Помоги проекту - поделись книгой:
Мыльников вопрошающе глянул из-под кустистых бровей — светлые глаза были как обтаявшие льдинки. Наталья внутренне поежилась, но — делать нечего, надо решаться.
– На поклон я пришла, батюшка, — потупилась Шелихова, вполне естественно залившись краской смущения, отчего недоверчивый купец даже крякнул и невольно расслабился.
Выслушав предложение наследницы немалого капитала, помолчал, покачивая лохматой головой, видимо, прокручивая мысленно возможные последствия, потом вновь приглашающе поднял рюмку:
– Твое здоровье, соблазнительница! — И высверкнул голубоватыми огнями из-под нависших бровей. Похоже, одобрительно.
Однако заметил:
– А кто даст привилегию, что объединенная компания получит одобрение в столице?
– Мой зять Николай Резанов близок ко двору и берет на себя эту задачу.
– А-а, этот лейб-гвардеец? Сын нашего председателя гражданской палаты?
– Он, Николай Прокопьевич, не токмо сын председателя суда и лейб-гвардеец, — чуть заметно усмехнулась Наталья Алексеевна. — Николай Петрович заведовал канцелярией статс-секретаря императрицы, и Божией милостью государь наш новый к нему благоволит. Зятья мои ныне бумаги скрупулезные составляют, дабы дело компанейское все рогатки без сучка-задоринки прошло.
– А в народе слушок ходит, — осклабился Мыльников, — будто зятек твой Резанов Григория Иваныча и порешил, чтобы капитал евойный хапнуть…
– Клевета! — неожиданно сурово перебила Шелихова. — Николай при свидетелях отказывался от доли в наследстве, что ему Григорий Иванович отписал, и лишь по моей великой просьбе согласился. Среди нас, купцов, таких честных и порядочных с фонарем поискать и то вряд ли сыщешь. А уж какая от него польза в столице, ты сам вскорости увидишь и поймешь. Конечно, ежели твое согласие будет на объединение.
– Лады, матушка, — открыто засмеялся Мыльников. — Так тебя, кажись, кличут в вашей компании. А то, что за своих горой стоишь, мне — по сердцу.
Глава 5
Союз Северо-Восточной американской, Курильской, Северной и Иркутской коммерческой компаний основатели назвали «Американской Голикова, Шелихова и Мыльникова компанией»; с этим новым прожектом Резанов и вышел на Коммерц-коллегию. А еще он привез в Петербург Наталью Алексеевну с подробной запиской о заслугах семьи Шелиховых перед государством Российским. Записку эту также представили в коллегию, ее увидел граф Николай Петрович Румянцев, недавно назначенный одним из директоров Вспомогательного для дворянства банка и, моментально уяснив важность новой компании для благополучия вверенного ему финансового учреждения, использовал все свои возможности, чтобы устроить Резанову и Шелиховой аудиенцию у императора. А возможности у него имелись весьма основательные, поскольку граф был в дружеском расположении Павла Петровича уже многие-многие годы.
Император принял и обласкал вдову знаменитого первопроходца и промышленника, именным указом даровал ей и всему шелиховскому потомству дворянство, а вот дать объединенной компании монопольные права на колонизацию Америки поостерегся. Последовал вкрадчивому совету своего лейб-оператора Джеймса Уилли, который во время аудиенции совершал массажные манипуляции на спине монарха.
– Ваше Величество, — говорил молодой медик, разминая мышцы государевых плеч, прикрытых белою рубашкой тонкого полотна, — я дерзну вам напомнить, что Аляска фактически — часть Канады, а Канада принадлежит Великобритании. Россия вступила в антифранцузскую коалицию, в которой главную роль играют ваша и Британская империи. Так нужны ли трения между великими державами из-за какой-то промысловой компании?
Говорил по-английски, чтобы не поняли те, кому это знать необязательно, но для слуха императора его произношение показалось каким-то странным, искаженным, вернее даже очень упрощенным. Обычно медикус говорил по-русски, конечно, с ужасным акцентом, но от своего родного он отказался, заявив при поступлении на службу, что хочет овладеть языком его новой родины в совершенстве и потому просит говорить с ним только по-русски. Это всех устроило, в том числе и семью императора, но сейчас, услышав его речь, Павел Петрович весьма удивился: образованный англичанин, ну, ладно, пусть шотландец, учился в Эдинбургском университете, а говорит… как-то простовато… то ли по-крестьянски, то ли по-бродяжьи… Весьма и весьма странно… Однако это можно будет выяснить потом, главное — суть!
– С компанией вашей разберемся позже… при случае… — сказал император аудиентам. — А теперь ступайте. С Богом!
Резанов английский знал и, выйдя от государя, хотел было перевести слова лейб-оператора матушке, с усмешкой оговорив, что тот забывает родной язык, однако Наталья Алексеевна оборвала зятя на полуслове:
– Я, Николаша, все поняла. И даже лучшей, чем ты. Медикус говорил на языке американских трапперов[9], а я с ними на Аляске насобачилась — и дралась, и обнималась. Откуда тут взялся траппер, не моего ума дело, — меня тревожит судьба нашего прожекта. За дворянство мы, конечно, их величеству благодарствуем, однако он про случай сказал — так ты энтот случай не упусти. Ни в коем разе!
Случай представился, когда от фельдмаршала Суворова, командующего русским экспедиционным корпусом в Северной Италии, в столицу примчался курьер с триумфальным известием о разгроме французских войск на реке Треббии. В этом сражении генералы Макдональд и Моро потеряли убитыми, ранеными и взятыми в плен половину своей объединенной армии, почти 23 тысячи солдат.
Итальянский поход Суворова обходился российской казне в копеечку. Поэтому сердце императора терзали два противоположных чувства — гордость за блестящие победы русского оружия и тревога от докладов государственного казначея, временами тянущая к тихой панике. На этот раз в пространной реляции полководца император узрел упрек в недостаточном снабжении корпуса и разразился столь яростными, с пеной на губах, выпадами по адресу Австрии, с превеликой леностью выполняющей свои обязательства, и Англии, втянувшей Россию в ненужную русским бойню, что некоторые придворные сочли всплеск негодования монарха эпилептическим припадком. Граф Румянцев, отставленный от службы вследствие придворных интриг, уже собирался отбыть за границу, но, прослышав про этот казус и неплохо зная характер Павла Петровича, сразу понял, что император готов досадить Англии, а вкупе с нехваткой денег, вполне может одобрить американскую компанию Шелихова. Граф немедленно послал за Резановым и вместе с ним помчался к адмиралу Кушелёву, которого в предыдущем году сменил (правда, ненадолго) на посту директора департамента водных коммуникаций и с той поры с ним приятельствовал. Благо и повод имелся подходящий: адмирала следовало поздравить с назначением на пост вице-президента Адмиралтейств-коллегии, тем более что без помощи Адмиралтейства заниматься колонизацией новых земель будет тяжело даже большой компании.
– Вот не знаем только, как подступить к государю с прожектом, — посетовал Николай Петрович, представив Резанова и рассказав Кушелёву о лелеемых планах и давнем отказе императора в поддержке компании. — Правда, то был не совсем отказ: отложили до иного случая, — но всем ведомо, что Его Величество не любит возвращаться назад. А мне, как ты знаешь, с недавних пор путь к государю закрыт. Так не подскажешь ли, как быть, любезный Григорий Григорьевич? Ты же с ним уже много лет в отношениях более чем дружеских. Любимец, можно сказать…
Они сидели в библиотеке, пили кофе с ямайским ромом, до которого адмирал был большой охотник, покуривали. Седовласый и уже лысеющий, несмотря на свои сорок пять лет, Григорий Григорьевич сгорбился в креслах, опустив плечи, и задумчиво посасывал пенковую трубку, пуская из ноздрей крупного носа голубоватые струйки дыма. Пауза затянулась, но граф и камергер терпеливо ждали, дымя ароматными сигариллами.
– Сегодня, — заговорил, наконец, адмирал, вынув трубку изо рта и почесывая мундштуком переносицу, — лично вручая указ о назначении, государь пригласил меня завтра к обеду. Он весьма озабочен оскудением денежной кладовой, и я попробую замолвить словечко о вашем прожекте под тем румбом, что американская компания значительно увеличит поступления в казну. Так?
– Истинно так, Григорий Григорьевич! — воскликнул граф. — Постарайся, замолви, а там и сам станешь первым акционером новой компании. Да и императорская фамилия будет весьма желанна в качестве акционеров с привилегиями.
Слова нужные были сказаны, только так уж на Руси повелось: от слова до дела семь верст киселя хлебать. Вот и с компанией получилось то же.
Глава 6
Павел Петрович с детства поверил в нумерологию. Это случилось, когда у него появился новый наставник, толстый и жизнерадостный Никита Иванович Панин, сменивший «сухаря» Федора Дмитриевича Бехтеева. Федор Дмитриевич был приставлен к четырехлетнему великому князю с заданием от императрицы Елизаветы Петровны «внушить воспитаннику», что он — будущий мужчина и государь. Бехтеев оказался учителем занятным: через игру в солдатики он быстро обучил царственного мальчугана читать и писать по-русски и по-французски, а также арифметике. Живой и сообразительный ученик мог часами разыгрывать сражения костяных гренадеров и мушкетеров на большой карте Российской империи, в свободном углу которой учитель сделал каллиграфическую надпись: «Здесь видишь, государь, наследство, что славные твои деды победами распространяли». Федор Дмитриевич обожал воинские уставы, приказания, дисциплину, внушал ученику, что без таковых знаний настоящего царя из него не получится, и, надо сказать, весьма в этом преуспел. Однако матушка императрица, побывав на одном занятии, выразила неудовольствие «муштрой ребенка» и заменила учителя.
Никита Иванович, уже тринадцать лет подвизавшийся на дипломатическом поприще, принял бразды воспитания царевича как знак высочайшего прощения и благоволения, ибо два последних года, после отставки канцлера Бестужева-Рюмина и восхождения на этот пост графа Воронцова (к слову, заклятого врага семейства Паниных), Ее Величество неоднократно выказывала недовольство симпатией своего посла в Стокгольме к устройству шведской конституционной монархии. Панин не задавался вопросом, что послужило причиной смены монаршего гнева на милость, по крайней мере не пытался это выяснять, — его увлекла редкостная возможность вырастить из юного Павла либерального императора, тем более что, будучи послом, Никита Иванович стал членом масонской ложи и со всем пылом пожилого неофита устремился проповедовать царевичу идеалы «братства вольных каменщиков».
Первым делом он познакомил воспитанника с началами нумерологии — учения, весьма популярного среди масонов, — и сделал это изящно и убедительно даже для шестилетнего малыша. Сложив, в соответствии с правилами, числа его дня рождения, Никита Иванович получил «1» и с удовольствием рассказал мальчику о чертах характера, которые присущи человеку, чье число «единица». Разумеется, не обо всех, а лишь о тех, которые должны помочь в воспитании «настоящего мужчины и государя».
Великий князь с восторгом воспринял девиз «единицы» «Отвага», обрадовался, что он, по словам воспитателя, человек мужественный, храбрый, решительный, что, когда вырастет, победит «бесконечную тьму», потому что займет высочайшее положение. Уверовав в предсказание, царевич внимательнейше прислушивался к советам Панина; он то и дело поверял свои поступки законами нумерологии или соотносил будущие действия с подходящими числами. Приняв трон, Павел Петрович свою коронацию назначил на 5 апреля 1797 года, потому что по нумерологии эта дата соответствовала числу «6», а девиз «шестерки» — «Служение людям», ей присущи чувство долга и привязанность к семье, любовь к гармонии, гуманизм и подвижничество; она призвана делать добро для друзей и общества. Император уверовал, что эти качества полностью отвечают его человеческой природе и историческим замыслам, и все последующие реформы были так или иначе связаны с ними. Никита Иванович мог быть доволен: его идея воплотилась в деяниях самодержца.
Вот и подготовка указа о создании Российско-американской компании и само его подписание теснейшим образом переплелись с нумерологией.
Возрожденный прожект появился на этот раз как нельзя кстати; император ухватился за него, что называется, двумя руками и тут же распорядился подготовить указ и все необходимые к нему приложения точно к 8 июля, ибо, как он мгновенно просчитал, на этот день выпадает число «5». А число «5», как он прекрасно помнил, хоть и предполагает возможные риски, ведя туда, куда другие не осмеливаются ступить, однако опора «пятерки» на закон и порядок в конечном счете обеспечивает рост благосостояния. В случае Российско-американской компании это благосостояние обещало выражаться доходами с большими нулями.
Джеймс Уилли, ставший к этому времени лейб-медиком императорской семьи, а значит доверенным лицом самого государя, пытался разубедить Павла Петровича, помимо прежних аргументов напирая на то, что русские купцы разгильдяи и транжиры, воры и мошенники, что государство в лице его августейшего правителя ни в коем случае не должно им покровительствовать, поскольку может потерять авторитет в глазах Европы, а это, несомненно, скажется на чувствительном здоровье Его Величества и сократит дни его царствования… Последнее утверждение Уилли заставило государя насторожиться, ибо намекало на предсказание монаха Авеля о краткосрочном правлении Павла Петровича, более того — о лишении его жизни через удушение. При дворе, и не только, было хорошо известно о точнейшем сроке кончины матушки императора Екатерины Великой, указанном монахом (тогда еще не Авелем, а Адамом), но никто не мог и не должен был знать, о чем поведал доморощенный пророк при личной встрече с государем.
Вспомнив про Авеля, император немедля приказал доставить его в столицу — решил спросить провидца о судьбе и роли в государстве новоучреждаемого предприятия: уж больно велик получался замах.
Высокий, сухолицый монах в черной рясе, с посохом в руке, вошел в кабинет и степенно склонил голову в черном клобуке, длинная рыжеватая борода распласталась на груди.
Павел Петрович живо встал из-за стола, заваленного бумагами, быстрым шагом подошел и заглянул снизу в темные, будто проваленные глаза.
– Владыко отче, благослови меня и весь дом мой, дабы твое благословение было нам во благо.
– Благословен Господь Бог всегда и во веки веков. — Авель перекрестил императора, затем повернулся и обнес широким крестом весь кабинет.
– Проходи, отче. — Павел Петрович усадил монаха в обитое вишневым бархатом кресло у отдельно стоящего чайного стола и позвонил в серебряный колокольчик. — Чай, сливки и печенье, — приказал вынырнувшему из-за тяжелой малиновой портьеры лакею (тот мгновенно исчез) и добавил, обращаясь к гостю: — Откушаем чаю, отче, побеседуем, а там и обеда время наступит.
Император уселся в кресло напротив Авеля и вперил в него пронизывающий взгляд, от которого у придворных начинали дрожать колени и невольно склонялись головы. Однако монах, глядя встречно, спокойно выдержал испытание.
– Для чего я снова тебе понадобился, государь? — Низкий хрипловатый голос провидца словно растекся по сияющей лаком поверхности стола, не выходя за ее пределы.
Слуга в сопровождении лакея внес серебряный поднос, на котором красовались пузатый серебряный чайник, серебряный же высокий сливочный кувшинчик, чашки с блюдцами китайского фарфора, а к ним серебряные ложечки, хрустальные вазочки с сахаром и печеньем, небольшие плошки с вареньями, проворно расставил все на столе под присмотром лакея, налил в чашки ароматный, дышащий паром чай, и они оба исчезли за портьерой.
Павел Петрович за все время процедуры не проронил ни слова и, лишь когда щелкнул замок двери, спросил, четко разделяя слова:
– Сказывал ли ты, отче, кому-либо о том, что поведал мне в прошлую встречу? К примеру, о сроке моего правления?
Авель перекрестился и ответил степенно, без тени сомнения:
– Господь Бог рече ко мне, сказывая, что будет отчине нашей и всему миру, а после наказывая: «Не всем скажи и не всем напиши, а токмо избранным Моим». Яко же мог я, раб Божий, нарушить Его слово указное?
Он снова перекрестился, следом перекрестился и император.
Помолчали, занятые усладой чаепития. Павел Петрович ломал в нервных пальцах, кроша на стол, тонкую вафельную плитку; монах намазал такую же плитку малиновым вареньем, аккуратно откусил и запил маленьким глотком чая.
Заговорил император.
– Твое предсказание, отче, я записал в назидание потомкам моим, наказал вскрыть письмо через сто лет после кончины моей. Предсказанного не боюсь, ибо от судьбы не уйдешь.
– Однако же все в руцех Божиих, и судьба человека смердящего тако же, аки судьба вознесенного на вершины. Деяние к деянию, доброе к доброму складывают судьбу. Деяния человека ничтожного судьбу мало изменят, ибо сами ничтожны, деяния же великого во благо государства могут изменить судьбу государства…
– А судьба самого великого тоже изменится?
– Сказано же: все в руцех Божиих, — посуровел Авель. — Како решит Господь, тако и будет. Значение жизни человека великого зависит токмо от его деяний.
– Я тоже так думаю, — кивнул император. — Потому и призвал тебя, отче, для совета и провидения.
Он встал, жестом оставив монаха в кресле, и прошелся по кабинету, задумчиво оглядывая его убранство.
– Здесь меня задушат? — спросил тоном, не требующим ответа, однако Авель, следивший за его движениями, проронил:
– То нам не ведомо.
– Впрочем, неважно. — Император словно встряхнул себя изнутри. — Предупрежден — значит, вооружен. Займемся деяниями во благо государства Российского, возможно, для изменения его судьбы. — Вернулся на свое место, налил свежего чаю (слуга, скользнув быстрой тенью, успел сменить остывший чайник) и обратил некрасивое, но вдохновленное идеей лицо к провидцу. — Я пригласил тебя, отче, по делу, может быть, ничтожному, однако мне за ним видится нечто, неизмеримо более значительное.
Павел Петрович поведал провидцу прожект колонизации Русской Америки, не умолчал и о предупреждении лейб-лекаря Уилли.
Авель неожиданно усмехнулся:
– Об Англии, государь, Господь рече мне, рабу Божию, что страну сию следовало наречь Наглией, ибо с превеликою наглостию лезет она во все щели, дабы интересы свои соблюсти. Опасайся, государь, такоже обещаний ея прельстительных и даров искушающих, ибо то есть дары данайцев… Что же прожекта касательно… — Провидец помолчал, отпил чаю без прикуски и молвил тихо, но весьма внушительно: — Прожект сей возымеет силу, судьбу империи меняющую, ежели на землях тех заморских заря вольности воссияет, разум человеческий освободится для замыслов и деяний великих, а деяния эти на землю российскую возвернутся силою могучей, судьбы меняющей. Токмо препона есть, кою ты, государь, волею своею разрешить можешь…
Монах замолк и уставился в пространство, словно стараясь провидеть, какое именно препятствие встанет перед прожектом, сулящим процветание всему государству Российскому.
Павел Петрович ждал, боясь чем-либо нечаянным нарушить процесс ясновидения.
Пауза затянулась.
Внезапно Авель вздрогнул и заговорил снова, но как-то механически и совершенно иными словами, без церковной витиеватости:
– Людей русских в Америке мало, образованных можно по пальцам перечесть — некому пока что ее развивать и вперед двигать. Надо отменить крепостное право, дать волю всем желающим туда поехать, помогать им в переезде, поощрять там науки и ремесла — плоды их вернутся на землю российскую, и тогда судьба России будет совсем инакой.
Император едва не раскрыл рот от изумления — не столько от смысла речений провидца, сколько от языка, словно говорил не монах, а другой, много более образованный человек. Наверное, в него вселился кто-то из будущего, — страшась неведомого, подумал он. — И что на это можно ответить?
– Крепостное право я бы хоть завтра отменил, — Павел Петрович обтер ладонями лицо — будто умылся, — да только, думаю, срок жизни моей стал бы еще короче: слишком много при дворе противников. Ну и кроме того: позволю всем желающим уехать — Россия вмиг обезлюдеет.
Авель снова вздрогнул — очнулся, взглянул на императора испуганно-безумными глазами:
– Почто обезлюдеет?!
– Так все в вольную Америку сбегут!
Взор монаха прояснился:
– Все не сбегут. Кто-то не схочет, кто-то не сможет…
– Все равно — рискованно давать волю, не готов мой народ к ней. Но я постараюсь, отче, вложить в указ многие привилегии, которые поспешествуют развитию компании, а с нею — всей колонии. А то, об чем говоришь ты, отче, пущай мои наследники претворяют, судьбу Отечества меняют.
«Польза и выгоды, проистекающие для Империи нашей от промыслов и торговли, производимых верноподданными нашими по Северо-Восточному морю и в тамошнем крае Америке, — говорилось в указе императора Правительствующему Сенату, — обратили на себя наше монаршее внимание и уважение. Почему принимая в непосредственное покровительство наше составившуюся по предмету оных промыслов и торговли компанию, повелеваем ей именоваться: под высочайшим нашим покровительством Российская Американская компания; и соизволяем, чтоб в подкрепление предприятий сей компании возможные со стороны военных начальников пособия нашими сухопутными и морскими силами по требованиям ее чинимы были на ее содержании. К руководству же и вящею облегчение и одобрение сей компании составлены для нее правила и содержание всемилостивейше даруемых от нас ей до сего времени на двадцать лет привилегий…»
Основными правилами и привилегиями стали отвергнутые Екатериной II монопольное право промыслов, торговли, поселений, а также торговые связи с другими государствами.
Параграф третий привилегий давал Компании право пользоваться не только всем, что имелось в благоприобретенных землях, но и тем, что будет открыто и отыскано впредь, лишь бы не было на то других претендентов. Привилегии давали право рубить лес, давали льготы по найму людей, по продаже свинца и пороха, но главное — даровали исключительные возможности на всяческие приобретения, промыслы и открытия новых стран. Территориями до пятьдесят пятого градуса северной широты Компания могла пользоваться по праву принадлежности их России, а те, что южнее, — открывать, исследовать, использовать по своему усмотрению, при условии что эти территории не заняты другими государствами.
По указу Павла I Компанию возглавил камергер Николай Петрович Резанов.
Прочитав высочайший Указ, Джеймс Уилли скажет военному губернатору Санкт-Петербурга графу Петру Алексеевичу фон дер Палену странные слова:
– Now I lost, but not yet evening. I don't have a gold snuff boxes, but may come down and the butt of the gun[10].
Граф неожиданно вспомнит о них после страшной мартовской ночи, когда гвардейские офицеры убили императора Павла. Среди убийц был иностранец, вроде бы камердинер генерала Зубова. Одним из орудий убийства послужила золотая табакерка. Обошлись без пистолета.
Медицинское заключение о кончине самодержца, гласившее, что смерть наступила от апоплексического удара, подписал лейб-медик Уилли.
Глава 7
Проснулся байдарщик Тараканов от сильнейшей бортовой качки. Было темно, что-то трещало, ухало, выло и свистело, слышались крики, где-то явно потоками лилась вода…
Вот дьявол! Пока он дрых в своей каюте, похоже, налетела буря; шхуна последние дни шла в виду берега, до него, обрывистого, рукой подать — тут и до крушения недалече. Мысли в голове вертелись, а руки сноровисто делали привычное дело: натянули штаны, потом сапоги… Пошарил кафтан… не нашел, махнул рукой — обойдусь, зима, ли чё ли! Под ногами плескалась вода, уже выше щиколоток. Тимофей вслепую отодвинул щеколду на двери, шатаясь от качки, вышел из каюты и, найдя руками трап, так, на четырех, и полез наверх…
Шквалистый норд-вест свистел в снастях, гнул мачты, несмотря на глухо зарифленные паруса; пенистые валы били в корму, то подбрасывая ее, то прокатываясь по палубе до самого бака. По серому, мглистому небу наперегонки бежали рваные облака.
Командир «Святого Николая» штурман Булыгин стоял на шканцах возле рулевого, следил за волнами и отдавал короткие приказы на смену галсов. Юнгу, восемнадцатилетнего Фильку Котельникова, Булыгин отправил в трюм — следить, не появится ли течь, и при необходимости поставить на помпу для откачки воды шестерых промысловиков-алеутов, которые там ютились. А матросы — девять русских промышленных и один приблудный англичанин Джон Вильямс — распределились по-пятеро возле мачт, привязавшись короткими концами кто к фальшборту, кто к самой мачте, и, вооружившись топорами и тесаками на случай, если понадобится рубить такелаж, ждали куда судьба вынесет.
Поделиться книгой: