Помоги проекту - поделись книгой:
На «кубанской стороне» эту задачу возложили на генерал-поручика Александра Суворова, того самого, который впоследствии взял Измаил и перешел Альпы. В его распоряжении были как регулярные войска, так и донская казачья конница во главе с атаманом Алексеем Иловайским. Поначалу казалось, что ногайцы смирились с падением ханской власти, а главное — с планами Потемкина по их переселению на Урал. Спросите, почему туда? В Петербурге опасались османского влияния на ногайских мусульман-единоверцев и решили переселить кочевников подальше от турецкой границы. 22 июля 1783 года Суворов писал Иловайскому, что ногайцы «жнут теперь хлебец и собираютца на Уральскую степь в неблизкий поход, что, уповая на милосердие всевышняго, дней через десяток начатца может во всех сих странах. Все наличные вступили в высочайшее подданство, с чем ваше превозходительство милостивый государь поздравляю…».
Все изменилось 2 августа 1783 года, когда Суворов получил известие о восстании ногайцев, которые перебили конвойные команды и начали прорыв на юг — за Кубань. Восставшие надеялись уйти в земли вольных черкесов и рассчитывали на помощь османского султана. «Я сию минуту выступаю. Бога ради, елико можно, Ваше Превозходительство, поспешайте с толикими людьми, сколько ныне при вас в собрании есть, к Кагальницкой мельнице войска подкрепить и оные спасти», — писал встревоженный Суворов все тому же Иловайскому.
В Прикубанье развернулась ожесточенная схватка. В ежедневных стычках и крупных сражениях гибли сотни и тысячи ногайцев, казаков, русских солдат. Значительной части восставших кочевников удалось уйти за Кубань. Собрав силы в мощный военный кулак, Суворов отправился в Закубанскую экспедицию. В октябре 1783 года ногайцы потерпели поражение. Ногайская аристократия признала присоединение Крыма и Кубани к Российской империи. Вскоре замиренных кочевников переселили в Прикаспий, где их потомки проживают и по сей день, населяя Ногайский район Республики Дагестан.
Новой российской границей на юге стала река Кубань. Здесь на многочисленных постах теперь несли однообразную и изнурительную пограничную службу донские казаки.
Беглецы
Весна 1792 года на Кубани была, как обычно, теплой. Невысокие деревья покрылись сезонным нарядом, который мутно отражался в водах Кубани — реки-границы, отделявшей Российскую империю от закубанских черкесов. Они считались подданными Османской империи, но власть султана над гордыми и независимыми черкесами была номинальной. По условиям Ясского мира (29 декабря 1791 года), завершившего очередную Русско-турецкую войну, османы обещали, что сумеют полностью прекратить набеги черкесов на пограничные русские крепости и поселения. Однако практичная Екатерина II, несмотря на это, повелела укрепить правый кубанский берег новыми фортециями и казачьими станицами. Сия монаршая воля повергла донских казаков в уныние. Их службе шел уже третий год, и наступившей весной они ждали лишь одного — возвращения домой, на Дон.
Вместо этого казакам велели поселиться на Кубани. Начальство приказало рубить лес и строить избы, чтобы к осени в 12 новых станицах могли обосноваться по 200 казачьих семей, а в Усть-Лабинской станице — 400 семей. Всего Екатерина II и кавказский генерал-губернатор Иван Гудович рассчитывали поселить на Кубани до 3 тысяч донских казаков с семьями. Всех казаков, по спискам канцелярии Войска Донского, в это время было 28 314. Получается, на Кавказ должен был отправиться каждый десятый донец.
Казаки, отслужившие на Кубани свою трехлетку, рубить лес и строить избы отказались. Уговоры офицеров на них не действовали, лишь распаляли недовольство. Собираясь по ночам на сходки, казаки обвиняли правительство в грубом нарушении традиций и казачьих прав. Донским казакам и прежде приходилось заселять территории, присоединенные к Российскому государству. В 1724–1725 годах казаков переселили на Терек и в Астрахань, в 1731–1744 — на Царицынскую линию, в 1770–1775 — в Азовскую, Таганрогскую и Моздокскую крепости. Но каждый раз переселения проводились по жребию или очереди. Теперь же казаки должны были оставить родные места по приказу и целыми полками.
В разговорах и пересудах определился предводитель разгневанных казаков — Никита Белогорохов. Это был казак-кипятильник, способный довести апатичную массу до состояния вулканического горения. Он родился и вырос в Пятиизбянской станице, но еще в 1770-х годах за плохое поведение был выслан то ли в Таганрог, то ли в Азов — точно не известно. Подержав в крепости, власти поселили Никиту во вновь устроенной Екатерининской станице. Но и здесь Белогорохов продолжил буянить, за что числился у начальства казаком «дурного поведения». «Человек решительного характера, дерзкий, готовый на самое отважное, рискованное предприятие и обладавший способностью подчинять своему влиянию других», — написал о нем историк Евгений Фелицын.
Силой красноречия Белогорохов убедил многих казаков, что поселить на Кубани их желают не по монаршей воле, а происками войскового атамана Алексея Иловайского. Казак предлагал отправить к атаману ходатайство об отмене переселения, при необходимости подкрепив его силой оружия. Белогорохову поверили. Тайком от начальства в Черкасск отправились казаки Фока Сухоруков, Степан Моисеев и Данила Елисеев. Посланцам было поручено выяснить, кто же стоит за ненавистным приказанием о переселении донских казаков на Кубань.
22 мая 1792 года Сухорукова и других казаков принял атаман Иловайский в столице донского казачества Черкасске. Выслушав требования недовольных, атаман велел им возвращаться обратно на Кубань и вручил приказ всем донским полкам на Кубани. В приказе призывал подчиняться начальству, а «повелеваемую к строению станиц работу производить без ропота и отрицательства». Правда, Иловайский обещал в ближайшее время отправиться в Петербург, чтобы добиваться у государыни отмены казачьего переселения.
Черкасск был столицей донского казачества до 1805 года, когда уступил этот статус Новочеркасску. Впоследствии Черкасск стал именоваться Старочеркасском, или станицей Старочеркасской. В годы своего расцвета город представлял собой колоритное зрелище. Интересные сведения о Черкасске и его населении в первой половине XVIII века оставил датский пастор Педер фон Хавен, который в 1737 году служил секретарем у вице-адмирала Петра Бредаля. Сам Бредаль был норвежцем по происхождению, но поступил на русскую службу еще при Петре I, а в Русско-турецкую войну 1735–1739 годов командовал Донской флотилией.
Черкасск, по описанию Хавена, был построен на высоких сваях. Причина — постоянная угроза затопления города при ежегодных разливах Дона с апреля и до конца июля. В это время долина Дона заполнялась водой, русло расширялось до 35 километров. Река превращалась в море, посреди которого, как маленький челн, виднелся Черкасск. В половодье дома затапливались по окна, жителям ничего не оставалось, как перекидывать доски от окна к окну и так передвигаться по полузатонувшему городу.
Столица донского казачества была крупным центром международной торговли: по словам Хавена, «он (Черкасск. — А. У.) ведет оживленную торговлю и заселен всевозможными азиатскими нациями». Внешний вид города показался датчанину восточным, «все улицы и дома в нем выстроены на турецкий манер». После того как в результате Русско-турецких войн XVIII века российская граница передвинулась дальше на юг, торговое значение Черкасска снизилось. Город все больше специализировался на административных функциях, но и этому сильно мешала донская вода: она на целые недели отрезала Черкасск от сообщения с внешним миром, причиняла урон городскому хозяйству, вносила сумятицу в течение государственных дел. В 1802 году для устройства защиты от наводнений в Черкасск направили венецианского инженера Антонио де Романо. Он проработал целый год, но недостаток средств для проведения масштабных работ и противодействие со стороны атамана Матвея Платова вынудили венецианца признать поражение. Казачьи войсковые регалии вскоре начали перевозить в новую столицу. Эра Черкасска, в которую уместились и противоречия с царской властью, и религиозные войны, и восстание Кондратия Булавина, закончилась.
Белогорохов не стал дожидаться возвращения Сухорукова. Ему удалось подбить казаков трех полков (Поздеева, Кошкина и Луковкина) на неслыханное дело — побег с места службы.
Ночью 19 или 20 мая (точнее не установлено) 778 казаков со знаменами и бунчуками (символами власти в виде древка с конским хвостом) оставили расположение своих полков и под предводительством Белогорохова отправились в Черкасск — добиваться правды.
Пройдя ускоренным маршем через степь, в воскресенье, 30 мая, мятежные казаки подошли к столице Донского войска. Они стали напротив города, от которого их отделял Дон, необычайно полноводный той весной. Казаки отдыхали после дальней и трудной дороги, когда Белогорохов позвал их обсудить лихое дело, которое привело их под Черкасск. Как и положено, казаки составили круг, в самую середину его поместили 15 полковых знамен и бунчуков — символ справедливости и законности их действий. Донцы не считали себя изменниками, как раз наоборот, они пытались защитить традиции, отстоять правду, а именно принцип очередности кавказской службы.
Когда все собрались, Белогорохов вышел к частоколу знамен. Казаки внимательно слушали. «Знаете ли вы, отчего мы ушли с линии и зачем пришли сюда?» — спросил зачинатель казацкого возмущения. «Знаем!» — громыхнул хор. Белогорохов предложил казакам дать клятву в том, что они насмерть будут стоять друг за друга и за общее дело. Все согласились и в знак нерушимости клятвы поцеловали знамена. Затем казаки разработали незатейливый план дальнейших действий. Было решено переправиться на другой берег Дона, в Черкасск, и идти к дому атамана, а там требовать доказательств внеочередного наряда на Кубань.
Ранним утром казаки форсировали реку на нескольких десятках лодок, захваченных у местных жителей, которые пасли скотину на левом берегу Дона-батюшки. С поднятыми знаменами беглецы вошли в Черкасск. Не встретив сопротивления, они подошли к атаманскому дому и взяли его в кольцо. По сообщению очевидца, казаки «с превеликим криком» стали требовать к себе атамана. Иловайский некоторое время колебался: к нему пожаловали не три осторожных посла, а несколько сотен гневных казаков. Было о чем задуматься. И все же он вышел к Белогорохову и его товарищам. Атаман спросил казаков, чего они хотят, зачем окружили его дом, покинули службу. В ответ из толпы закричали: «Вы нас не защищаете, а погубляете! Зачем отдаешь нас на поселение? Этого не будет!» Отступив назад, Иловайский громко сказал, что у него есть повеление государыни императрицы Екатерины II о переселении казаков на Кубанскую линию. Одиночные крики тут же смолкли, все казаки разом выпалили: «Покажи его нам!» Атаман приказал дьяку Мелентьеву прочитать монарший указ. Тот зачитал повеление Екатерины II, но казаки не поверили тому, что услышали. «Вы нас обманываете!» — закричал Белогорохов, бросившись к испуганному дьяку. Через мгновение дьяка схватили сильные казацкие руки. Донцы, «дав несколько ударов, сшибли с ног и отняли все те от него бумаги, а дьяк едва мог выкатиться из толпы и уйти под лестницу, где его защитили», — описывает сцену самосуда современник.
Тот день мог закончиться кровопролитием, все к тому шло. У Иловайского были верные части, готовые открыть огонь по смутьянам. К чести атамана, он не стал стрелять в своих. Иловайский и сам понимал, что требования Белогорохова справедливы. Переговоры возобновились. Казаки получили атаманское разрешение беспрепятственно отправиться в родные станицы на заслуженный отдых, их служба признавалась исполненной. Сам Иловайский вновь обещал ехать в столицу империи и просить императрицу отменить указ о поселении донских казаков на Кубани.
Получалось, беглецы добились своего: служить на линии их больше не принуждают, можно отправляться к женам и детям. Казаки так и сделали, разъехались в разные стороны. Таким финалом могла удовлетвориться и власть. В конце концов, что такое семь сотен казаков? Они не могли пробить сколь-нибудь значимую брешь в имперской броне, вместо них можно послать других, а можно и вовсе не казаков. Мало ли регулярных войск, пехотных да кавалерийских полков у великой государыни-матушки?
Но важнее было другое. По огромной Российской империи бродил призрак русского бунта. Со времен Емельяна Пугачева самодержавие остро реагировало на любую смуту, которая возникала в толще народа, инстинктивно подозревая здесь самую большую опасность.
Белогорохов и другие казаки ослушались императорского указа, бросили властям открытый вызов, заставили начальство удовлетворить их требования. Это послужило примером для других. С начала июня 1792 года с Кубани побежали донские казаки. Небольшими группами по несколько десятков конников они бросали ненавистную пикетно-постовую службу и утекали на Дон, который вновь становился вольным. С Дона выдачи нет.
И покладистая казацкая старшина, обласканная милостями Екатерины II, опомнилась. Казаки Белогорохова не успели еще доехать до станиц, как туда же полетели приказы с требованием возвращения бунтовщиков на «прежнюю службу». Где-то старшине удалось задержать беглецов, но во многих станицах случились серьезные столкновения.
Белогорохов всего несколько дней пожил вольным казаком в родной Пятиизбянской станице. Однажды днем к его дому пришли приставы и затребовали хозяина к станичному начальству. Это был арест. Белогорохова повели в станичную избу, но казаки-беглецы, давшие клятву, отбили своего вожака и ускакали в степь.
Казакам стало понятно, что рассчитывать они могут только на себя. Защищать их законные требования никто не собирался. Донское начальство себя выдало, теперь беглецы верили только в милость Екатерины II. Белогорохов убедил казаков, что избавления от служебного произвола надо искать в Петербурге. С несколькими товарищами казак отправился в столицу империи.
Вместо себя на Дону Белогорохов оставил Фоку Сухорукова, ездившего ранее послом к атаману Иловайскому. Сухоруков собрал отряд в 150 человек и пошел вверх по Дону, надеясь поднять казаков на всеобщее восстание. Донцы не поддержали собратьев-беглецов. Некоторые станицы избрали нейтралитет, но большинство выступили враждебно. Сухорукова преследовал сильный правительственный отряд. Некоторое время казакам удавалось маневрировать, уклоняться от столкновения. Фока тянул время: ждал новостей от Никиты и все еще надеялся на вольный казачий дух. Но на берегах Дона царили апатия и безразличие.
Сухоруков попал в ловушку, казаков окружили. Поняв, что сопротивление бессмысленно, беглецы сдались. Фоку и еще нескольких казаков повезли в Петербург. Нет, не ко двору императрицы Екатерины II. На суд. Там уже находился схваченный ранее Белогорохов.
Никита Белогорохов держался мужественно, как и положено настоящему вольному казаку. Судьям заявил, что изменником себя не считает и вины не признает. Независимость и смелость особенно злили судейских чиновников, всегда стремившихся уловить малейшее дуновение с начальственных высот. Не оставила твердость духа и Фоку Сухорукова, обвиненного в организации вооруженного сопротивления законной власти. Эти двое были признаны судом главными виновниками побега донских казаков с Кубани и последующих волнений на Дону. Белогорохова приговорили к 50 ударам плетьми, Сухорукову назначили на двадцать меньше. Кроме плетей их ожидала каторга за Байкалом, в далеком Нерчинске. Остальные казаки, по мнению судей, «зла и разврата учинили менее», а «в допросах своих говорили с признанием и раскаянием», что для обвинителей было еще важнее.
Наказать казаков-беглецов решили показательно, на глазах у других донцов. 10 июня 1793 года закованных в цепи Белогорохова и Сухорукова под сильным караулом повезли из Петербурга на Дон в крепость Дмитрия Ростовского. К вечеру 9 июля казаков доставили к месту экзекуции. Здесь они пробыли больше месяца. Власти готовили публичную расправу, рассылали приглашения на казнь. От каждой казачьей станицы затребовали по два представителя.
Наконец 12 августа все было готово. На глазах у 183 казаков Белогорохов и Сухоруков получили назначенные удары плетью. Еще кровь не запеклась на спинах, а казаков уже везли в Нерчинск.
Восстание пятидесяти станиц
Расправа над Белогороховым и Сухоруковым должна была показать казакам, что сопротивление бессмысленно. Имперское правительство не собиралось отказываться от переселенческих планов. Но замысел несколько изменился. Если до побега с линии казаков Белогорохова начальство намеревалось навсегда оставить на Кубани шесть донских полков, то теперь планировалось устроить переселение «по древнему донскому обряду». Это значило выбрать переселенцев случайно, по жребию. Определить казаков-мигрантов поручалось самим донцам на станичных сборах, но это была только игра в демократию.
Чтобы избежать переселения, старшины и богатые казаки стали манипулировать решением станичных сборов или нанимать вместо себя «добровольцев». В самом невыгодном положении оказывались казаки без лишних средств и широких связей. Почти все они были обречены отправиться на Кубань. Ведь переселить собирались 3 тысячи казаков, а всего в донских станицах в это время находилось немногим более 9 тысяч. Если учесть, что отправлять на кавказскую службу следовало только «здоровых, исправных воинским оружием и дву конь», то таких на Дону и вовсе было только 5832 человека.
Неудивительно, что казачьи станицы заволновались: изгоняли старшин, посланных атаманом для вручения грамот о переселении, отказывались проводить жеребьевку, подвергали некоторых старшин и офицеров обструкции. Так, полковник Степан Леонов вынужден был спасаться от казаков Семикаракорской станицы, которые, «подняв шум, кричали, чтоб грамоту не принять и не читать да из казаков на поселение не дать, выговаривая при том… ему, Леонову, поди ты сам на Кубань, а мы туда итти не желаем». В некоторых станицах местные атаманы, не в силах унять ропот, сложили полномочия, сдав восставшим инсигнии атаманской власти — станичную печать и насеку (длинную деревянную трость с серебряным шаровидным навершием). На их место избирались казаки из числа недовольных переселенческим произволом.
Нижне-Чирская станица не приняла грамоту, посланную с майором Севостьяновым, и просила «об избавлении от этого наряда». Казаков, которые подчинялись требованиям власти, публично поносили. Карп Денисов принял грамоту о наряде, и уже на следующий день у его дома собрались несколько десятков казаков, которые «скверно матерно» ругали донца-лоялиста и его жену, слышались и угрозы расправы. Денисова заставили разорвать грамоту и дать обещание не принимать от правительства никаких бумаг о поселении казаков на Кавказской линии.
Схожим образом события разворачивались в Пятиизбянской, Есауловской, Кобылянской, Голубинской, Сиротинской, Мигулинской, Каменской, Верхне-Курмоярской и других станицах.
В начале января 1794 года в Пятиизбянской станице собралась благонамеренная казачья старшина для чинного принятия грамоты и составления отписки о готовности выполнить наказ начальства на поселение. Но этому воспротивились станичники. Группа недовольных штурмом взяла дом, где проходило собрание. Двух лоялистов «прибили в полусмерть», а остальных посадили под замок. Старшину били плетьми, а после побега станичного атамана Варлама Денисова избрали на его место другого. Верные Иловайскому казаки прятались в «потаенных местах» и просили Черкасск о помощи.
Не приняла наряд на поселение и Есауловская станица. Полковнику Янову казаки заявили, что послали в Черкасск своих представителей с просьбой к войсковому правительству отменить наряд на Кавказскую линию; они были уполномочены заявить, что казаки не примут никаких грамот до возвращения «посольства». Черкасск отказался отменить наряд на кавказскую службу — с такой неутешительной вестью вернулись посланцы в Есауловскую. Войсковое правительство уверяло казаков, что наряд на кавказскую службу — это высочайшая воля государыни императрицы и атаман не в силах его отменить.
Но и это не заставило донцов подчиниться: «Закоснев в своем упорстве, решительно отозвались, что к наряду тому не прежде приступят, как в то время, когда достоверно осведомятся, что все низовые станицы оный сделали», — отмечено в официальных войсковых документах.
Между верховыми и низовыми донскими казаками с течением времени сложились непростые взаимоотношения, которые отличались конкуренцией и взаимной подозрительностью. Одним из первых эту своеобразную донскую междоусобицу описал российский этнограф и правовед Михаил Харузин. В его книге «Сведения о казачьих общинах на Дону», опубликованной в 1885 году, сказано: «Донских казаков еще исстари принято разделять на верховых, населяющих северные округа Области (Область Войска Донского. —
«Последнему славянофилу М. Н. Харузину» — так подписал одну из своих книг лидер славянофильского движения Иван Аксаков. Михаил Николаевич Харузин был близок к славянофилам и разделял их убеждения. Он происходил из состоятельной купеческой семьи, что позволило Харузину получить солидное образование. Окончив юридический факультет Московского университета, Харузин провел несколько месяцев в Берлинском и Гейдельбергском университетах, совершенствуя свои познания и приобретая научный опыт. Первоначально сферой интересов правоведа-этнографа стал Русский Север. В 1881 году Харузин путешествует по Ладожскому и Онежскому озерам, посещает Архангельск и Новую Землю. После завершения северной экспедиции внимание исследователя захватывает Дон и правовые обычаи казаков.
В 1881–1884 годах Харузин в несколько приемов объездил Область Войска Донского. По подсчетам историка Мариям Керимовой, всего Харузин исследовал более 2 тысяч актов из книг станичных правлений и судов, а также записал множество рассказов казаков о донских правовых обычаях. Все эти материалы составили основу «Сведений о казачьих общинах на Дону». Свою книгу Харузин посвятил Ивану Аксакову — «неутомимому борцу за русское народное самосознание». Харузин представил детальную картину казачьего землепользования, семейно-брачных обычаев, судебных и административных институтов. Ученый планировал опубликовать второй том книги, в который должны были войти решения станичных судов, но тиф, убивший Харузина в возрасте 29 лет, погубил и эти планы.
27 октября 1793 года майору Севастьянову все же удалось вручить наряд атаману и чиновникам Есауловской, но взбешенные самоуправством начальства казаки силой заставили лоялистов вернуть майору грамоту.
Кобылянская станица грамоту о наряде принимать отказалась и, по примеру Есауловской, послала нарочных в войсковое правительство с просьбой избавить от поселения на Кавказской линии. Вскоре уговоры правительственных эмиссаров сменились откровенными угрозами, но все было тщетно. Кобылянские казаки заявили, что приступят к выполнению наряда только после того, как «достоверно осведомятся, что все низовые станицы оный сделали». 16 ноября 1793 года хорунжий Иван Греков привез подтвердительные грамоты о полном принятии поселенческого наряда низовыми казаками, но в Кобылянской ему не поверили и проводили тумаками.
В Голубинской станице посланным «для увещевания к учинению наряда» подполковнику Ивану Янову и старшине Ивану Слюсареву казаки заявили то же самое, что и кобылянские казаки: прежде чем выполнить наряд, они хотели удостовериться, что за нижними станицами дело не стало. Так же решила и Трехостровянская станица. Казачьи станицы обменивались новостями и нередко договаривались о совместных действиях. Голубинская контактировала с Пятиизбянской и под влиянием последней также послала депутацию в Черкасск с требованием отменить наряд на поселение казаков. Но среди казаков не было единства. В станицах случались столкновения между сторонниками и противниками выполнения наряда.
Войсковое правительство, сталкиваясь с открытым неповиновением, прибегало к угрозам и, как правило, требовало от казаков «оставить волнование и приклониться к подчинению». Подобный ультиматум далеко не всегда был эффективен. Внимательно выслушав угрозы правительственных эмиссаров, казаки Сиротинской станицы хладнокровно отвергли все требования атаманских посланников.
В Каменской станице казак Семен Дурнев при общем сборе казаков назвал грамоту о поселении казаков на Кавказ фальшивкой. Дурнева неожиданно поддержал местный станичный атаман Иван Коптев, который «не старался уговорить волнующихся к повиновению высочайшей воли казаков, подавал им как подчиненным своим повод к дальнейшим упорству и дерзостям», а также «поощрял мятежников». Только после ареста этих двух «бунтовщиков» официальным властям с помощью местных лоялистов удалось замирить Каменскую.
Верхне-Курмоярская станица грамоту от майора Севастьянова приняла, но наряд на поселение выполнять не стала. Станичный атаман Филипп Топилин был в отъезде, и вместо него грамоту опрометчиво принял старшина Никифор Кательников — отец известного казачьего интеллектуала и главы секты донских духоносцев есаула Евлампия Кательникова. От Никифора Кательникова станичники грамоту принимать отказались и отправили посланников в Черкасск. Как и в других случаях, они надеялись на отмену кавказского наряда.
Часть донских станиц проявила покорность. Так, старшине Василию Поздееву удалось без особых проблем вручить грамоты о наряде в Клецкой, Распопинской, Усть-Медведицкой, Усть-Хоперской, Еланской и Вешенской станицах. Станичное начальство передало Поздееву списки казаков-переселенцев с семьями, а тот доставил их в Черкасск.
Но из Мигулинской станицы Поздеева со срамом выгнали, а атамана Клима Наполова, чиновников и стариков, выступивших с поддержкой переселения, «казаки-развратники» посадили под замок и заковали в колоды. Лоялистов ругали «скверно матерно» и обходились с ними пренебрежительно. Вожаками мигулинского протеста выступили казаки Григорий Меркулов, Никита Ступнинов и Николай Богомолов. Именно они «проводили» Поздеева из станицы. Атаманом был избран Михаил Шишкин — самый «зло зачинщик».
Сконфуженный Поздеев донес о мятеже Мигулинской войсковому правительству, и вскоре станица была окружена большим отрядом, верным официальной власти. Мигулинцы сдались, но это не уберегло их от жестокой расплаты: казаки были наказаны плетьми и все назначены на поселение в «кавказскую службу».
В начале ноября 1793 года бунтовали 50 казачьих станиц. Белогорохов с Сухоруковым на это рассчитывали, но так и не дождались. Как отметил историк Александр Пронштейн, «в декабре 1793 года казаки еще надеялись, что правительство само отменит наряд на поселение».
«В Пронштейн-на-Дону» — так в 1960–1990-х годах отвечали столичные историки на вопрос о направлении научной командировки. Ростов-на-Дону стал домом для выдающегося отечественного историка при драматических обстоятельствах. Защита его кандидатской диссертации проходила в условиях позднесталинской кампании по борьбе с «безродным космополитизмом» (1948–1953), который понимался как сознательное принижение роли русского народа в мировой истории, направленное на подрыв чувства советского патриотизма. «Безродным космополитом» могли объявить за любую попытку объективного анализа событий прошлого. Кампания имела отчетливую антисемитскую направленность, что объяснялось юдофобией Сталина и части партийной элиты, а также выраженным бытовым антисемитизмом населения СССР. Александр Пронштейн защищал диссертацию «Великий Новгород в XVI веке» в Московском государственном университете в самый разгар борьбы с космополитами — шел 1949 год. Защит было две. Первая прошла блестяще, диссертационный совет высказался за присуждение историку не кандидатской, а сразу докторской степени. Но вскоре университетская администрация приняла решение о повторной защите, сославшись на нарушение процедуры. Вторая защита Пронштейна проходила напряженно, о присуждении докторской степени речи уже не было. Историку поставили в вину статистику. В последней главе пронштейновской диссертации были приведены данные, по которым получалось, что Новгород был экономически процветающим центром до разорительного похода Ивана Грозного 1569–1570 годов. Царь выходил банальным грабителем. Такого советские чиновники и ученые-карьеристы простить не могли, ведь сам Сталин оценивал Ивана Грозного очень высоко. В разговоре с режиссером Сергеем Эйзенштейном 26 февраля 1947 года он отметил: «Царь Иван был великий и мудрый правитель… Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния».
Несмотря на резкую критику, кандидатскую степень Пронштейну все же присудили, но заставили уехать из Москвы. Так Александр Павлович Пронштейн оказался в Ростове-на-Дону, где стал заниматься совершенно другой научной темой — историей Дона и донского казачества.
Восставшие просили атамана Иловайского ходатайствовать об этом перед императрицей Екатериной II. Но атаман не рискнул пойти против монаршей воли и объявил казаков «извергами» и «бунтовщиками государственными». В ответном послании казаки отказались признать себя мятежниками и заявили, что имеют лишь одно заветное желание — жить на Дону. Атаману был предложен компромисс, казаки указали, что, если начальство полагает кубанские земли столь привлекательными для поселения, почему бы туда не переселить крестьян, которыми в избытке владела донская магнатская верхушка. В свою очередь, казаки обещали отправлять регулярный наряд для охраны мирных колонистов. Вряд ли восставшие рассчитывали на сговорчивость войскового правительства, сплошь состоявшего из землевладельцев. Скорее такое предложение было еще одной формой протеста против притеснений и попрания старых казачьих традиций.
Иловайский мобилизовал все доступные силы для борьбы против опасного неповиновения. Угрозы сменились арестами казачьих вожаков. Одумавшимся обещали прощение, упорствующим — суровую кару. Благодаря энергичным действиям Иловайскому и войсковому правительству удалось к январю 1794 года замирить большую часть бунташных станиц. Несломленными остались только пять станиц-соседок: Есауловская, Кобылянская, Пятиизбянская (родина Белогорохова), Нижне-Чирская и Верхне-Чирская.
Это были большие станицы с общим населением 18 тысяч человек. Большую его часть составляли казаки-старообрядцы, не питавшие никаких иллюзий насчет милосердия власти. Власть в станицах перешла в руки восставших, казаки-лоялисты были отстранены от должностей, а некоторых из них подвергли публичному поношению. Вожаком казаков-свободолюбцев стал есаул Иван Рубцов из Нижне-Чирской. Казакам он говорил, что атаман Иловайский их предал и они ему ничем не обязаны. Рубцов планировал идти на Черкасск и не скрывал намерения перевешать всех правительственных чиновников, а затем восстановить казацкую власть на вольном Дону. Историк Павел Юдин так передал призыв Рубцова, обращенный к братьям казакам: «Что будет, то и будет, братцы, а уже мы постоим за себя. Коли неудача будет, махнем на Дунай к некрасовцам. Турки нас с честью примут. Ничего, что басурманская земля».
На исходе лета 1708 года с Дона уходили около полутора тысяч казаков. Они шли на Кубань, возглавлял казачий исход один из ближайших сподвижников Кондратия Булавина Игнат Некрасов. Булавин поднял восстание осенью 1707 года. Поводом к антиправительственному выступлению стали действия отряда князя Юрия Долгорукова, которому Петр I поручил сыск беглых на Дону. Долгоруков действовал жестоко: «Многие станицы огнем выжгли и многих старожилых казаков кнутом били, губы и носы им резали и младенцев по деревьям вешали…» 8 октября 1707 года Долгоруков остановился в Шульгинском городке. В полночь правительственный отряд был разбит беглыми крестьянами и казачьей беднотой, руководил которыми Булавин. Князь Долгоруков погиб в перестрелке. Несмотря на последовавшее вскоре поражение от донского атамана Лукьяна Максимова, Булавин уже весной 1708 года имел войско численностью около 10 тысяч человек. 7 апреля 1708 года Булавин взял убедительный реванш у Максимова, разбив атаманское войско, состоявшее преимущественно из зажиточных низовых казаков. Во взятом вскоре Черкасске Булавина избрали атаманом.
Булавинское восстание вспыхнуло в то время, когда Петр I аккумулировал все силы Российского государства для отражения шведов под водительством короля Карла XII, которого за многочисленные победы прозвали «северным Александром Македонским». Поэтому царь считал Булавина предателем, а само восстание ударом в спину. На его подавление Петр I бросил тридцатидвухтысячную армию, назначив командиром князя Василия Долгорукова — брата погибшего Юрия Долгорукова. Царь приказал восставшие казачьи поселения «жечь без остатку, а людей рубить, а завотчиков (зачинщиков. —
Численный перевес правительственных войск и шатание в лагере булавинцев привели к поражению восстания. 7 июля 1708 года Булавин погиб в Черкасске, но не в бою с войсками Долгорукова, а отбиваясь от предавших его казаков, которые рассчитывали этим убийством заслужить прощение власти. Тело Кондратия Булавина по приказу князя Долгорукова было разрублено на части и выставлено на публичное обозрение.
После гибели Булавина вождем восставших стал Некрасов. Он попытался продолжить борьбу за Дон, но, оценив верные властям силы, решил увести казаков с семьями на Кубань. Этот выбор, как отмечает историк Дмитрий Сень, «казаки Игната Некрасова сделали весьма быстро и добровольно». На Кубани казаки-некрасовцы оказались во владениях крымских ханов. Некрасову удалось выстроить взаимовыгодные отношения с ханом Девлет-Гиреем II и избежать выдачи российскому правительству. Во время Русско-турецкой войны 1710–1711 годов некрасовцы сражались на стороне Османской империи и ее вассала крымского хана. На протяжении XVIII века Российская империя безрезультатно пыталась добиться возвращения некрасовцев. После ликвидации Крымского ханства и присоединения полуострова к России в 1783 году казаки ушли на Дунай, где продолжили верно служить османскому султану.
Атаман Иловайский забил тревогу. Попытки утихомирить восставших уговорами и посулами провалились. Оставалось действовать лишь силой. Подавить бунт поручили князю Алексею Щербатову — боевому генералу, который отличился в войнах с Турцией и много воевал с горцами на Кавказе.
Щербатов был настроен решительно, но полагал, что подключать регулярную армию — это уже чересчур. Из сведений, добытых благодаря расторопности есаула Кутейникова, верного правительству, князь знал, что среди восставших нет полного согласия, а многие казаки откровенно малодушничали, и только страх перед более смелыми станичниками заставлял их поддерживать вольнодумство. Свободолюбивые станицы не были готовы к серьезному отпору; по данным Кутейникова, только Есауловская держала караулы и регулярно отправляла курсировать разъезды.
7 января 1794 года Щербатов прибыл в Черкасск на встречу с атаманом Иловайским, чтобы определить план действий. Щербатов предложил отправить в столицу восстания — Есауловскую — генерала Дмитрия Мартынова в сопровождении других офицеров-казаков. Мартынов должен был убедить казаков принять наряд на поселение и доказать, что это высочайшая воля императрицы Екатерины II, а не самовольство атамана и войскового правительства. «Щербатов считал поездку генерала Мартынова в волнующиеся станицы последним мирным средством успокоения населения», — писал известный историк казачества Федор Щербина.
Мартынов отправился вверх по Дону, но, добравшись до Нижне-Курмоярской станицы, получил грозное предупреждение. Местное начальство рассказало генералу, что в Есауловской станице собрались «казаки-развратники» и порешили между собой убить Мартынова и других офицеров. Эмиссар войскового правительства не стал испытывать судьбу и отказался продолжить поход. Вместо этого Мартынов собрал 55 «степенных людей» из нижних станиц и отправил их в Есауловскую. По замыслу Мартынова, они должны были стать заложниками восставших на время, пока представители бунтовщиков наконец удостоверятся в подлинности высочайших грамот на переселение казаков. Но и это не заставило Рубцова и его сторонников начать переговоры с властью.
Пятьдесят пять казаков-заложников достигли Потемкинской станицы, откуда до Есауловской было около 20 километров. Мартыновские посланники планировали вскоре продолжить свой путь, как вдруг со стороны Есауловской прискакал одинокий казак. Не проронив ни слова, всадник бросил какой-то сверток прямо посреди улицы и поспешил обратно. Выяснилось, что это письмо от восставших. Верховые казаки заявляли о бессмысленности миссии низовых и предупреждали об опасности, которая грозила тем, кто окажется в Есауловской. Перепуганные казаки-заложники доложили обо всем Мартынову, который, однако, приказал своим людям продолжить путь и непременно войти в столицу мятежников.
Ее дважды переименовывали и дважды переселяли. Судьба станицы Зимовейской — это судьба ее самых известных уроженцев. Здесь родился Степан Разин — предводитель самого крупного народного восстания в истории допетровской России. Здесь же появился на свет Емельян Пугачев — лидер Крестьянской войны 1773–1775 годов, выдававший себя за чудом спасшегося императора Петра III. В 1774 году Екатерина II повелела публично сжечь дом Пугачева. Пепел казненного дома развеяли и запретили строить на этом месте новое жилье. После поражения восстания станицу переименовали в первый раз, и она стала Потемкинской — в честь знаменитого екатерининского фаворита Григория Потемкина. Саму станицу перенесли на несколько километров южнее. Но мятежный дух словно перекочевал вместе с куренями. В 1867 году в Потемкинской родился Василий Генералов — революционер-народоволец, казненный в возрасте 20 лет за покушение на императора Александра III. Перед тем как в 1953 году воды Цимлянского водохранилища затопили десятки казачьих станиц, Потемкинскую во второй раз перенесли, а вслед за тем и переименовали в Пугачевскую.
Нехотя казаки поплелись дальше и уже на подступах к Есауловской получили повторное предупреждение. На этот раз дорогу им преградили пять казаков, которые объявили мартыновцам волю общего сбора пяти «бунташных» станиц: «Ни письменного, ни словесного ничего не принимать; на переселение казаки не пойдут, свои земли будут защищать кровью и разве одних малых детей сошлют на Кубань после их смерти» — так решение пятистаничного сбора передано в «Истории Кубанского казачьего войска» Федора Щербины.
Решимость казаков впечатлила Щербатова и Мартынова. Кроме того, по Дону носились слухи, что восставшие собираются идти походом на Черкасск, убить атамана Иловайского, а на его место поставить Рубцова. Все это убедило князя Щербатова в неизбежности прямого военного столкновения с мятежными донцами. На казаков рассчитывать не приходилось, многие из них разделяли убеждения Рубцова и в решительный момент могли изменить. Щербатов запросил подкрепления регулярными войсками у начальства — кавказского генерал-губернатора Ивана Гудовича.
Верховная власть также внимательно следила за событиями на Дону и оказывала Щербатову всяческую поддержку. 4 февраля 1794 года глава Военной коллегии Николай Салтыков писал Гудовичу: «Свирепство на Дону не только не укрощается, но час от часу становится жесточе и наводит сомнение в том даже, что вряд ли и подавшие списки станицы могут быть надежны… Важность сего происшествия неминуемо требует принять все меры к предупреждению дальнейшего зла, приведением в повиновение станиц, открытым образом противящихся. Для чего хотя и командированы уже полки Ростовский и Каргопольский карабинерные и Шлиссельбургский пехотный, но ежели надобно будет более и получите вы отзыв о том князя Щербатова, то без всякого медления, отрядя еще из пехотных один, или сколько нужно, прикажите как можно поспешнее следовать куда от князя Щербатова назначено будет и, состоя у него в команде, приказания его исполнять со всею точностью и без всякого противоречия; дабы зло сие, когда кроткими средствами не укрощено, то силою могло быть опровержено при самом его начале».
Известия о переброске значительных сил на подавление Донского восстания обсуждали самые влиятельные люди империи. Один из фаворитов Екатерины II граф Петр Завадовский писал российскому послу в Англии Семену Воронцову: «…у нас надеются, что дурь на Дону скоро пресечется: средства к тому вынудил гр. Н. И. (президент Военной коллегии Николай Иванович Салтыков. —
Сосредоточив под своей командой 10 тысяч солдат и рассчитывая на резерв (Брянский пехотный полк начал спешный марш из Калуги на Дон), князь Щербатов той же зимой перешел в наступление. Пять восставших станиц могли совместно выставить не более 3 тысяч казаков. В Есауловской и других мятежных станицах не сразу узнали о кратном численном превосходстве правительственных отрядов. Рубцов планировал идти на Черкасск, а в случае, если регулярные войска пойдут на Есауловскую, встретить их на подступах к столице восстания и разбить. Но среди восставших не было главного — единства. Хотя казаки пяти станиц и выбрали общего военного вождя — есауловского атамана Загудаева, восставшие разделялись на небольшие отряды, которые действовали по своему усмотрению. Заручиться сколь-нибудь массовой поддержкой казаков из других станиц Рубцову, Загудаеву и их сторонникам не удалось.
В феврале 1794 года в восставших станицах уже знали о приближении крупной, хорошо вооруженной армии, вел которую опытный боевой генерал. Многие донцы засомневались. Зажиточные станичники покинули Рубцова и бежали в ранее замиренные станицы. Щербатов умело маневрировал, ему удалось блокировать восставших в отдельных станицах, не дать казакам объединить разрозненные силы, а затем взять мятежные селения по отдельности.
В шесть часов утра 24 февраля правительственные войска, отрезав Есауловскую со всех сторон, стремительно вступили в столицу мятежа. Рубцов понял, что оказался в безвыходном положении, и не стал сопротивляться. После падения Есауловской пятиизбянские и верхнечирские казаки, которые ранее преградили регулярным войскам путь в свои станицы, также сложили оружие.
Утром 11 августа 1794 года у пороховой казны (арсенала) Черкасска было очень людно. Столпившиеся казаки с волнением чего-то ждали. Особняком держалась группа в расшитых золотом мундирах, сопровождаемая внушительной охраной. Человек в центре принимал поздравления и выслушивал славословия в свой адрес. Было видно, что он вдоволь насытился подобными речами, а потому отвечал кратко, а чаще безмолвным кивком. Это был князь Алексей Щербатов — усмиритель казачьего бунта. Скоро на площадь вывели связанного человека. По толпе пробежало волнение: именно ради него все собрались. Это был есаул Иван Рубцов — государственный преступник и изменник, вина которого заключалась в том, что он хотел жить свободным донским казаком. В руках палача засвистел кнут. Рубцову достался 251 удар, а после казака заклеймили. Он потерял сознание и умер в тот же день около полуночи.
«Главными сообщниками» Рубцова были объявлены 146 казаков, из них пятерых (по одному из каждой станицы) били кнутом и отправили в Нерчинск, еще десятерых (по два казака из каждой станицы) обратили в крепостное рабство, каждого десятого сослали в Сибирь, а всех остальных отправили с Дона на далекую чужбину — Оренбургскую линию.
Побег с Кубани, а затем упорное неповиновение пяти станиц самими казаками не воспринимались как дезертирство или антиправительственный бунт. Восставшие донцы вовсе не отказывались от государевой службы, они противились изгнанию с родной земли. Донской казак был тесно связан со своим домом. Неспроста Григорий Мелехов так резко отвечал Аксинье, уговаривавшей его уехать: «От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?»
Но на рубеже XVIII–XIX веков традиции вольного казачества столкнулись с военно-государственными дисциплиной и порядком. Став частью государства Романовых, казаки волей-неволей должны были отказаться от значительной части своих прав. С имперской точки зрения казаки, бежавшие с Кубани, а затем отвергнувшие наряд на бессрочную кавказскую службу, совершили противозаконные действия. Однако правительство настойчиво предлагало казакам одуматься и вслед за этим получить милостивое прощение. Полученный в ответ решительный отказ сделал казачье упорство в глазах официальной власти незаконным. «Но если некоторым из них предлагается прощение, то это отнимает у тех, кому это предлагается, предлог самозащиты и делает незаконным их упорство в оказании содействия и защиты остальным» — так учил английский философ Томас Гоббс, знаменитый трактат которого «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» перевел на русский в 1776 году Семен Веницеев, посвятивший свой труд Григорию Потемкину. Такое посвящение подчеркивает влияние идей Гоббса на идеологию русского самодержавия.
Выходило, что Белогорохов, Рубцов и их сторонники были виновными дважды, отсюда и особая суровость наказания в сравнении с лояльным отношением к казакам, которые вовремя отошли от восстания. Его поражение было во многом предопределено разобщенностью донского казачества. Старшинская верхушка превращалась в донское дворянство, это означало не только владение крепостными крестьянами и богатую жизнь, но и то, что она принимает обязательства безоговорочной верности престолу Романовых. Для самой влиятельной части казачьего общества старые вольные традиции теряли свое престижное значение. По словам Федора Щербины, «переселение донских казаков в нынешнюю Кубанскую область (образована вместо Правого фланга Кавказской линии в 1860 году. —
Уже летом 1794 года донские казаки, в первую очередь из пяти мятежных станиц, отправились на чужие берега Кубани.
…В 1952–1953 годах советская власть завершила одну из великих строек коммунизма — Волго-Донской судоходный канал. Для его наполнения было создано Цимлянское водохранилище, водой которого затопили более полутора сотен донских селений, в том числе те самые пять казачьих станиц, ставших центром восстания 1793–1794 годов. В романе Владимира Фоменко «Память земли» (1963) один из героев, глядя на затопление старых казачьих поселений во имя «великого дела», философски вопрошает: «Сколько их было, великих! Екатерина — пожалуйста, великая. Грозный — великий. Петр — великий. Ну, а я — смерд, трудяга всех времен, кем был я? По какому праву каждый великий хватал меня, бросал в войну, в каторгу, в пеньковую петельку, в кандалы, на плаху!»
На Сунжу по жребию
Историк Василий Потто, которого принято называть «летописцем Кавказской войны», как-то отметил, что казаки были «летучим авангардом» российской колонизации, «за которым сомкнутым строем медленно ползли вереницы русских пахарей». Казачество стало универсальным средством имперской экспансии. Станицы, создаваемые на берегах Кубани, Терека, Сунжи, выполняли сразу несколько функций: демографическое вторжение, военно-политическое вытеснение, разъездно-караульное охранение. Все это было крайне необходимо Российской империи, которая вела изнурительную и казавшуюся бесконечной Кавказскую войну. Поэтому нет ничего удивительного, что после серии успешных действий горцев Чечни и Дагестана под водительством имама Шамиля в 1842–1844 годах император Николай I в числе антикризисных мер поручает командующему Отдельным Кавказским корпусом Александру Нейгардту заняться заселением двух-трех казачьих станиц на берегах реки Сунжи, каждая числом не менее 300–400 семей. Таким образом, Николай I и военный министр Александр Чернышев надеялись установить контроль над Чеченской равниной и вынудить уйти верных Шамилю чеченцев в горные районы, где прокормиться и выжить значительно сложнее. Переселяемые казаки должны были составить Сунженский линейный казачий полк — общий гарнизон вновь устраиваемых станиц.
Донской атаман Максим Власов, служивший на Кавказе еще под началом легендарного Алексея Ермолова, который в 1817–1827 годах командовал Отдельным Грузинским корпусом, получил монаршее повеление составить план переселения 400–600 казачьих семейств на Сунжу. История этого массового казачьего переселения показательна тем, что оно было совершенно не похоже на екатерининский «наряд в кавказскую службу». Во-первых, переселялись только относительно зажиточные семейства, имевшие дом, две пары волов, три лошади и не менее сорока голов рогатого скота или же накопившие соответствующий денежный капитал. Начальство справедливо считало, что состоятельным казакам легче устроиться на новом месте. К тому же это позволяло придержать казенные средства, растрата которых была бы неизбежной в случае переселения голытьбы. Во-вторых, и это самое важное, переселенцы определялись добровольно и по жребию, «в обоих сих случаях с допущением добровольного обмена и найма в своих станицах не только между родными, но и между посторонними, — отмечал атаман Власов, — лишь бы заступающий вместо обменивающегося соответствовал сему последнему во всех условиях переселения». Бедный казак-наймит мог получить от зажиточного соседа необходимые материальные средства для соответствия положенным критериям. Такое искусственное перераспределение капитала было выгодно власти, социальные противоречия сглаживались, а число казаков, способных собрать себя на службу, увеличивалось. Атаман Власов был человеком опытным и начальником дальновидным, он сохранил в неприкосновенности древний казачий обычай жребия, дополнив его продуманными условиями коммерческой замены.
Максим Григорьевич Власов всю жизнь верно служил четырем российским монархам (Екатерине II, Павлу I, Александру I, Николаю I) и донскому казачеству. Он не видел в этом противоречия. Власов был эталонным примером казака-охранителя рубежей Российской империи, вольные казачьи традиции были для него лишь давним прошлым, служба — настоящим и будущим.
Власов родился 13 августа 1767 года в донской станице Раздорской. Его семья была бедна и не имела средств, чтобы дать детям систематическое образование. Казак с юности приучался к самостоятельности и приобретал знания опытом. В 1784 году отец Власова отдал сына в Войсковое правление «для изучения письмоводства». Видимо, учеба оказалась успешной, и спустя три года Максим уже занимал должность писаря родной Раздорской станицы. Но гражданская служба, как это часто бывало, не прельщала молодого казака, который мечтал о военных подвигах и славе. Весной 1791 года Власов отправился служить на польскую границу. В следующем году он принял участие во всех крупных сражениях Русско-польской войны и обратил на себя внимание начальства. С 1805 года Власов участвовал в войнах с наполеоновской Францией, Русско-турецкой войне 1806–1812 годов, а в 1819 году был назначен походным атаманом казачьих войск при Отдельном Грузинском корпусе. На Кавказе Власов умело противостоял закубанским черкесам и нанес горцам ряд крупных поражений. Но в одном из походов казаки разорили несколько мирных черкесских аулов. Черкесы подали жалобу, которую поддержал Рафаэль Скасси — чиновник российского Министерства иностранных дел и попечитель торговли с мирными горцами. Власова отдали под суд, а разгневанный император Николай I писал власовскому начальнику Алексею Ермолову: «С крайним неудовольствием усмотрел я противозаконные действия генерала Власова… не только одно лишь презрительное желание приобресть для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти служили им основанием…»
Власова отставили от командования и отправили на Дон. Он ожидал своей участи с 1826 по 1830 год, когда суд полностью его оправдал. Такому решению способствовали провал миротворческой торговой миссии Скасси и участившиеся набеги закубанских горцев на пограничные казачьи станицы и крестьянские деревни. В 1836 году Власова назначили наказным атаманом Войска Донского. Он умер 12 годами позже во время традиционного атаманского объезда донских станиц. Власов жил и умер на службе.
Летом 1845 года на Сунже был сформирован Сунженский казачий полк Кавказского линейного казачьего войска. Командиром полка назначили талантливого офицера и одного из героев Кавказской войны майора Николая Слепцова. Другой ветеран Кавказской войны генерал Мелентий Ольшевский так описывал в воспоминаниях отношение казаков к своему командиру: «Казаки обожали его за храбрость, справедливость и получаемые ими награды; но и страшно боялись, потому что он сильно их наказывал и в пылу минутного гнева даже расправлялся с ними собственноручно. Казачки видели в нем своего покровителя, защитника, щедрого помощника в нужде, и иначе не называли его как „своим отцом“». После основания казачьих станиц на Сунже слепцовский полк участвовал в постоянных боях и стычках с горцами, которые пытались отстоять свои земли.
10 декабря 1851 года казаки-сунженцы вышли на берега реки Гехи, где укрепилось несколько сотен горцев. Слепцов во главе конного отряда бросился вперед. Ему удалось быстро потеснить передовые горские позиции, но затем казаки уперлись в устроенные горцами завалы. Горцы пристрелялись и метким огнем одного за другим выбивали беспомощных казаков из седла. Слепцова не смутила суматоха боя, он поспешил отдать своей пехоте приказ об атаке. Пока пехотинцы успешно штурмовали завалы горцев, одна из пуль пробила грудь Слепцова. Он умер через полчаса. Своей трагической гибелью Слепцов подтвердил искренность первого приказа, который он отдал сунженским казакам 30 августа 1845 года и в котором, среди прочего, были такие слова: «Долг мой жертвовать собой для пользы вашей, что вы узнаете после».
Донские казаки, переселившиеся на Сунжу по жребию, продолжили свою беспорочную службу. Их ждали новые походы, схватки, награды, раны, смерть. Обратной дороги на Дон не было, они завоевали для империи чужие берега бурных горных рек: Терека, Сунжи, Гехи. В одной из боевых песен казаки выводили:
Глава 2. Бунт одиночки, или Свобода личности
Слово
Поделиться книгой: