Рикошет

— И дома не был?

— Когда?! — вопрошает Селиванов.

— И не завтракал?! — ахаю я.

— Когда?!

Бедный Селиванов! «Огнеупор» окончательно доконает его. Писклявым голоском круглой отличницы и любимицы преподавательского состава школы говорю:

— Милая бабушка, моя мамочка испекла пирожки…

Выкладываю из сумочки пакет с пирожками, которые действительно испекла мама и чуть ли не силком вложила мне в руки. Лицо Евгения Борисовича светлеет. Он слегка конфузится, но голод не тетка. Предлагаю сварить кофе. Селиванов энергично трясет головой, и по нечленораздельному мычанию становится ясно — он не против.

Пока закипает вода, Евгений Борисович расправляется с пирожками. Покончив с едой, сыто откидывается на спинку стула, назидательно поднимает вверх палец:

— Кофе с пирожками — это плебейство!

— Пирожки с луком тоже, — парирую я.

Прихлебывая горячий кофе, Селиванов щурится от удовольствия и лезущего в глаза дыма папиросы.

— Спасибо, Лара, — проникновенно говорит он.

Потом внезапно отставляет бокал и судорожно начинает перебирать раскинувшееся на столе море бумаг. Выудив какой-то протокол, вкладывает в один из томов «огнеупорного» дела.

— Евгений Борисович, — укоряю я. — Кофе остынет.

Он кивает, делает несколько глотков, но тут же принимается рыскать по столу глазами. Виновато поясняет:

— Понимаешь, в голове что-нибудь всплывет…

— Заканчиваешь дело?

Селиванов отчаянно стучит по дереву козонками пальцев:

— Не сглазь!.. О-ох, как мне этот «Огнеупор» надоел! Как увижу кирпич — вздрагиваю. Неделя осталась, а мне еще нужно кучу обвиняемых с делом ознакомить. Их много, а Селиванов один.

Взяв большущий конверт, мой коллега принимается укладывать в него сберегательные книжки взяточников из треста «Огнеупор».

Боже мой! А где сберкнижка Стуковой?!

Встаю и иду к выходу. Селиванов ошарашенно косится, но снова погружается в работу.

В моем кабинете разрывается от трезвона телефонный аппарат. Поднимаю трубку и слышу захлебывающийся голос Маринки:

— Привет, старуха! Ну, как тебе Слава?

Пожимаю плечами, будто подруга может видеть меня. Прошу перезвонить позже. Маринка рассерженно фыркает:

— Вечно ты занята!

Нажимаю на рычаг. Быстро набираю номер Центральной сберегательной кассы. Как и предполагала, нужен запрос с «большой гербовой».

Павел Петрович с удовлетворением окидывает взглядом мой строгий костюм: темная юбка, такой же жакет, белая блузка, узенький галстук. Старательно подышав на печать, он аккуратно прикладывает к запросу.

— Ты хоть, Лариса Михайловна, появляйся иногда… А то и не знаю, где у меня следователи.

С улыбкой парирую:

— Селиванов из кабинета не вылазит, бородой оброс.

— Иди, — устало машет рукой Павел Петрович.

Пробегая мимо открытой двери Селиванова, слышу:

— Лариса Михайловна!

Захожу в кабинет. Селиванов долго смотрит на меня. И словно лишь сейчас вспомнив, что я вернулась из отпуска, мечтательно интересуется:

— А в Крыму сейчас хорошо?

— Хорошо, — искренне вздыхаю я. — Песок горячий. Вода соленая. Кукурузу вареную продают.

Глаза Селиванова затуманиваются:

— Сдам «Огнеупор» и в отпуск… куда-нибудь…

19.

Миную вестибюль и, с трудом открыв массивную дверь, попадаю в сумрачное и по-осеннему прохладное помещение сберегательной кассы.

Всегда восторгаюсь до предела серьезными девушками, сидящими за многочисленными окошечками и пересчитывающими целый день напролет чужие деньги. Как у них только терпения хватает?! Снятся ли им эти купюры по ночам?! Со мной часто бывает, что просыпаюсь с ощущением, будто упустила при расследовании какую-то важную деталь А если бы приснилось, что вместо десяти рублей я выдала десять тысяч?!.

Стучусь в дверь заведующей сберкассой. Немолодая полная женщина называет столь длительный срок ответа на запрос и так спокойно прячет его среди прочих бумаг, что я ойкаю и даже, кажется, бледнею. Она смотрит на меня глазами моей мамы и начинает убеждать:

— Не переживайте. Это же большая работа — проверить все сберегательные кассы области.

Уныло говорю:

— Понимаю… Но у меня горит срок расследования…

Женщина качает головой. Однако я продолжаю сидеть.

— В порядке исключения попробуем побыстрее, — сжалившись, говорит она.

Радостно вскакиваю.

В том, что на свете много хороших и отзывчивых людей, лишний раз убеждаюсь, побывав после сберкассы в отделении связи. Здесь мне без всяких проволочек сообщают, что перевод на тысячу двести рублей сделал некий Глеб Пантелеевич Архипов, как ни странно, проживающий в нашем же городе. Еще более любопытно то, что племянник Стуковой, по-видимому, приходится этому Архипову сыном.

Выруливаю на проспект. Замечаю отчаянно голосующего проносящимся мимо машинам плотного мужчину с обширной лысиной. Притормаживаю. Когда он, плюхнувшись на сиденье, просит довезти до горисполкома, любопытствую:

— Как камерный хор, Игорь Владимирович?

Пассажир ошеломленно поворачивается. Секундное замешательство, и доктор Шабалин узнает меня:

— Лариса Михайловна!.. Вот не ожидал. В горздрав на совещание опаздываю. Полчаса уехать не могу!.. А камерный хор выше всяческих похвал…

— Как себя чувствует наша больная?

— Пухова?.. К сожалению, ничем не могу вас порадовать. Состояние все еще крайне тяжелое.

Останавливаю «Ниву» у ступеней горисполкома. Шабалин суетливо открывает дверцу, машинально сует мне мятую рублевку.

— Набавьте полтинничек, — усмехаюсь я.

Шабалин испуганно округляет глаза, лезет в карман, но сообразив, в чем дело, досадливо хлопает себя по лбу:

— Простите, ради бога! Закрутился совсем! Завотделением в отпуске, обязанности на меня возложили. Столько всего навалилось!

Улыбкой прощаю его неловкость и напоминаю о моей просьбе. Шабалин вскидывает руки:

— Обязательно позвоню, как только Пуховой станет лучше!

20.

Подъезжая к киоску, вижу, что сегодня информационный голод населения утоляет мужчина. Тот самый, чью суперменскую физиономию мне показывали в отделе кадров «Союзпечати». Правда, в жизни Георгий Глебович Архипов смотрится гораздо симпатичнее, чем на фотографии, вероятно, за счет улыбки, которая не сходит с его лица.

Очередь граждан, жаждущих новостей, постепенно рассасывается. Остается лишь мужчина в коротком болоньевом плаще, со старым потертым портфелем. Он воровато оглядывается и, согнув пополам прямую, как черенок лопаты, спину, склоняется к окошечку.

Хотя солнце и не слепит глаза, я следую примеру известных женщин-авантюристок — нацепляю очки с темными стеклами, которые так и не успела отдать Маринке. Глянув в зеркальце, убеждаюсь, что приобрела достаточно экстравагантный вид.

«Разночинец» в болоньевом плаще все еще у киоска и все в той же позе. Когда я приближаюсь, он торопливо прячет в портфель несколько номеров «Искателя», свежий «Уральский следопыт» и «Наш дом». Чувствует, что кто-то стоит за спиной, и недовольно оглядывается. Продолжаю настырно торчать рядом. Быстро щелкнув замками, «разночинец» удаляется, высоко вскидывая ноги в тяжелых туристских ботинках.

Архипов встречает меня любезной улыбкой. Отвечаю тем же. Преклоняюсь перед магическим окошком, говорю таинственным голосом:

— Привет… «Искатель» не надо… «Следопыт» и «Уроду».

— Привет, — озадаченно тянет киоскер, но тем не менее ныряет под прилавок.

Передо мной возникает неестественно пухлая «Экономическая газета» недельной давности. Следом выныривает голова Архипова. Он, в надежде разглядеть мои глаза, пытливо таращится. Но вот щетинистые брови радостно взлетают:

— Ниночка! Извините, сразу не узнал… Есть сонеты Петрарки.

— Годится, — отзываюсь я и, сняв очки, закусываю кончик дужки. — Вообще-то, меня больше интересует не Лаура, а Римма и Людмила Путятовы и ваш с ними конфликт на похоронах тетушки… Я следователь прокуратуры…

Георгий держится прекрасно. Мгновенно погасив растерянную улыбку, ставит на окно картонку с лаконичной надписью «учет».

Устраиваюсь на знакомой табуреточке. От моего посещения Архипов особого удовольствия не испытывает, но, как настоящий джентльмен, старается этого не показать. Напротив, широко улыбается, демонстрируя крепкие зубы, и заверяет, что всю жизнь мечтал познакомиться с таким очаровательным следователем. Исчерпав запас затасканных любезностей, он осторожно интересуется:

— Извините, о каком конфликте вы говорили?.. Стукова никогда не была моей тетушкой, и поэтому претендовать на богатое наследство у меня нет никаких оснований.

— Тогда что же вы делали на ее похоронах?

Архипов делает вид, что смущается:

— Уважаю старинный русский обычай — поминать усопших… К тому же, Стукову я хорошо знал. Она много лет дружила с моим папашей… Мягко говоря, они периодически сожительствовали. Удивляюсь своему родителю. Как у него только хватало терпения? Старушка не отличалась ангельским характером.

Не люблю циничных людей. Поэтому, сдерживая злость, наивно распахиваю глаза:

— За это ее и убили?

— Не исключено, — спокойно отвечает Архипов. — Она у многих вызывала неприязнь.

— И у вас?

— Представьте, — вздыхает Георгий. — Когда я был маленький и папа приводил меня в гости к своей… пассии, она всегда закрывала от меня конфеты в шкафу. Однажды я случайно разбил копеечную вазочку из-под варенья… Она мне чуть не открутила ухо. Но при па-апе… При папе сюсюкала: «Гошенька, деточка… Гошенька, деточка… Как ты быстро растешь!..»

— Да. Трудное у вас было детство! — сочувствую я.

Архипов бросает хмурый взгляд исподлобья. Не реагируя, возвращаюсь к занимающей меня теме:

— Что же все-таки не поделили с племянницами, Георгий Глебович?.. Надеюсь, они вам уши в детстве не крутили?

— Нечего мне с ними делить, — отрезает Архипов. — Слишком они похожи на свою тетку.

— Чем?

Киоскер брезгливо морщится:

— От всех, кто общался с Анной Иосифовной, пахнет нафталином, отсыревшими керенками и испариной, появляющейся при виде золота и камешков.

— От вас тоже?

Он задумчиво потирает тяжелый подбородок, потом самокритично признается:

— Попахивает…

Признание звучит неожиданно. Уже мягче спрашиваю:

— Кто, кроме племянниц, бывал у Стуковой?

— Убийцу ищете? — иронически улыбается Архипов.

— Именно в этом и заключается моя работа, — говорю ровным голосом и жду ответа на вопрос.

— Гостей она не любила, — произносит Георгий. — Кое-кто захаживал… Родитель мой навещал. Сосед какой-то рыжий. Гутя все время терлась, приживалка ее. Бог знает, с каких времен при Стуковой. То тут приберет, то там постирает… Пожалуй, больше никто и не ходил.

Записываю показания Архипова. Задаю последний вопрос: