И не сказал ни единого слова...

— Проклятье, — пробормотал я, — моя жена узнала об этом только вчера.

— А тайная осведомительная служба знала это уже раньше.

— Фрейлейн Ханке, — сказал я, — что случилось?

— Ничего особенного, — она ответила на телефонный вызов, соединила и, улыбаясь, посмотрел на меня. — Правда, ничего особенного; говорят, что вы пьете, что ваша жена беременна, и еще говорят, что вы довольно долгое время живете с женой врозь.

— Все верно.

— Ну, вот видите. Я могу вам только напомнить — остерегайтесь Циммера, Брезгена и фрейлейн Хехт, но у вас в этом доме есть и друзья, друзей больше, чем врагов.

— Не думаю.

— Поверьте, — сказала она, — особенно среди клириков; почти все клирики хорошо к вам относятся, — она снова улыбнулась, — у вас с ними есть общие черты — вы ведь не единственный, кто пьет.

Я засмеялся:

— Теперь скажите мне еще одну вещь: кто это медленно убивает Циммера уксусом?

— Вы не знаете? — она удивленно рассмеялась.

— Конечно, не знаю.

— Боже мой, пол-епархии смеется над этой историей, а как раз вы о ней не знаете, хотя находитесь в самом центре сплетен. Слушайте: у Вуппа, у декана Вуппа есть сестра, под ее началом вся кухня монастыря «Синий плащ Марии». Надеюсь, вам теперь понятно?

— Продолжайте, — сказал я. — Ровным счетом ничего не понял.

— Циммер помешал производству Вуппа в прелаты. Ответный ход: за пятьдесят пфеннигов покупается бутылочка самого дешевого уксуса, и всякий раз, когда появляется Циммер, ее извлекают из укромного уголка на кухне монастыря «Синий плащ Марии». Ну, а теперь идите, Серж ждет вас.

Я кивнул ей. Каждый раз после разговора с Ханке у меня появляется странное чувство легкости; у нее особый дар облегчать всякие трудные вещи; самые ядовитые сплетни превращаются в ее устах в этакую вежливую игру, в которой вы тоже можете участвовать.

В коридоре, окрашенном белой клеевой краской, который ведет к комнате Сержа, в стены вделаны причудливые статуи. Серж сидел за письменным столом, опершись головой на руки… Он еще молод, на несколько лет моложе меня, но считается крупным специалистом в области семейного права.

— Доброе утро, господин Богнер, — сказал он.

— Доброе утро, — ответил я, подходя к нему.

Серж подал мне руку. Он обладает удивительной способностью: когда я встречаюсь с ним на следующий день после того, как занял у него деньги, ему всегда удается создать впечатление, будто он забыл о них. А может он действительно забывает об этих деньгах? Его кабинет — одна из немногих неразрушенных комнат; главная ее достопримечательность — вычурный фаянсовый камин в углу; в кратком каталоге художественных памятников обращено особое внимание на то, что камин никогда не топили, поскольку курфюрст зимой жил в другом замке, поменьше. Серж передал мне несколько чеков и конверт с деньгами.

— Здесь шестьдесят две марки и восемьдесят пфеннигов, — сказал он. — Прошу вас внести чеки и деньги на текущий счет. Вы помните номер?

— Помню.

— Хотелось бы избавиться от всего этого, — сказал он, — к счастью, послезавтра возвращается Вич, и я опять передам ему всю эту чепуху.

Он посмотрел на меня своими очень спокойными, большими глазами, и я понял — он ожидал, что я заговорю с ним о своих семейных делах. Действительно, он мог бы, вероятно, дать мне полезный совет; с другой стороны, для него моя жизнь — это просто любопытный судебный случай, закулисная сторона которого ему интересна; на его лице отражались доброта и ум, я охотно поговорил бы с ним, но не могу себя заставить. Иногда мне кажется, что я предпочел бы поговорить с каким-нибудь грязным священником и даже исповедаться ему; я понимаю, конечно, что нельзя винить человека за то, что он любит чистоту, и особенно нельзя упрекать в этом Сержа, доброта которого мне известна, и все же безукоризненная белизна его воротничка и безупречный лиловый отворот, выглядывающий из-под его сутаны, — все это удерживает меня от разговора с Сержем.

Сунув деньги и чеки во внутренний карман пальто, я поднял глаза и снова посмотрел в спокойные большие глаза Сержа, которые, казалось, не отрывались от моего лица. Я чувствовал, что он хочет мне помочь, что он все знает, но я знал также, что Серж никогда не заговорит со мной первый. Я выдержал его взгляд, и он тихо улыбнулся; и внезапно я спросил его о том, о чем много лет хотел спросить кого-нибудь из священников:

— Господин прелат, вы верите в воскрешение из мертвых?

Я внимательно, не спуская глаз, наблюдал за его красивым чистым лицом, но ничего в нем не изменилось, и он спокойно сказал:

— Да.

— А вы верите… — продолжал я, но он прервал меня, поднял руку и спокойно ответил:

— Я верю во все. Во все, о чем вы хотите спросить меня. Иначе я бы тотчас снял с себя это одеяние и стал бы адвокатом по бракоразводным делам, расстался бы со всем этим ворохом бумаг, — он показал на большую связку папок, лежавшую на его письменном столе, — сжег эти бумаги, ибо тогда они были бы мне не нужны, не нужны и тем, кто мучается, потому что верит так же, как я.

— Простите, — проговорил я.

— За что? — сказал он. — По-моему, у вас больше прав задавать мне вопросы, чем у меня вам.

— Не спрашивайте меня, — попросил я.

— Хорошо, — ответил он. — Но в один прекрасный день вы все же заговорите, правда?

— Да, — сказал я, — в один прекрасный день я заговорю.

Я взял у швейцара газету, еще раз пересчитал деньги на улице, у выхода, и медленно побрел в город. Я думал сразу о многом: о детях, о Кэте, о том, что сказал мне Серж, и о том, что говорила фрейлейн Ханке. Все они были правы, один я неправ, но никто из них, даже Кэте, не знали, как сильно, действительно сильно скучал по детям и по Кэте тоже; и были мгновения, когда я верил, что один я прав, а все остальные — неправы, потому что все они умели красиво говорить, а я никогда не находил нужных слов.

Я подумал, не выпить ли мне чашку кофе и не почитать ли газету; уличные шумы доносились до меня как бы издалека, хотя там, где я проходил, было шумно. Какой-то торговец расхваливал свои бананы.

Остановившись перед витриной магазина Боннеберга, я посмотрел на демисезонные пальто и на лица манекенов, которые всегда внушают мне страх. Я пересчитал чеки в кармане пальто и удостоверился, что конверт с деньгами на месте, и вдруг мой взгляд скользнул по пассажу, между витринами в магазине Боннеберга; я увидел женщину, тронувшую мое сердце и в то же время взволновавшую меня. Женщина была уже немолода, но красива; я видел ее ноги, зеленую юбку, видел жалкий коричневый жакет и зеленую шляпку; но прежде всего я заметил ее нежный и печальный профиль и на мгновение — не знаю, сколько это продолжалось, — у меня остановилось сердце; она была отделена от меня двумя стеклянными стенками; я увидел, как, думая о чем-то своем, она взглянула на платья в витрине, и я почувствовал, что сердце у меня вновь забилось; не отрывая глаз от профиля этой женщины, я вдруг понял, что это была Кэте. Потом мне опять показалось, что это кто-то чужой, на секунду меня охватило сомнение, мне стало жарко, я подумал, что схожу с ума, но вот она пошла дальше, я медленно пошел за ней, и когда увидел ее, уже не отделенную от меня стеклянными стенками, то убедился, что это действительно была Кэте.

Это была она, но была совсем иной, чем та женщина, образ которой я хранил в памяти. Все это время, пока я шел за ней по улице, она казалась мне одновременно то чужой, то очень знакомой, — моя жена, с которой я провел эту ночь, на которой был женат пятнадцать лет!

«Может быть, я в самом деле схожу с ума?» — подумал я.

Увидев, что Кэте вошла в магазин, я испугался, остановился возле тележки зеленщика и стал наблюдать за входом в магазин; и мне казалось, что голос зеленщика, который стоял вплотную ко мне, доносится откуда-то издалека, из подземного царства:

— Цветная капуста. Цветная капуста, два кочана — марка!

Я боялся — хоть это и было глупо, — что Кэте никогда больше не выйдет из магазина; я наблюдал за входом, смотрел на ухмыляющегося желтолицего яванца из папье-маше, который держал чашку кофе у своего белозубого рта, и прислушивался к голосу зеленщика, доносившемуся ко мне словно из глубокого подземелья:

— Цветная капуста, цветная капуста, два кочана — одна марка!

И я думал об очень многом, не знаю точно о чем, а когда Кэте вдруг вышла из магазина, — я испугался. Она пошла по Грюнештрассе, очень быстро, и я вздрагивал, теряя ее на секунду из виду; но потом она остановилась перед витриной магазина детских игрушек, и я увидел ее печальный профиль, охватил взглядом всю ее, эту женщину, которая много лет лежала по ночам рядом со мной, с которой я расстался всего четыре часа назад, а сейчас чуть было не узнал.

Она обернулась, и я быстро спрятался за лоток уличного торговца; теперь я наблюдал, не боясь, что она меня заметит. Она заглянула в хозяйственную сумку, вынула оттуда записку и перечитала ее. Рядом со мной громко кричал уличный торговец:

— Если подумать, господа, что вы бреетесь в течение пятидесяти лет — целых пятидесяти лет — и что ваша кожа…

Но тут Кэте отправилась дальше, и я, не дослушав торговца, пошел за своей женой и, держась на расстоянии сорока шагов от нее, перешел через трамвайные линии, которые сходятся на Бильдонерплатц. Кэте остановилась перед цветочницей, я увидел ее руки, ясно разглядел всю ее — ту, с которой связан больше, чем с любым другим человеком на земле: ведь мы не только вместе спали, вместе ели и разговаривали десять лет подряд, без перерыва — было время, когда мы вместе верили, а это связывает людей крепче, чем постель.

Она купила большие желтые и белые ромашки, потом медленно пошла дальше, очень медленно, хотя еще недавно торопилась, и я знал, о чем она теперь думает. Она всегда говорит: «Я покупаю полевые цветы, потому что они растут на лугах, где так и не играли наши умершие дети».

Так мы шли друг за другом, и оба думали о детях, и у меня не хватило духу догнать ее и заговорить с ней. Я почти не различал шума вокруг — только откуда-то издалека глухо доносился голос диктора, который барабанил мне в самое ухо: «Внимание, внимание, к выставке аптекарей специальный трамвай по маршруту «Г». Внимание, внимание, специальный трамвай по маршруту «Г»…»

Мне казалось, что я плыву за Кэте по серой воде, и мое сердце так часто билось, что я не мог сосчитать его ударов; и я опять испугался, когда Кэте вошла в монастырскую церковь и за ней захлопнулась черная, обитая кожей дверь.

Только сейчас я заметил, что сигарета, которую я закурил, проходя мимо швейцара в канцелярии, еще дымилась, я бросил ее, осторожно открыл дверь в церковь и услышал звуки органа; потом опять перешел через площадь, сел на лавочку и стал ждать.

Я ждал долго, пытаясь представить себе, как было сегодня утром, когда Кэте садилась в автобус, но я не мог этого представить: я чувствовал себя потерянным, мне казалось, что я безвольно плыву, уносимый вдаль бесконечным потоком, и я ничего не замечал вокруг себя, кроме двери в церковь, из которой должна была выйти Кэте.

Но когда она действительно вышла, я не сразу понял, что это она; Кэте пошла быстрее, цветы с длинными стеблями она положила сверху в сумку; мне пришлось ускорить шаги, чтобы не отстать от нее, она быстро повернула обратно на Бильдонерплатц и опять пошла по Грюнештрассе; цветы качались в такт ее шагам; я почувствовал, что у меня вспотели руки, я шел, пошатываясь, а мое раненое сердце лихорадочно колотилось.

Она остановилась у витрины магазина Боннеберга, и мне удалось быстро проскользнуть в стеклянную галерею; я видел, что она стоит там, где я только что стоял, видел ее нежный и грустный профиль, наблюдал за тем, как она разглядывала мужские демисезонные пальто; и когда большая входная дверь магазина открылась, я услышал голос диктора:

— Пальто? — Покупайте у Боннеберга. Шляпы? — У Боннеберга. Костюмы? — У Боннеберга. Пальто, костюмы и шляпы — все вещи у Боннеберга наилучшего качества!

Кэте отвернулась, перешла улицу и остановилась у киоска с фруктовой водой, и пока она клала деньги на стойку, брала сдачу и засовывала ее в кошелек, я опять смотрел на ее маленькие руки, наблюдая за еле уловимыми движениями этих рук, движениями, так хорошо знакомыми мне и причинявшими теперь такую резкую боль моему сердцу. Она налила фруктовую воду в стакан, выпила ее, а из магазина раздался голос диктора:

— Пальто? — Покупайте у Боннеберга. Шляпы? — У Боннеберга. Костюмы? — У Боннеберга. Пальто, костюмы, шляпы — все вещи у Боннеберга наилучшего качества!

Она медленно отодвинула от себя бутылку и стакан, взяла в правую руку цветы, и я снова увидел, что она уходит; моя жена уходила, уходила та, которую я несчетное число раз обнимал, но так и не постиг. Она шла быстро и казалась обеспокоенной, все время она оборачивалась назад, а я в это время нагибался, стараясь спрятаться, но мне было больно, если ее шляпка на секунду пропадала в толпе, и, когда она подошла к остановке двенадцатого номера на Герстенштрассе, я быстро заскочил в маленькую пивную напротив.

— Рюмку водки, — сказал я, глядя прямо в красное лицо хозяина.

— Большую?

— Да, — сказал я и увидел, что по улице прошел двенадцатый номер, в который села Кэте.

— На здоровье, — сказал хозяин.

— Спасибо, — ответил я, залпом осушив большую рюмку.

— Повторить? — хозяин испытующе посмотрел на меня.

— Нет, спасибо, — сказал я, — сколько я должен.

— Восемьдесят.

Я положил марку, он медленно, продолжая испытующе смотреть на меня, отсчитал мне в руку двадцать пфеннигов сдачи, и я вышел.

Перейдя через Мольткеплатц, я не спеша пошел по Герстенштрассе обратно в канцелярию, сам не сознавая куда иду; я прошел мимо швейцара в коридор, выкрашенный белой краской, прошел мимо причудливых статуй, постучал в комнату Сержа и, хотя никто не отозвался, вошел.

Я очень долго сидел за письменным столом Сержа, смотрел на его папки, слышал, как звонил телефон, но не брал трубку. Я слышал, что в коридоре смеялись, потом телефон опять настойчиво зазвонил, но я очнулся только в тот момент, когда голос Сержа произнес за моей спиной:

— Ну, Богнер, уже пришли, так быстро?

— Быстро? — спросил я не оборачиваясь.

— Да, — сказал он смеясь, — не прошло еще и двадцати минут.

Но потом он встал передо мной, посмотрел на меня, и только по выражению его лица я увидел, что со мной что-то случилось; я увидел все и совсем очнулся, и я понял по его лицу, что он прежде всего подумал о деньгах. Он подумал, что с деньгами что-то произошло. Это я понял по его лицу.

— Богнер, — сказал он тихо, — вы заболели или вы пьяны?

Я вытащил из кармана чеки и конверт с деньгами и отдал все это Сержу, он взял их и, не глядя, положил на свой письменный стол.

— Богнер, — сказал он, — скажите мне, что случилось?

— Ничего, — сказал я, — ничего не случилось.

— Вам плохо?

— Нет, я думаю… просто мне пришла в голову одна мысль.

И, глядя на чистое лицо Сержа, я пережил все снова: я увидел Кэте, мою жену, услышал, как чей-то голос выкрикивает: «Пальто?» — снова увидел Кэте и всю Грюнештрассе, увидел, каким жалким казался ее коричневый жакет, услышал, как кто-то выкрикивает объявление о специальном трамвае по маршруту «Г» к выставке аптекарей, увидел черную дверь церкви, увидел желтые ромашки на длинных стеблях, которые она купила на могилу моих умерших детей; кто-то прокричал: «Цветная капуста!» Я увидел и услышал все снова, увидел грустный и нежный профиль Кэте — как бы различил его сквозь лицо Сержа.

А когда он вышел, то я увидел на белой стене, над фаянсовым камином, который никогда не топили, желтолицего яванца из папье-маше, державшего чашку кофе у своего белозубого рта.

— Машину, — сказал Серж в телефонную трубку. — Немедленно машину.

Потом я снова увидел лицо Сержа, почувствовал прикосновение денег к своей ладони, и, опустив глаза, различил блестящую монету в пять марок, и Серж сказал:

— Вам надо домой.

— Да, — сказал я, — домой.