Рыба, кровь, кости

— Нас познакомил племянник Алекс, Джек Айронстоун. Джек и Кристиан занимаются исследованиями хлорофилла в ЮНИСЕНС, крупной фармацевтической компании. Часть денег на исследования поступает от гольф-клубов, теннисных клубов, комиссий по лугопастбищным хозяйствам. Остальным мы обязаны тому, что ЮНИСЕНС пускается в разные рискованные предприятия, чтобы изобрести новое лекарство, в состав которого входил бы хлорофилл, — его молекула, по их мнению, способна защитить иммунную систему. Моя работа — всего лишь ответвление от основных исследований.

— Что он собой представляет — Джек Айронстоун? — спросила я.

— Они родственники, — снова вмешалась Салли.

— Да, что-то вроде, — подтвердила я.

— Джек — интересный парень. Немного нелюдим.

В тот же день мне удалось выудить у Салли краткую биографию Джека Айронстоуна (Итон, Кембридж; биохимик по профессии и ботаник в свободное время). Впрочем, гораздо больше меня интересовано то, что Джек был связующим звеном, человеком, который мог заполнить кое-какие пробелы в моей семейной истории. Ник дал мне его домашний и рабочий телефоны, и несколько недель я оставляла ему сообщения, но он так и не перезвонил. Сначала секретарша Джека сказала мне, что он в Индии, проводит какие-то эксперименты с хлорофиллом. В другой раз он оказался в Бутане, где исследовал что-то, связанное с орхидеями. Целые месяцы человек, которого я считала ключом к прошлому моего отца, оставался «дальним родственником», мучительно неуловимым.

9

Пока не всплыло куда менее невинное объяснение дружбы Джека с Салли, я приписывала это ее умению все выращивать.

Она так же отлично ладила с людьми, как и с растениями. Мы часто заглядывали в домик, принадлежавший Мустафе, маленькому, подвижному человечку с бандитскими усами, который в первую же нашу встречу сообщил мне, что в обязанности Салли входит приносить мяту, нужную ему для чая по-турецки. Наблюдая за его женой, разливавшей ароматную жидкость из самовара в гравированные стаканы, я задумалась об окружавшей меня экзотике, о серебряном самоваре под рядом сделанных фотографий в сепии, изображавших виллы на Босфоре. Я никогда прежде не пила чай из стакана и не встречала служащих химчистки, подобных Мустафе, чья степенность вкупе с мудростью принадлежала не просто другому континенту, а иному веку, нежели мой.

В другой раз я заметила, что он, кажется, счастлив своей работой; на это Мустафа ответил, что счастьем обязан своим верованиям.

— Ислам? — спросила я, воображая, что все турки — мусульмане.

— Экзистенциализм. Мой отец был христианином, как большинство иноверцев в Турции. Почти все, что ни есть творческого, исходит от сектантов, диссидентов и редко от фундаменталистов, фанатиков. Я экзистенциалист, мисс Флитвуд. И потому счастлив в моей работе.

— Я понимаю.

Салли хихикнула. Она-то видела, что я притворяюсь.

— Я встал на сторону экзистенциализма с первой же страницы Камю.

— А… — Я отчаянно соображала, где здесь связь с химчисткой.

— Не следует, однако, путать экзистенциализм с нигилизмом, — добавил он.

— Нет, нет. Я постараюсь этого не делать.

Салли, желанный гость в большинстве приютов, вскоре ввела меня в местное общество. Она представила меня Толсте, у которого мы брали экзотические семена, и Артуру, старожилу Ист-Энда, давно разменявшему шестой десяток, — он попросил меня оставлять блюдечки с молоком для ежей. Гигантский домашний кролик Артура, Джордж, вселил в Рассела суеверный ужас. «Ты видела, какие яйца у этой крольчатины?» — прошептала Салли, когда мы уходили.

Но за все время, что я жила в Эдеме, моя подруга ни разу не пригласила меня в свой собственный дом. Разговоры на повышенных тонах, доносившиеся оттуда каждый вечер после закрытия пивных, служили достаточной тому причиной, а скрытность, которую она проявляла при расспросах, вскоре заставила меня понять: если надавить на нее слишком сильно, она просто закроется, как моллюск в раковине. Подобно жителям многих других закрытых сообществ, Салли неприязненно относилась к постороннему вмешательству в семейные дела. В душе она оставалась деревенской девушкой, готовой с радостью поделиться сведениями местного значения: лучшие пончики продаются в магазине на Коламбия-роуд, самый дешевый супермаркет — на Брик-лейн, Толстя подарил отменные семена конопли, а вон в ту забегаловку всегда ходят есть художники Гилберт и Джордж. Она даже показала мне «Лови на опарышей», принадлежавший Перси круглосуточный автомат по продаже червей, которым пользовались местные рыболовы, удившие рыбу в канале: они опускали монетку, а взамен получали живую наживку.

— Они что, так отчаянно нуждаются в опарышах? — поинтересовалась я. — Прямо двадцать четыре часа в сутки?

Она усмехнулась:

— На лежалого червя самую большую рыбу не подцепишь.

— Может, нам стоит составить им конкуренцию. В саду костей Вэла в опарышах нет недостатка. Но что они там делают весь день, эти черви? В смысле в автомате.

— Молятся, чтобы никто не пришел и не сунул туда эти пятьдесят пенсов, вот что.

Салли также водила дружбу с мистером Сильвером. с 1945 года управлявшим магазинчиком электроприборов на Коммершл-стрит: «Зачем лететь на Луну, если всю электротехнику вы можете приобрести у Сильвера?» Салли зарабатывала карманные деньги, помогая ему составлять рекламные надписи для замысловатых витрин, сделавших Сильвера местной знаменитостью (ручные мини-вентиляторы и карманная сигнализация, стальные замки, «Мощный шахтерский фонарик, можно носить на голове, можно использовать как настольную лампу», лампочки с разнообразными нитями накаливания, в форме крестов и звезд Давида). Не знаю, почему мне не показалось странным, что садовница-подросток сочиняла надписи в таком духе:

Преступление! Преступление! Преступление! Каждый день мы слышим множество историй об ограблениях и изнасилованиях, о жестоких нападениях в метро. Но нам никогда не рассказывают, что чувствуют жертвы этих нападений впоследствии. Должно быть, это тяжелые переживания на ОЧЕНЬ ДОЛГОЕ время. Наша карманная сигнализация поможет вам в час беды!

Не считая этих маленьких вылазок, Салли интересовалась внешним миром лишь постольку, поскольку он касался растений. Она уговорила меня купить образцы гималайского голубого мака под названием Meconopsis baileyi, после того как долго надоедала сказками о его романтической истории. От нее я впервые услышала о полковнике Бейли, офицере британской разведки, который впервые обнаружил цветок в Восточном Тибете в 1913 году.

Охотники за растениями — то были кумиры Салли. Прочие девушки ее возраста сходили с ума по соло-гитаристам, она же теряла голову от искателей приключений и шпионов, бросивших вызов Гималаям в поисках редких цветов. В ее воображении раскинулся сад, полный утерянных растений: «незапамятный сад», как говорила она. Вожделенными трофеями моей подруги были не потные трусы или автографы ее героев, но нечто совсем противоположное: неподписанные ботанические акварели, копии, сделанные от руки с оригиналов, нарисованных неизвестными индийцами в Калькуттском ботаническом саду в девятнадцатом веке. Человек, собравший этот сад на бумаге, был сэр Уильям Роксбер, которого Салли величала «офигенный бог индийской ботаники».

— Эти картинки называются Акварели Роксбера. — Она написала оба слова с большой буквы, как будто это реликвии, рака — Королевский ботанический сад, Кью-Гарденз… — Когда наш класс ездил в Кью, смотритель разрешил их потрогать, — добавила она приглушенным голосом, обычно приберегавшимся для восхитительного торса Толсти. Великая мировая ботаническая сокровищница, все драгоценности в которой были на бумаге.

В прошлом январе мы совершили паломничество в Кью, чтобы взглянуть на эти реликвии, и меня по-настоящему потрясло, что герои Салли не подписывали свои работы — ни копии, ни оригинальные шедевры, которые по-прежнему хранятся в Калькутте. То был век систематики, время, когда широко применялась классификация Линнея, и все же индийские художники, авторы акварелей Роксбера, будто канули в Лету. Они скопировали все, до последнего водяного знака, до номера заводского оттиска, но не оставили ни имен, ни истории.

— Немного несуразно, правда? — спросила я хранителя ботанического сада в Кью. — Ученые, одержимые идеей расставить по полочкам все растения Индии, не позаботились сделать то же самое с людьми, теми, кто вел записи? — Этот вопрос волновал меня, ибо я питаю слабость ко всем, кто составляет списки.

Необычная увлеченность моей подруги первыми охотниками за растениями и художниками была воспитана ботанической библиотекой Магды Айронстоун. Там мы нашли схему фруктового сада, росшего в Эдеме первоначально. Потом Салли вырезала фотографии из каталогов луковиц и семян мистера Банерджи и, совместив их со списком понравившихся растений из Роксбера, собрала пестрый коллаж — наш собственный сад на бумаге. А однажды она прочитала книгу о старинных садах и вбила себе в голову, что еще можно найти призрачные следы того, что росло при Магде. Поэтому ночью она уговорила Толстю осветить фарами его автомобиля лужайку через задние ворота, а я в это время должна была фотографировать.

— Что за бред, детка! — сказал он. — Зачем мы это делаем?

— Выгоревшие пятна, появляющиеся на траве после засушливых периодов, дают ценную информацию о расположении ранних насаждений, — громко зачитала она. — Если взглянуть на них сверху, часто можно получить представление об общем рисунке потерянных садов.

На следующее утро я спросила Салли, чем она планирует заняться, когда уедет из дому, — я думала, вдруг она хочет стать ландшафтным архитектором, а может, мечтает пойти по следам ботаников вроде Роксбера. Она в это время стояла на коленях, продолжая наши вчерашние раскопки.

— Чем я хочу заняться? — эхом откликнулась Салли, садясь на пятки, будто этот вопрос никогда не приходил ей в голову.

— Да, заняться. Какие твои самые смелые мечты?

— Я бы хотела увидеть настоящие картинки Роксбера, ну, понимаешь, да? И узнать побольше о художниках. — Она задумалась на минуту. — Джек говорил, что в Индии на Айронстоунов работал некто Риверс, делал что-то, связанное с растениями. Он был доктором — так сказал Джек.

— Ах, вот как? — Отметив про себя Джека, я не стала говорить, что фамилию Риверс сложно назвать редкой. — И это все твои мечты? И ты не думаешь ни о профессии, ни о походах вглубь Гималаев за новыми растениями? — Я представила себе другую возможность. — А может, брак, дети, собственный дом?

— Собственный дом? — Она уставилась на вмятины, оставшиеся в грязи от ее коленей. — Мы всегда здесь жили. Семья мамы жила в номере втором. А папина — в номере первом. — Два отпечатка, история исходит из чресл.

— Что значит — всегда?

— Ну всегда — то есть целую вечность. — Она подняла горсть земли и протянула ее мне. Из темной почвы высунулся розовый червяк, выгнулся и упал обратно на землю. — Сначала это просто однородная бурая жижа, верно? Но если приглядишься, то увидишь там и кошачьи какашки, и опавшие листья, и желтую лондонскую глину, и старые кусочки битого заводского кирпича, и конский помет, и каких-то мертвых жуков, гниющие куриные кости, семена, которые могут прорасти лет через пятьдесят, пару цветочных луковиц, каштаны, которые закопали шустрые белки. Еще глубже ты найдешь маленькие осколки голубого и белого фарфора. Там земля совсем уже плотная и старая, может, ей уже лет сто — так говорит Артур, а его дед раньше ездил здесь на тележке, запряженной лошадью. — Она крепко стиснула пальцы, а потом разжала их — комок земли шлепнулся вниз. — Липко. Это глина. — Салли улыбнулась. — Я тоже прилипчивая. И не собираюсь уезжать отсюда, понимаешь?

Такая же самоучка, как и я, только ее пробелы в знаниях были куда шире; она гордилась тем, что первая познакомила меня с рисунками и дневниками Магды Айронстоун — записками длиной в целую жизнь. Мать Алекс нумеровала их только по месяцам и даже не ставила года, словно хотела стереть всякую разницу между одной весной и другой. Помню, как Салли перекатывала на языке латинские названия, точно гальку, сосредоточенно изучая картинку в одном из дневников:

— Elenium autamnale: народное название еленин цветок. Магда пишет, что его греческое имя прекрасно, «ибо объединяет в одно цветок и античную героиню, в то время как autamnale обозначает и время его цветения, и тоску своего открывателя по классической культуре».

— Helianthus exilis, — прочитала я через ее плечо. — Изгнанный подсолнечник.

Под тщательно выполненным карандашным наброском Магда приписала: «Сколько исследователей отдали жизнь и здоровье на службе нашей карте, сколько их пали жертвой одиночества и капризов климата? Даже непревзойденный Эверест[21] в конце концов сломался, страдая от „нарыва в бедре и еще одного в шее, из которых неоднократно удаляли кусочки сгнивших костей"».

Не стану утверждать, что тогда я услышала ее голос — Магдин голос. Не стану утверждать потому, что всю свою жизнь я решительно отметала всякую возможность вмешательства в нашу жизнь сверхъестественного, которое так любили мои родители-наркоманы, предпочитавшие ясновидение ясности. Но ведь Сведенборг[22] был ученым, но все же имел видения и подолгу беседовал с ангелами. Так ли необычно, что я слышу цвета, оттенки зеленого?

* * *

Краска из ягод крушины: краска цвета морской волны, получаемая из неспелых ягод.

Обломки моего прошлого гниют во мне, как кости Эвереста. Я чувствую их, когда двигаюсь. Ты хочешь, чтобы я судил то, что ты совершила, снова говорит он, чтобы я был твоим судьей и судом присяжных, чтобы я проклял или простил твое деяние. Суди себя сама. Взвесь зеленый цвет, говорит он. Положи его на весы до и после того, как он увянет и превратится в желтый, измерь то, что исчезло. Даже ученые близоруки или дальнозорки, говорит он, мы страдаем от периферического зрения и цветовой слепоты. Как можем мы притязать на беспристрастность и всемогущество? Как исследовать то, чего нет? А ведь утраченный элемент, тот, что мы считаем само собой разумеющимся, отъятый, невидимый, может оказаться куда важнее всего, что видно и что есть.

Он изучал зеленый цвет так, как другие изучают классическую архитектуру, пытаясь разложить его на отдельные части задолго до появления приспособлений, достаточно чутких, чтобы различить столбики азота, цоколи углерода и таинственную центральную колонну магния.

Он был моей любовью, моей жизнью, моей зеленой мыслью в зеленой тени. Моим утраченным элементом.

*

10

Не скоро — очень не скоро — я поняла всю странность того, что девушка из такой семьи, как у Салли, пользовалась неограниченным доступом в библиотеку Алекс. Возможно, я соображала так медленно потому, что сама чувствовала себя здесь незваным гостем, и даже хуже — перебежчицей с неправильной стороны Атлантики, чья семья нигде не задерживалась на столько, чтобы приобрести читательский билет.

— Сейчас, когда я об этом думаю, — говорила я полицейскому, бравшему у меня показания после убийства, — мне кажется, что Салли за несколько недель до смерти пыталась сказать мне какую-то важную вещь. Что-то связанное с ее отцом.

— Дереком Риверсом? — Полицейский, похоже, заинтересовался. — И что же?

— Думаю, он украл что-то из дома моей… из моего дома. Или… — Я пыталась представить Салли в лучшем свете. — Может быть, она…

Крала. Может быть, Салли была воровкой.

— Она советовала мне сменить замки, говорила, что Алекс часто забывала запереть дом, а в нашем районе лучше не оставлять двери нараспашку. Говорила, что-нибудь может пропасть.

— И у вас что-нибудь пропало?

— Пока я здесь живу, кажется, нет. Мой пес залаял бы. Но раньше… этот дом — настоящий музей, и сомневаюсь, что после смерти тети составляли опись имущества. К тому же она явно была совершенно глуха в последние годы.

Я не стала говорить ему обо всех книгах, которые Салли «одалживала» у Алекс. Просто добавила их к списку труднообъяснимых вещей — всяких неясностей, вроде моей дружбы с Салли и ее неустановленных пределов.

Полицейский опустил ручку.

— Где же здесь связь с Дереком Риверсом?

— У него есть ключ от моего дома, потому что он сторож. И он приходил ко мне после убийства Салли, спрашивал, говорила ли она что-нибудь о нем. — Я пожала плечами, признавая слабость своих доводов. — Он вел себя очень агрессивно.

— Вы сменили замок?

— Я забыла.

Я пыталась вспомнить, когда же Салли говорила мне про замки. В начале этой весны, как-то на рассвете я вышла в сад погулять с Расселом. С трудом пробираясь по мелководью тумана, окутавшего заросли бамбука, я рисовала в своем воображении восточный пейзаж, подернутую дымкой сонную местность, где влажно и кишат змеи. Кажется, втайне я надеялась, что случайно встречу Ника и он найдет меня весьма живописной. Но он, вероятно, спал. Рассел, радостно сопевший возле корней молодого папоротника, вдруг поднял голову и залаял на тис. Его лай означал не предупреждение, скорее, приветствие.

— Что там, Рас?

Я ничуть не удивилась бы, застав этого густолиственного динозавра в процессе превращения. Его полая сердцевина, лоснившаяся изнутри, как перламутр, была усеяна белыми и зелеными растениями, словно большой старый кит, что колыхается в морских волнах, весь обросший ракушками и водорослями.

Внутри ствола зашевелились. Кто-то поднимался с корточек — медленно, разминая затекшие мышцы.

— Салли?

Одной рукой девушка придерживалась за покрытую патиной шкуру дерева; в другой держала одеяло, пестревшее листьями и мхом.

— Салли! Ты что, спала сегодня в дупле? Твоя мама будет волноваться!

— Мама ночевала у родных, — огрызнулась Салли, явно имея в виду, что ей пришлось бы остаться наедине с отцом.

Подозреваю, то был не последний раз, когда Салли спала внутри дерева, чтобы избежать пьяного внимания Дерека Риверса, по крайней мере, если судить по примятым листьям и веточкам, которые я время от времени замечала; хотя то был единственный раз, когда она по неосторожности позволила мне обнаружить ее. В то утро мне удалось затащить девушку к себе на кухню — единственный уголок дома, отмеченный моей личностью. К стене было приколото несколько фотографий прилавка мистера Банерджи, с полки, на которой я хранила индийские приправы из местной бангладешской бакалейной лавки, свисали пучки высушенных трав, а на сосновом столе стояли первые цветы в банке из-под джема. В первую же неделю Салли помогла мне перетащить сюда из гостиной Алекс электрическую плитку с двумя конфорками; теперь я поставила на нее сковородку, намереваясь сделать яичницу с поджаренным маком и чили, так всегда делала моя мама. Глядя, как я перемешиваю специи в шипящем масле, Салли рассказала, что у ее мамы есть индийский рецепт хлеба с маком.

— От папиной семьи. Надо будет как-нибудь попробовать.

— Значит, твой отец знает о том индийском родственнике, про которого говорил Джек?

Она пожала плечами, смущенная моим внезапным интересом.

— Твой отец знает об истории больше, чем Джек?

— Да не, вряд ли. Он говорит, что мы можем быть родственниками, мы, то есть Риверсы и Флитвуды, а может, и Айронстоуны. Это все, что я знаю.

На ее лице было написано твердое желание не отвечать ни на какие вопросы, поэтому мне пришлось отступить. Салли опустила палец в мешок с пряностями и принялась разглядывать крошечные серовато-черные семена, прилипшие к подушечке.

— Ты знаешь, что это опийный мак? Фирма, в которой работает Джек, делает духи из масла семян опийного мака. Эти семена такие крепкие, что могут прождать в земле сто лет, а только потом дать ростки.

Я спросила, что она думает о старых названиях мака, на которые мы наткнулись в библиотеке Магды, — красные колпачки, грозовой цветок; я думала, она будет говорить про жестокость и насилие, а она подула на свой пальчик, так что семена исчезли в комнате моей тети.

— Брехня.

Кажется, именно в то утро она легонько постучала по моему замку и невзначай заметила, что неплохо бы его заменить.

— Могу устроить тебе хорошую скидку у мистера Сильвера.

Все, что происходило между Салли и ее отцом, выплыло наружу благодаря дедушке Ника. Он постучался ко мне как-то в воскресенье и принялся жаловаться:

— Право же, весь этот шум-гам невозможно терпеть!

— Вы о Риверсах, мистер Банерджи?

Прошлой ночью там случилась настоящая буря, когда отец Салли вернулся из пивной.

— Ну а сегодня она не пришла помочь. Обычно она приходит каждое воскресенье рано утром и отвозит мои растения на Коламбия-роуд, за это, как вы знаете, я плачу ей небольшие комиссионные или даю растения на выбор. Не появиться и не предупредить заранее — это совсем на нее не похоже.