словно читая про себя фатиху, принялся гладить густую черную бороду, обрамлявшую его тонкое, худое лицо.
— Его величество султан оказывает вашей почтеннной особе большое внимание, — сказал Абу-з-зия, сдвигая свои густые, сходящиеся брови. — Если захочет бог, мы скоро поздравим вас с новой высокой должностью.
— Откуда вы это слышали? — пожал плечами Маджд-ад-дин, делая вид, что ничего не знает.
— Государь на одном из собраний вспомнил о вас. Я слышал об этом от друзей, бывших там.
— Такие слухи доходили и до нас… Государь не отказывает в доверии своим верным рабам, — сказал Маджд-ад-дин и тотчас же начал расспрашивать гостя о его делах. Купец ни словом не обмолвился о своих огромных караванах, которые вереницей тянулись от Индии до Китая, о блестящем положении своих дел и ожидаемых прибылях; он преувеличивал убытки и говорил только о неудачах.
Маджд-ад-дин знаком подозвал Бустан и приказал подать угощение, но гость решительно отказался.
— Мы только что были на пиру, — сказал он, иг-рая драгоценными перстнями, украшавшими его паль-цы. — Мы пришли к вам разрешить один вопрос. Не знаем, как вы на это посмотрите.
— Мы искренне намерены верно служить нашим друзьям, — сказал Маджд-ад-дин, складывая руки на груди.
Абу-з-зия наморщил узкий лоб. Прищурив по привычке один глаз, он пристально посмотрел на свечу. Потом наклонился к Маджд-ад-дину.
— Велика ли нужда казны в серебре и золоте? Маджд-ад-дин усмехнулся.
— Казну государя можно уподобить реке. Но есть и различие. Если вода прибывает, река выходит из берегов. А казна никогда не может насытиться драгоценностями.
— Очень верная мысль, — сказал Абу-з-зия. — В особенности у такого владыки, как государь ислама, — по щедрости своей он подобен Хатаму Тайскому: казна его никогда не будет достаточно полной. Благословенная природа нашего государя, кажется, склонна к пышности. Каждый день он, подобно Джемшиду,[46] устраивает пиршества и угощения, которые бессилен описать язык. Я, ничтожный, имею намерение потрудиться для пользы казны.
— Каким образом? — заинтересовался Маджд-ад-дин.
— Вашему достоинству ясно, что деньги приходят в казну от народа по капле. Ваш покорный слуга намерен всыпать их туда мешками, а потом понемногу собрать с народа.
— Понял, понял, — нетерпеливо сказал Мадж-ад дин. — Налоги, имеющие поступить от народа через соответствующих должностных лиц, на определенных условиях передаются государством вам на откуп. Вы это имеете в виду?
— Да, — ответил Абу-з-зия. — Если вы окажете мне в этом деле содействие, оно разрешится скорее. Можно также действовать через царевича Кичика-мирзу. Вы сами знаете, как лучше это устроить.
Маджд-ад-дин слегка наклонился и, полузакрыв глаза, размышлял. Он знал, как полезно поддерживать связи с торговыми людьми, и был убежден, что ему удастся устроить это дело. Однако он медлил с ответом, делая вид, что разрешает трудный вопрос.
— Вы, разумеется, не пойдете к государю с пустыми руками, — настойчиво продолжал Абу-з-зия. — Я приготовил большие подарки. Вам я тоже рад послужить.
Маджд-ад-дин и тут невыдал своих мыслей. Он заговорил о том, что государь или кто-нибудь из везиров могут, пожалуй, не согласиться.
— В этих делах у меня нет никакого опыта, — сказал Абу-з-зия.
— Поэтому пока будет достаточно одной гератской области. Я знаю, в нынешние времена государю нужно много денег.
— Хорошо, все затруднения я беру на себя, — сказал, лукаво улыбаясь, Маджд-ад-дин. — Но я тоже хочу участвовать в этом добром деле. Пусть и мне достанется маленькая доля.
Совершенно не ожидавший такого предложения Абу-з-зия почесал узкий морщинистый лоб и сказал с деланным смехом:
— Ваше счастье — в должности везира, там, в высоком диване. К чему вам утруждать себя такими делами?
— А что? Разве мало среди везиров и беков людей, занимающихся торговыми делами?
— Хорошо, мы согласны и на это условие, — вынужден был ответить Абу-з-зия.
Маджд-ад-дин обещал, что постарается устроить дело на самых выгодных условиях. Он объяснил, что при этом будет упоминаться только имя Абу-з-зия, а сам Маджд-ад-дин должен остаться в тени.
Абу-з-зия вынул из-за пазухи тяжелый шелковый мешочек и, развязав его, со звоном поставил перед Маджд-ад-дином. Глаза везира засияли от радости.
Поблагодарив богача, он тотчас же сунул мешочек под подушку.
По уходе гостя Маджд-ад-дин высыпал монеты. С удовольствием пересчитав блестевшие на свету золотые, от которых рябило в глазах, он сложил их в сундук. Мечтая, как он поднесет государю подарки этого богача от своего имени и легко исполнит задуманное через своего покровителя Кичика-мирзу, Маджд-ад-дин долго не мог заснуть.
Туганбек каждый день садился на одного из породистых коней своего хозяина и разъезжал по городу. На плечах у него был новый широкий чекмень, на голове — новая шапка, кошелек теперь не бывал пустым. Уже на следующее утро после поступления на службу к Маджд-ад-дину он выкупил свой драгоценный кинжал — подарок отца. Плотно поев, Туганбек направился в питейный дом. Он успел уже подружиться с видавшими виды молодцами, известными в городе пьяницами, борцами, наездниками, стрелками из лука. В первые дни Туганбек редко виделся со своим хозяином, но, познакомившись поближе со своим джигитом, Маджд-ад-дин стал чаще требовать его к себе и подолгу с ним беседовал. Туганбек не был перегружен, делами: за два-три месяца он всего несколько раз съездил в поле проверить, как идут сельские работы в больших поместьях, доставшихся Маджд-ад-дину от отца.
Однажды утром, после завтрака, Туганбек, собираясь выезжать, чистил темно-гнедого быстрого коня… Подошел седобородый раб Нурбобо и сказал, что его зовет хозяин. Туганбек, словно, не слыша, некоторое время ходил вокруг коня, тщательно наводя на него блеск, потом вробурчал: — Не бросай дела посредине, старый шантан! Возьми метлу, подмети как следует!
Выйдя из конюшни и отряхнув одежду, Туганбек вошел в комнату, опустился на колени и устремил на хозяина маленькие лукавые глаза.
— Есть дело, джигит, — весело сказал Маджд-ад-дин.
— Приказывайте!
Маджд-ад-дин рассказал, что сбор налогов в Гератской области поручен Абу-з-зия, что он сам участвует в этом деле. В последнее время он порядком потратился и нуждается в деньгах. Нужно с сегодняшнего дня приступить к взысканию некоторых налогов.
— Прекрасная работа, — сказал Туганбек, наклоняя к хозяину свое грузное тело. — Собирать налоги — не плохое занятие, но объясните мне, как это делается.
Маджд-ад-дин долго и подробно говорил с Туганбеком о различных формах землевладения в Хорасане, о налоговом обложении земель, о том, как и когда собираются те или иные налоги. Теперь пришло время собирать «пахотные» деньги, и Маджд-ад-дин особо остановился на этом налоге. Затем он подсчитал, сколько туманов приходится на его долю и, вынув из тетради лежавшей на полке, лист бумаги с печатью, сказал:
— Вот вам бумага, берегите ее.
Туганбек, не читая, сложил бумагу и сунул в кошель.
— Пожелайте мне счастливого пути, — сказал он и, попрощавшись, вышел во двор.
Сев на коня, которого оседлал Нурбобо, Туганбек отправился в путь. В кишлак он приехал в самую жаркую пору дня. Нахлестывая коня и озираясь по сторож нам, Туганбек остановился перед чьим-то садом. Накоротко привязав к дереву запыленного, покрытого грязной пеной коня, он вошел в прохладную рощицу Под развесистым деревом на берегу журчащего арыка пряла старуха. Туганбек крикнул:
— Здорово, мать!
Старуха из-за жужжания прялки и плеска воды но расслышала его голоса. Туганбек ручкой плетки ткнул ее в костлявое плечо. Женщина вздрогнула и повернула к нему морщинистое худое лицо с глубоко ввалившимися глазами.
— Что тебе нужно, сынок? — спросила она.
— Встань! Принеси айрану,[47] — сурово приказал Туганбек.
Старуха кивнула седой головой, повязанной тряпкой.
— Хорошо, сынок.
Не двигаясь с места, она крикнула: — Дильдор! Эй, Дильдор!
Из-за низкой, полуразвалившейся стены выбежала девушка. При виде Туганбека она вспыхнула, замедлила шаги и остановилась поодаль. Это была девушка шестнадцати-семнадцати лет, высокого роста, с изящной стройной фигурой, чистым, белым лицом, тонкими бровями.
Туганбек внимательно оглядел Дильдор с ног до головы.
«Вот красивейшая из девушек», — подумал он. Ему вспомнился бейт[48] из книги, которую недавно читали на одном собрании в Герате. Среди других прекрасных стихов он понравился ему больше всего:
Поделиться книгой: