До белого каления

Когда Гвидо рассказал об этом Кризи, тот только сказал:

– Замок, должно быть, заржавел.

Сомневался Гвидо и в том, что Кризи влип в какую-то историю, которая могла бы выбить его из колеи. Слишком многое он повидал в своей жизни, полной событиями. Кризи всегда оставался Кризи.

Сейчас он спал в комнате Гвидо. Через десять минут после того, как он лег, хозяин пансиона зашел на него посмотреть. Кризи лежал на боку, накрывшись простыней по пояс, так как в комнате было жарко. Гвидо внимательно оглядел его тело. Оно стало немного дряблым, загар был не таким сильным, как раньше, к старым боевым отметинам новых не прибавилось. На спине с двух сторон бледнели шрамы, извивавшиеся на боках и заканчивавшиеся на животе. Слева под ребрами остались следы колотой раны. На кистях рук пятна давнишних ожогов. Он знал, что по одной ноге Кризи, спрятанной сейчас под простыней, от колена до паха был еще один страшный шрам с бледными поперечными полосками от стежков кетгута. Остались отметины былых сражений и на лице – тонкий шрам шел вертикально от правой брови через лоб до самых волос, второй, чуть меньшего размера, наискосок пересекал левую челюсть.

Все эти отметины были хорошо известны Гвидо, он знал историю каждой из них. Ничего нового не прибавилось. Спавший человек много выстрадал, но никогда раньше эти страдания не зависели от него самого.

Раздумья Гвидо прервал Пьетро, вошедший на кухню с двумя корзинами в руках. Увидев там хозяина, он от удивления остановился, как вкопанный.

– Я думал, ты сегодня позже приедешь, – сказал паренек, ставя корзины на стол.

– Старый друг объявился, – объяснил Гвидо, поднимаясь со стула и заглядывая в корзины.

Пьетро стал вынимать оттуда и раскладывать на столе перед Гвидо фрукты и овощи.

– Быстро же этому другу удалось оторвать тебя от постели больной матери.

– Это мой очень близкий друг. Сейчас он спит.

* * *

Пьетро был любопытен. Он работал на Гвидо уже четыре года, с тех самых пор, как тот поймал его, когда Пьетро пытался снять колпаки с колес его автомобиля. Отдубасив паренька, Гвидо стал его расспрашивать. Потом, узнав, что Пьетро – бездомный, Гвидо взял его с собой в пансион, накормил и оставил жить в каморке под лестницей.

Пьетро тогда понятия не имел, – впрочем, как и теперь, – что он напомнил Гвидо самого себя в таком же возрасте.

Гвидо всегда обращался с парнишкой так же, как в день их знакомства – грубовато, резко, словно не испытывал ни малейшей привязанности к нему. Пьетро, подыгрывая ему, в свою очередь, вел себя так же нахально и непочтительно, как при первой встрече. Они оба чувствовали взаимную симпатию, но никогда не проявляли ее открыто. Такого типа отношения для эмоциональных итальянцев были большой редкостью. С годами Пьетро стал правой рукой Гвидо, и вместе с двумя пожилыми официантами, которые обслуживали клиентов за обедом и за ужином, они вели в небольшом пансионе практически все дела.

Несмотря на то что они уже долго жили вместе, Пьетро мало что знал о прошлом Гвидо. Когда в пансион изредка наведывалась его мать, она без умолку болтала о чем угодно – об Элио и его семье в Милане, о Джулии, которая умерла пять лет назад, – но о прошлом старшего сына почему-то никогда не распространялась. Пьетро знал, что Гвидо прекрасно говорил по-французски, сносно владел английским и арабским. Поэтому он решил, что прежде хозяину доводилось немало путешествовать. Вопросов парнишка не задавал никогда. Сдержанность Гвидо отчасти передалась и ему.

Внезапно объявившийся друг хозяина серьезно озадачил Пьетро. Когда около полуночи раздался звонок в дверь, Пьетро решил, что Гвидо вернулся раньше, чем собирался. Увидев в дверном проеме огромного незнакомого мужчину, Пьетро поначалу слегка струхнул.

– Гвидо у себя? – спросил незнакомец.

Обратив внимание на его неаполитанский выговор, Пьетро покачал головой.

– Когда он вернется?

Пьетро лишь пожал плечами. Мужчину, казалось, нисколько не удивила необщительность паренька.

– Ну что ж, – сказал он, – я подожду.

Он прошел мимо Пьетро и поднялся по ступеням на террасу. Какое-то время паренек постоял в нерешительности, потом проследовал за незнакомцем. Пьетро подумал, что ему надо было бы вспылить и потребовать объяснений, но страх перед незваным гостем внезапно исчез. Человек уселся на один из плетеных стульев, стоявших на террасе, и стал смотреть вниз, на огни раскинувшегося на холмах города. Его манеры чем-то напоминали Гвидо.

Пьетро спросил, не хочет ли незнакомец что-нибудь выпить.

– Виски, – последовал ответ. – Бутылку, если у вас найдется.

Пьетро принес непочатую бутылку виски и стакан, а потом, после некоторого раздумья, спросил, как человека зовут.

– Кризи, – ответил тот. – А тебя?

– Пьетро. Я здесь помогаю Гвидо.

Мужчина налил себе виски, пригубил и смерил паренька из-под опущенных век тяжелым взглядом.

– Иди спать, – сказал он. – Я ничего не украду.

Тогда Пьетро спустился вниз и, несмотря на поздний час, решил позвонить Гвидо.

– Все в порядке, – успокоил его Гвидо, когда он рассказал о визите странного незнакомца, – иди спать. Завтра я вернусь.

* * *

Они готовили обед, когда Гвидо ошарашил паренька внезапным откровением:

– Он американец.

– Кто?

Гвидо указал пальцем в потолок.

– Мой друг. Кризи.

– Но он отлично говорит по-итальянски, как настоящий неаполитанец.

Гвидо кивнул.

– Это я его научил.

Следующей фразой Гвидо еще больше удивил Пьетро.

– Мы вместе служили в Легионе и потом еще довольно долго, пока я не женился восемь лет назад.

– В Легионе?

– В Иностранном легионе, – пояснил Гвидо, – во французском.

Теперь паренек был совсем заинтригован. Для него, как и для большинства, эти слова имели особый смысл. И то, что они подразумевали, сильно отличалось от действительности. В его голове сразу же засверкали яркие картины: песчаные барханы, затерянные в оазисах крепости и неразделенная любовь.

– Я вступил в него в 1955 году в Марселе. – Увидев на лице Пьетро неподдельный интерес, Гвидо улыбнулся. – Прослужил там шесть лет. – Он перестал резать овощи, и обычно ничего не выражавшее лицо его как-то смягчилось от нахлынувших воспоминаний. – Все было совсем не так, как ты думаешь. Там все было по-другому. Хорошее было время – лучшие мои годы.

* * *

Мысленно Гвидо перенесся в далекое прошлое, в 1945 год, – так на него подействовали приезд Кризи и явное любопытство Пьетро. Тогда ему было одиннадцать лет. Отец его погиб в Северной Африке. На руках мальчика был вечно голодный шестилетний брат, да и сам он постоянно хотел есть. От всех несчастий у их матери было одно оружие – молитва, причем чем тяжелее им было, тем дольше и упорнее она молилась в церкви Позитано.

Гвидо ее верой в фатальную неизбежность происходящего не обладал. Он прошел пешком пятьдесят километров до Неаполя, зная, что там – американцы, а значит, и пища.

В городе он пополнил армию малолетних воришек и попрошаек и вскоре оказался одним из наиболее одаренных ее бойцов. Парнишка был смышленым, что не мог выпросить, то попросту крал. В подвале, где на ночь собиралась шпана, он устроился в удобном углу, и очень скоро стал предводителем полудюжины таких же сорванцов, ночевавших в том же подвале. Вскоре Гвидо прекрасно изучил американцев, узнал и их слабости, и их щедрость.

Он наперечет мог назвать все рестораны, в которых они ели, бары, где они пили, публичные дома, которые они посещали, и женщин, с которыми они встречались. Парнишка прекрасно понимал, что клянчить деньги надо тогда, когда они выходят в подпитии из баров и винные пары распаляют их щедрость. А лучшее время для воровства наступало, когда они были с женщинами и зов плоти отвлекал их от всего остального. Гвидо до тонкостей изучил все повороты узеньких, мощенных булыжником улочек и выжил. Раз в неделю он ходил по прибрежной дороге в Позитано и нес с собой шоколад, банки с мясными консервами и деньги. Элио больше не голодал, а мать продолжала молиться и ставить в церкви свечи, довольная, что вера ее принесла плоды и молитвы ее были услышаны Господом.

Голод и нужда – не лучшие советчики в вопросах морали. Общество, которое не в состоянии обеспечить своим гражданам достойный образ жизни, не может требовать от них соблюдения законов. Гвидо так и не вернулся больше в Позитано. Неаполь стал его школой, кормушкой и надеждой на будущее. После того как положение его достаточно упрочилось, он дальше продвигался по жизни благодаря природной смекалке.

К тому времени, как ему исполнилось пятнадцать лет, Гвидо стал признанным вожаком дюжины таких же сорванцов, как он сам, организованных в банду, которая могла украсть все, что плохо лежало. Детство обошло его стороной. Ни ребячьи игры, ни нежные чувства не были ему известны. «Хорошо» – означало для него сначала выживание, потом обладание. «Плохо» – слабость и арест. Он рано узнал, что ключ к главенству над другими – дерзость. Остальные смотрели на него и выжидали, а когда он совершал очередной дерзкий поступок, признавали его лидерство.

* * *

Освободив город, американцы одновременно развязали руки криминальной братии. При фашистах – сначала итальянских, потом немецких – ворам и бандитам приходилось туго. Чтобы вернуть утраченное могущество, им нужна была защита гуманного демократического, а потому поддающегося нажиму и давлению правосудия. В предыдущие годы многие из крупных главарей организованной преступности были расстреляны и брошены в тюрьмы, не говоря уже о рядовых бандитах и многих ни в чем не повинных людях. Американцы освободили невиновных, а вместе с ними и бандитов. Таким образом, в стране возродились и справедливость, и организованная преступность.

К началу пятидесятых годов все мало-помалу стало возвращаться на круги своя. Проститутки, многих из которых выйти на панель заставил голод, были взяты под контроль. Главари мафиозных кланов делили между собой кварталы, назначали сутенеров и драли с них свой процент. Раны войны постепенно залечивались. Заправилы мафии получали свою долю и от средств, выделенных в соответствии с «планом Маршалла» на реконструкцию страны. Владельцы ресторанов, магазинов, такси, недвижимости постепенно стали снова получать прибыль, часть которой под предлогом защиты от случайных бандитов перетекала в карманы организованной преступности.

Гвидо со своими ребятами очень удачно вписался в новую жизнь. Со своей слаженной бандой подростков он стал орудием возрождавшихся мафиозных структур. Сам он добился определенного признания в кругах себе подобных, на него смотрели как на молодого, но перспективного предводителя. Больше всего он полагался на насилие – рассчитанное до мелочей, но производившее впечатление сумбурной импровизации. Гвидо хорошо усвоил полученные раньше уроки, сводившиеся к тому, что неожиданная боль – лучшее средство привлечь к себе чье-то внимание. Поэтому он часто повторял своим приспешникам:

– Не робейте, сначала всегда берите клиента на пушку и действуйте нахальнее.

Ему был передан район сразу за доками, и главная его работа состояла в том, чтобы убедить местных хозяйчиков в необходимости иметь надежную крышу. Сначала он наглядно доказывал им свою правоту, потом брался обеспечивать защиту. Поскольку дела у него шли успешно, через некоторое время его поощрили тем, что позволили действовать и в самих доках. Его банда занималась там воровством в довольно крупных размерах. Поскольку в основном материалы и оборудование, необходимые для восстановления страны, шли морским путем и разгружались в доках, немалая доля этого добра исчезала, а потом перепродавалась именно тем, кому изначально направлялась бесплатно. Скопив немалые деньги, Гвидо купил здание, в котором теперь располагался пансион.

Дом этот, раньше принадлежавший торговцу средней руки, был просторным, добротным, с чудесной большой террасой, выходившей прямо на залив. Торговец умер, два его сына-фашиста тоже погибли во время хаоса, царившего в конце войны. Права собственности на строение перешли к племяннику торговца, тоже фашисту. Он не растерялся и решил на вырученные за дом деньги сбежать в Америку – их вполне хватало, чтобы купить все нужные документы.

Гвидо оформил дом на имя матери, поскольку сам в то время был еще несовершеннолетним. Потом он сделал неплохой ремонт, разгородил большие комнаты и открыл публичный дом исключительно для офицеров американской армии. Дела там шли бойко, и скоро в округе его заведение стали называть «Сплендид». Мать Гвидо, пребывавшая в блаженном неведении, радостно носила прибыли в банк и ставила в церкви свечи.

К 1954 году Гвидо занял в мафиозной структуре города прочное положение, которое открывало ему самые радужные перспективы. Однако, как это часто случается, растущие доходы обострили противоречия среди бандитских заправил города, что вылилось в открытую вражду. На национальном уровне мафиозные структуры еще не успели стать столь же слаженными и дисциплинированными, как до войны. Старые хозяева с юга пока не были в состоянии распространить свое господство на Центральную и Северную Италию. В то время они пытались подчинить себе Рим и промышленно развитый север страны. Поэтому Неаполь их особенно не волновал. Так уж сложилось, что преступный мир этого города традиционно был своевольным и несговорчивым.

В самом Неаполе за власть тогда боролись две группировки. Гвидо, оказавшись перед выбором, допустил первую ошибку в своей многообещавшей криминальной карьере. Он взял сторону босса, которого звали Ваньино. Для Гвидо это было вполне естественно, поскольку Ваньино контролировал проституцию и доки. Однако он был уже далеко не молод, много лет провел в тюрьме и не обладал достаточной силой воли. В результате для Гвидо и его банды война между кланами закончилась поражением. В мафиозной иерархии они занимали невысокое положение, поэтому оказались в самой заварухе. В течение месяца половина молодцов Гвидо была перебита или бежала, а сам он очутился в больнице с продырявленной из дробовика спиной. Ему тем не менее очень повезло – все эти разборки могли кончиться для него гораздо хуже.

Пока Гвидо валялся на больничной койке, его утомленный жизнью и беспечный покровитель Ваньино однажды поужинал не в том ресторане – он был застрелен там, не доев жаркое.

После этого события полиция, как обычно, с опозданием стала демонстрировать свою власть. Газеты и политики громогласно требовали решительных действий. В итоге прокурор пошел на сделку с главарем одержавшей верх банды – неким Флориано Конти.

В результате была доказана вина дюжины специально отобранных рядовых преступников, которых осудили и бросили за решетку. В их числе оказался и Гвидо. Злой и обиженный сидел он в зале суда и слушал приговор – два года тюремного заключения. Тогда ему было восемнадцать лет.

Тюрьма оказалась для него страшным ударом. Дело было не в лишениях и не в оскорбленном чувстве собственного достоинства – он привык и к более тяжким испытаниям. В камере Гвидо обнаружил, что страдает острой клаустрофобией – боязнью замкнутого пространства, и болезнь привела его в состояние глубокой депрессии. В то время итальянская тюремная система не признавала этого заболевания, которое приносило Гвидо нестерпимые страдания.

После освобождения он два месяца провел в Позитано, причем не в доме матери, а на холмах, за чертой городка, где он спал под открытым небом. Прямо перед ним открывалась безбрежная даль Средиземного моря, а позади, насколько хватало взгляда, тянулись бесконечные холмы. Он медленно приходил в себя и тогда же дал себе слово, что больше ничего подобного с ним в жизни не случится. Нельзя сказать, что полученный печальный опыт сильно его изменил, просто он решил впредь исключить перспективу ареста. Там же он много размышлял над своим будущим.

После суда полиция закрыла публичный дом «Сплендид»; здание опустело и никакого дохода не приносило. За прошедшие два года Конти усилил в городе свои позиции, укрепил отношения с влиятельными чиновниками как в полиции, так и в органах местной власти. Гвидо прекрасно понимал, что для открытия публичного дома вновь ему потребуется молчаливое согласие Конти, поэтому сразу же после возвращения в Неаполь стал искать встречи с главой местной мафии.

Конти, тогда еще сравнительно молодой человек – ему было около тридцати пяти, – принадлежал к новому поколению мафиозных «капо». Силой упрочив свое положение, он стал действовать как практичный делец. Конти осознавал, что только договоренность с другими главарями мафии сулит ему наибольшую выгоду. Главным в то время было наладить сотрудничество в национальном масштабе, и, когда к нему прибыли эмиссары из Палермо, он согласился провести ряд встреч для раздела сфер влияния и создания иерархических структур власти.

Эти встречи, проходившие в 1953-1954 годах, на удивление напоминали процедуру выборов папы римского: они проходили в обстановке полной секретности, а их результаты непосвященным казались эфемернее струйки дыма. В борьбе за власть, как известно, все средства хороши. Заскорузлые традиционалисты из Калабрии не хотели, чтобы нынешние искушенные «капо» Милана и Турина получили больше власти, чем в прежние времена. Вместе с тем заправилы Центральной Италии, прежде всего Рима и Неаполя, стремились к тому, чтобы их слово стало теперь более веским, чем в предвоенные годы. Все единодушно признавали, что необходимо структурно упорядочить всю организацию, а для этого нужен своего рода верховный арбитр. На эту роль следовало найти самого влиятельного человека.

Боссы с севера не хотели, чтобы это место досталось кому-то из Калабрии, а южане и помыслить не могли, что его займет кто-то из северян. Моретти, римского «капо», считали слишком слабым, о Конти говорили, что он еще очень молод.

Естественно, необходим был компромисс. Идея встречи для обсуждения этого вопроса исходила из Палермо. Во главе заправлявшего там мафиозного клана стоял Кантарелла – щуплый человечек, известный щеголь и дипломат. Он стремился во что бы то ни стало сохранить за Палермо роль общенационального центра мафии и делал все возможное для достижения поставленной цели. Своего он добился – его признали верховным арбитром, но никто не мог в полной мере оценить его изворотливый ум политика и понять, что благодаря принятому решению в последующие двадцать лет он существенно улучшит свои позиции.

Именно тогда создавались условия для долгого периода относительного спокойствия и стабильности, что было самым главным условием для увеличения доходов мафии.

Гвидо был приятно удивлен теплому приему, который оказал ему Конти, и немало озадачен новым деловым стилем его организации. Дикость двухлетней давности действительно осталась в прошлом. Что было, то прошло, заверил его Конти. Теперь все станет по-другому. Конечно, Гвидо нужно снова открыть «Сплендид». Они обязательно будут сотрудничать. Все финансовые проблемы будут мирно улажены.

Гвидо вышел из кабинета вполне довольный результатами беседы. Однако он заблуждался – Конти его не простил. Гвидо и его банда два года назад были самыми опасными его врагами, и Конти вовсе не желал, чтобы тот снова встал на ноги.

Тем не менее одно из первых решений, принятых в Палермо, призывало всех мафиози прекратить междоусобные распри. Конти еще не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы вступать в конфликт с новым арбитром из Палермо. Он просто решил, что позволит Гвидо снова открыть публичный дом, а когда настанет подходящий момент, сдаст парня полиции. Таким образом, власти сделают за него работу, а благодаря своим связям с судьями он добьется, чтобы Гвидо надолго упрятали куда-нибудь подальше. Такое решение представлялось Конти вполне современным и прогрессивным.

* * *

Обо всем этом Гвидо не стал рассказывать Пьетро. Он начал историю с того момента, когда получил по телефону анонимное сообщение о том, что собственный покровитель сдал его полиции, и его со дня на день арестуют. В его жизни наступил один из самых ужасных моментов. Гвидо понял, что Конти так его и не простил, и решил пересмотреть свои возможности и перспективы. Они казались достаточно мрачными. Конечно, первой мыслью было спрятаться, но раньше или позже либо полиция, либо люди Конти его все равно разыщут. Он мог бороться, но о победе нечего было и думать. Оставалась третья возможность – бегство из страны. Обращаться в суд он не собирался, в тюрьму возвращаться не хотел ни в коем случае.

Гвидо написал матери, упомянув в письме имя честного юриста в Неаполе, которого она должна была попросить сдать дом в аренду, чтобы доход с него обеспечил ей нормальное существование и дал возможность Элио продолжить образование. В конце он сообщал, что уезжает и не знает, когда вернется. Потом Гвидо отправился в доки, где у него еще оставались друзья, которые на несколько дней могли его приютить и обогреть.

Получив на следующий день письмо сына, мать пошла в церковь молиться. В ту же ночь Гвидо тайком посадили на старый грузовоз и через пару дней в обход иммиграционных служб высадили в Марселе. Ему было двадцать лет, денег – кот наплакал, перспектив – никаких. На следующий же день он записался в Иностранный легион и уже через неделю был в алжирском подготовительно-тренировочном лагере Сиди-бель-Аббес.

– Неужели тебе не было страшно? – спросил Пьетро. – Или ты знал, что тебя ждет?

Гвидо покачал головой и едва заметно улыбнулся собственным воспоминаниям.

– Я слышал все обычные россказни о Легионе и был уверен, что там со мной случится что-то жуткое, но выбора мне все равно не оставалось – я при себе не имел никаких документов. Говорил только по-итальянски, денег почти не осталось. Где-то в глубине души у меня теплилась надежда, что через год-два мне удастся дезертировать и вернуться в Неаполь.

Конечно, в Легионе ему приходилось нелегко, особенно первые недели – дисциплина была палочная. Но Гвидо был крепким парнем, учеба его интересовала, в нем открылись скрытые прежде таланты. С порядками, царившими в Легионе, он вынужден был смириться – иначе быть не могло, поскольку за неподчинение там карали либо сроком в штрафном батальоне, что сравнимо лишь с пребыванием в аду, либо карцером, что пугало его еще больше, чем штрафбат. Поэтому Гвидо старался неукоснительно выполнять все приказы и скоро стал образцовым новобранцем. Если бы об этом услышали в Неаполе, многие его знакомые очень удивились бы.

Его тоже многое поражало. Прежде всего еда – разнообразная и вкусная, с хорошим вином из собственных виноградников Легиона. Его ошибочное представление о Легионе как о старомодной романтической армии пустыни рассеялось очень быстро. Войска были оснащены самым совершенным оружием и техникой. Все офицеры составляли гордость французской армии, а сержантский состав формировался из офицеров всех видов европейских вооруженных сил, прошедших Вторую мировую войну и закаленных во многих локальных конфликтах. В Легионе служило много немцев, память которых, казалось, ограничивалась лишь 1945 годом; ветеранов из стран Восточной Европы, которые не хотели или не могли возвращаться за «железный занавес»; испанцев, принимавших участие еще в Гражданской войне. Кроме того, среди бойцов Легиона числилось несколько голландцев, выходцев из скандинавских стран и бельгийцев, среди которых, по всей вероятности, были и французы, юридически имевшие право служить в Легионе не иначе как в качестве офицеров. Англичан было совсем немного, а американец – один.

После поражения под Дьенбьенфу во Вьетнаме Легион практически был воссоздан заново. В той битве несколько тысяч легионеров попали в плен, больше полутора тысяч человек погибло. По составу, по самой сути своей войска Легиона всегда использовались как последняя возможность, как крайнее средство. Вся его история была историей проигранных сражений и бессмысленных битв. Для правительства страны, неумолимо терявшей свои заморские владения, финансирование и содержание Легиона было не более чем расточительной попыткой сохранить хорошую мину при плохой игре.

Такую армию в подобных обстоятельствах вполне можно было извинить за отсутствие цели и морали, но, к немалому удивлению Гвидо, Легион оправдывал свое существование. Отсутствие националистических предрассудков выковало некую специфическую общность людей. Легионер по природе своей был сиротой, а Легион – сиротским приютом. Гвидо как-то поразился, узнав, что это была единственная в мире армия, солдатам и офицерам которой не обязательно уходить в отставку. Когда легионер становился слишком старым, чтобы участвовать в боевых действиях, он имел право – если, конечно, сам того хотел – остаться в Легионе и работать на винограднике или заниматься каким-нибудь другим делом. Его никто никогда не гнал в тот мир, который он отверг.

Французы гордились Легионом. Они считали, что он сражается за Францию. На самом деле они заблуждались. Легион сражался сам за себя. А то, что французское правительство использовало его как инструмент для проведения своей политики, было лишь случайным стечением обстоятельств. Даже офицеры-французы сильнее были преданы Легиону, чем своей стране.

Период подготовки новобранцев занимал шесть месяцев. За это время благодаря большим физическим нагрузкам и хорошей еде Гвидо обрел отличную форму. Он по-новому взглянул на себя, поскольку раньше, как и большинство молодых людей, никогда полностью не осознавал своих физических возможностей.

В Легионе традиционно гордились тем, что марш-броски здесь были более протяженными, чем в любой другой армии мира. Уже через месяц тренировок Гвидо прошел свой первый марш-бросок в двадцать одну милю с выкладкой в пятьдесят фунтов. Гордился он и тем, что неплохо научился владеть разными видами оружия. Больше всего по душе ему пришелся легкий пулемет. Ему нравились его мощь и мобильность. Инструкторы не оставили без внимания это обстоятельство.

Вместе с тем в тот период в душе Гвидо происходил непростой процесс переоценки ценностей. Он всегда был молчалив и в определенном смысле самодостаточен, и эти черты стали проявляться в нем еще отчетливее. Среди других новобранцев друзей у него не было. В том наборе, в который он попал, Гвидо был единственным итальянцем. Он пытался осилить французский язык, но это давалось ему с трудом, и молодой солдат чувствовал себя поэтому не в своей тарелке. В самом начале службы другие новички пытались проверить его на прочность. Однако реакция его была однозначной – жестокой и бескомпромиссной. Как-то раз здоровый крепкий голландец поддел его слишком сильно. Гвидо отреагировал незамедлительно и сильно избил голландца. Дисциплину он при этом не нарушил. Сержанты-инструкторы допускали такого рода выяснение отношений между подопечными. При этом они проверяли, кто из новобранцев как себя будет вести.

После того случая Гвидо оставили в покое, а инструкторы пришли к выводу, что из итальянца может получиться неплохой легионер. Когда период подготовки подошел к концу, он пошел добровольцем в Первый воздушно-десантный полк, базировавшийся в городке Зеральда, в двадцати милях к западу от Алжира. Война в Алжире в то время набирала силу, и, естественно, Легион был на линии огня. Первый воздушно-десантный полк считался самым удачливым подразделением французской армии, внушавшим противнику особый страх. Гвидо получил назначение в роту «Б». Сержант, командовавший ротой, только что вернулся к активной службе, отсидев девять месяцев в концлагере у вьетнамцев. Его взяли в плен после битвы под Дьенбьенфу. Он был американцем, звали его Кризи.

Прошло несколько месяцев, прежде чем эти двое почувствовали привязанность друг к другу. Поначалу казалось, что необстрелянного рядового легионера Гвидо и Кризи, старшего сержанта, награжденного многими знаками отличия ветерана войны во Вьетнаме, разделяет пропасть. Однако их объединяло многое: оба по природе своей были немногословны, углублены в себя, избегали тесных контактов с сослуживцами и очень ценили уединение в той непростой обстановке, где оно было большой редкостью.

Впервые, если не считать распоряжений и команд, Кризи заговорил с Гвидо после сражения у городка Палестро. На французский патруль, состоявший в основном из новобранцев, напал отряд Фронта национального освобождения Алжира, и несколько французов были убиты. Погоню за алжирцами поручили легионерам из Первого воздушно-десантного полка. Рота «Б» должна была перерезать повстанцам путь к отступлению. В этом сражении Гвидо получил боевое крещение. Сначала он немного растерялся от грохота и суматохи битвы, однако вскоре освоился и не без успеха воспользовался своим легким пулеметом. Отряд Фронта национального освобождения был разбит и понес тяжелые потери.

В тот вечер рота расположилась на ночлег на холме близ Палестро. Пока Гвидо поглощал походный ужин, к нему подошел Кризи, сел рядом и недолго побеседовал с ним. Это был обычный разговор ротного с рядовым; сержант указал ему на сильные и слабые стороны его поведения в первом бою, но после этой неуставной беседы у Гвидо стало теплее на душе. Он сразу же проникся к Кризи глубоким уважением. Ничего особенного в этом не было: в Легионе к нему все так относились, справедливо считая американца заслуженным ветераном, блестящим специалистом в вопросах тактики, прекрасно владеющим всеми видами оружия. Гвидо было известно, что Кризи шесть лет воевал во Вьетнаме, а до этого служил в армии США морским десантником, причем сколько времени он там прослужил, не знал никто. Его излюбленным оружием были гранаты и автомат. Казалось, у сержанта всегда было при себе больше гранат и запасных магазинов к автомату, чем у кого бы то ни было другого.

Вскоре после стычки под Палестро роту снова послали преследовать отступавший отряд Фронта национального освобождения. На этот раз повстанцам удалось скрыться. Во время ужина Кризи взял свой паек и опять устроился рядом с Гвидо. Разговор зашел о легком стрелковом оружии. Гвидо всегда имел при себе пистолет и четыре запасные обоймы к нему. Кризи сказал, что он зря с собой лишний вес таскает. Пистолет хорош только в том случае, если его никто не видит, а в открытом сражении прятать оружие просто нелепо. Для ближнего боя, по мнению Кризи, больше всего подходит легкий автомат. Кризи посоветовал забыть про пистолет и носить с собой больше обойм для автомата.

Гвидо оказался способным учеником. Решив, что жизнь ему еще не надоела, он понял, что должен только побеждать, и признал в Кризи отличного наставника. Ему как-то рассказали, что, когда Кризи отвоевал у вьетнамцев захваченную ими раньше позицию под Дьенбьенфу, легендарный полковник Бижер заметил:

– Самый замечательный воин из всех, кого мне доводилось видеть.