Когда пируют львы. И грянул гром

Голос Гаррика был сонный и недовольный.

– Я вот о чем подумал… завтра же пятница.

– Ну и что?

– Папа с мамой поедут в город. Их целый день не будет дома. Можно взять папино ружье и устроить засаду на этого зверя.

Кровать Гаррика тревожно заскрипела.

– Ты что, с ума сошел? – Голос Гаррика выдал его потрясение и страх. – Папа убьет нас, если узнает, что мы брали ружье.

Но он понимал, что придется искать доводы посильней, чем этот, – брата так просто не переубедишь. Наказания Шон тоже боялся, конечно, и старался до этого не доводить, но шанс взять бушбока казался слишком заманчивым, чтобы испугаться правой руки отца. Гаррик застыл в постели, лихорадочно подыскивая нужные слова:

– А патроны где возьмешь? У папы они под замком.

Неплохой аргумент… Но Шон сразу парировал:

– Я знаю, где лежат два патрона с картечью, он про них забыл. В столовой, в большой вазе. Они там уже больше месяца.

Гаррика бросило в пот. Он уже ярко представлял себе, как плетка со свистом хлещет его по голой заднице, а отец считает удары: восемь, девять, десять…

– Шон, прошу тебя, давай придумаем что-нибудь другое…

Шон поудобней устроился на подушках. Он уже принял решение.

3

Уайт Кортни подал жене руку и помог сесть на переднее сиденье легкой двуколки. Ласково потрепав женщину по руке, зашел с другой стороны, где должен сидеть возница, остановился, чтобы приласкать лошадей, и надел на лысеющую голову шляпу. Человек он был крупный, и когда вскарабкался на свое место, двуколка под его весом сразу просела. Он подобрал вожжи, обернулся, и глаза его над большим крючковатым носом весело посмотрели на стоящих рядышком на веранде близнецов.

– А вас, джентльмены, я бы хотел попросить: уж сделайте одолжение, держитесь подальше от баловства хотя бы несколько часов, пока нас с матерью не будет дома.

– Да, папа, – послушным дуэтом отозвались мальчики.

– Шон, если, не дай бог, тебе придет в голову еще раз залезть на большой эвкалипт, пеняй на себя, ты меня понял?

– Хорошо, папа.

– И ты, Гаррик… давай больше не будем экспериментировать с производством пороха, договорились?

– Да, папа.

– И нечего делать невинные глазки. Это меня очень беспокоит, черт побери!

Уайт легонько коснулся плетью блестящих лошадиных крупов, и двуколка, тронувшись с места, покатила по дороге на Ледибург.

– А про то, что нельзя брать ружье, он ничего не сказал, – с облегчением прошептал Шон. – Теперь нам с тобой главное – не напороться на слуг. Если они нас увидят, поднимут шум. Подойди к окну в спальню, я тебе его передам.

Всю дорогу к обрыву Шон и Гаррик спорили. Шон нес ружье на плече, обеими руками держась за приклад.

– Это я все придумал, разве нет? – заявлял он.

– А я зато первый увидел зверя, – возражал Гаррик.

Он снова осмелел. С каждым шагом, отдалявшим его от дома, страх наказания все больше улетучивался.

– Это не считается, – стоял на своем Шон. – Ружье взять придумал я, значит и стрелять буду я.

– Ну почему это всегда тебе достается самое интересное? – гнул свое Гаррик.

Шона этот вопрос возмутил до глубины души.

– А помнишь, когда ты увидел возле реки гнездо ястреба, я же разрешил тебе полезть за ним, разве нет? А когда ты нашел теленка дукера, я же разрешил тебе его покормить! Скажешь, нет? – наступал он.

– Ну да. А раз я первый увидел бушбока, почему ты не даешь мне стрельнуть?

Шон молчал. Он ума не мог приложить, что делать с тупым упрямством брата, и еще крепче сжимал приклад ружья. А Гаррик понимал: чтобы победить в споре, надо отобрать у Шона оружие. Он совсем приуныл.

У подножия обрыва Шон остановился между деревьями и посмотрел через плечо на брата:

– Ну что, помогать будешь? Или мне одному все делать?

Гаррик опустил голову и пнул ногой сухую ветку. Громко шмыгнул носом, полным соплей, – по утрам его аллергия всегда усиливалась.

– Ну? – наступал Шон.

– Что надо делать?

– Стой здесь и медленно считай до тысячи. А я пройду по склону и притаюсь там, где вчера мы видели бушбока. Кончишь считать – иди вверх к оврагу. Примерно на полпути к нему начинай кричать. Бушбок пойдет тем же путем, что и вчера… все понял?

Гаррик неохотно кивнул.

– Цепочку для Тинкера взять не забыл?

Гаррик достал цепочку из кармана. Увидев ее, собака сразу попятилась. Шон схватил пса за ошейник, и Гаррик закрепил цепь. Тинкер прижал уши и с укором посмотрел на хозяев.

– Смотри не отпусти. Старый бушбок быстро насадит его на рога. Все, начинай считать.

И Шон полез вверх. Он старался держаться как можно левее от оврага. Трава под ногами скользила, тяжелое ружье тянуло вниз, под ноги попадалось много острых камешков. Он больно стукнулся пальцем о булыжник, и ссадина начала кровоточить, но мальчик упорно продвигался все выше. На краю кустарниковых зарослей стояло засохшее дерево, которое Шон выбрал ориентиром, показывающим лежбище бушбока.

Добравшись до места прямо над лежбищем, мальчик остановился на самом гребне склона: здесь, по его расчетам, гуляющая под ветром трава скроет силуэт его головы на фоне неба. После такого подъема следовало перевести дух. Успокаивая дыхание, Шон поискал глазами вокруг и обнаружил камень размером с пивную бочку – на нем можно было пристроить ружье. Не теряя времени, он притаился за валуном. Уложив на камень двойной ствол, мальчик направил его вниз и повел им сначала влево, потом вправо, чтобы убедиться, что сектор обстрела чист. Он представил себе, как бежит бушбок под его прицелом, и ощутил, как руки от ладоней до плеч и до самой шеи задрожали от возбуждения.

– Не промажу, – прошептал он. – Он пойдет медленно, скорей всего рысью. Надо только попасть прямо в спину, между лопатками.

Шон переломил ружье, достал из кармана рубашки два патрона, вставил в патронники стволов и привел оружие в боевое положение. Чтобы взвести два изящных ударника, пришлось изо всех сил надавить пальцами обеих рук, и у него получилось: теперь можно было стрелять. Он снова положил ружье перед собой на камень и посмотрел вниз. С левой стороны расщелина казалась темно-зеленым пятном на склоне, а прямо внизу перед ним находился открытый участок, заросший травой: по нему-то бушбок и пойдет. Мальчик нетерпеливо отбросил со лба влажные от пота, падающие на глаза волосы.

Медленно шли минуты.

– Какого черта, что он там делает? Этот Гарри… такой иногда дурачок! – пробормотал Шон.

Гаррик словно подслушал его: снизу донесся крик. Негромкий, приглушенный зарослями и расстоянием. Гавкнул разок и Тинкер, но без особого энтузиазма. Настроение у пса было так себе: кому понравится сидеть на цепи, когда тут такие дела? Шон ждал, положив палец на спусковой крючок и внимательно глядя на край буша. Гаррик крикнул еще раз – и тут из зарослей выскочил бушбок.

Зверь быстро приближался с высоко задранной головой – длинные рога легли на его спину. Шон смещался в сторону, двигая ствол за бегущим животным и целясь ему прямо в черное плечо. Решив, что пора, он выстрелил из левого ствола – сильная отдача отбросила его назад, он потерял равновесие и упал; грохот выстрела оглушил стрелка, дым сгоревшего пороха ударил в лицо. Крепко сжимая ружье, мальчик поспешно вскочил на ноги. Бушбок лежал внизу, в траве, – он жалобно, как овца, блеял, сильные изящные ноги дергались в предсмертной агонии.

– Попал! – закричал Шон. – С первого выстрела! Гаррик! Гаррик! Я попал, попал!

Таща за собой Гаррика, из кустов выскочил Тинкер, и Шон, продолжая кричать, бросился к ним. Под ногу ему попался камень: споткнувшись, он полетел на землю. Ружье вырвалось из рук и выстрелило из второго ствола. Выстрел прозвучал еще оглушительнее первого.

Шон кое-как поднялся на ноги и увидел, что Гаррик сидит на траве и, глядя на свою ногу, стонет. Заряд врезался прямо в нее, превратив в лохмотья плоть пониже колена: в разорванной ране виднелись белые осколки раздробленной кости, наружу толчками вытекала темная густая кровь.

– Я не хотел… О боже, Гаррик, я же не хотел. Я просто споткнулся. Честное слово, споткнулся.

Шон не мог оторвать глаз от ноги брата. Он побледнел как полотно, широко открытые глаза переполнял ужас. А кровь все текла, заливая траву.

– Останови кровь! Шон, останови кровь! Пожалуйста! О-о-о, как больно! Шон, пожалуйста, останови кровь!

Спотыкаясь, Шон подошел к брату. К горлу подступила тошнота. Торопливо расстегнув и сняв ремень, он перетянул ногу Гаррика; кровь, теплая и липкая, окрасила его руки. С помощью ножа, не вынимая его из ножен, он туго закрутил ремень. Кровотечение ослабло, и он подтянул еще туже.

– О Шон, как мне больно! Как больно…

Лицо Гаррика было белое как воск; его охватила мелкая дрожь, холодный страх сковал его тело.

– Сейчас приведу Джозефа, – запинаясь, проговорил Шон. – Я быстро, постараюсь как можно быстрей. О господи, прости меня, Гаррик!

Шон вскочил на ноги и побежал. Упал, перевернулся, снова вскочил и со всех ног бросился по направлению к дому.

Вернулся Шон примерно через час. Он привел с собой трех слуг-зулусов. Повар Джозеф прихватил одеяло. Он обернул им раненого и поднял; Гаррик потерял сознание, нога свободно качнулась в воздухе.

Они тронулись вниз по склону к дому. Шон бросил взгляд на равнину. На дороге в Ледибург виднелись клубы пыли. Это один из конюхов поскакал в город, чтобы сообщить о случившемся Уайту Кортни.

Когда Уайт Кортни вернулся в Теунис-Крааль, все ждали его на веранде. Гаррик уже пришел в сознание. Он лежал на кушетке; лицо его было белым, и кровь сочилась сквозь одеяло. Кровью была испачкана одежда Джозефа, высохшие и почерневшие бурые пятна покрывали руки Шона.

Уайт Кортни взбежал на веранду и, наклонившись над Гарриком, откинул конец одеяла. Секунду стоял, вытаращив глаза, потом очень осторожно укрыл ногу снова.

Уайт поднял Гаррика и понес к двуколке. Джозеф пошел за ним, и они вдвоем усадили мальчика на заднем сиденье. Джозеф придерживал его, пока мачеха укладывала его раненую ногу себе на колени, чтобы не болталась при езде. Уайт Кортни быстро влез на сиденье возницы и взял в руки вожжи; прежде чем двуколка тронулась, он повернулся и посмотрел на Шона, который все еще стоял на веранде. Отец ничего не сказал, но взгляд его был столь страшен, что Шон съежился и опустил глаза. Уайт Кортни хлестнул лошадей, и они помчались в Ледибург. Он яростно гнал вперед, и встречный ветер трепал ему бороду.

Шон стоял и смотрел им вслед. Вот они пропали за деревьями, а он все не уходил с веранды. Наконец мальчик резко сорвался с места. Выскочив через кухню во двор, он добежал до сарая со сбруей, сдернул с вешалки уздечку и кинулся к загону для лошадей. Выбрав гнедую кобылу, Шон загнал ее в угол ограды, и там ему удалось обхватить ее рукой за шею. Он вставил удила ей в рот и, застегнув подбородный ремешок, влез на ее неоседланную спину.

Шон ударил кобылу пятками по бокам и галопом направил к калитке, стараясь приноровиться к ритму движения лошади, то откидываясь назад, то приникая всем телом к ее шее. Он собрался с силами, развернул кобылу и погнал ее по дороге на Ледибург.

До города было всего восемь миль, и двуколка приехала раньше. Шон обнаружил ее возле хирургической клиники доктора ван Ройена: лошади тяжело дышали, их бока потемнели от пота. Шон соскочил с кобылы, поднялся по ступенькам к двери и потихоньку открыл ее. В помещении стоял густой сладковатый запах хлороформа. Гаррик лежал на столе, возле него по обе стороны стояли Уайт и его жена, а врач мыл руки в эмалированном тазике у стены. Ада Кортни тихонько плакала, щеки ее блестели от слез. Все сразу повернулись к стоящему в дверях Шону.

– Подойди сюда, – произнес Уайт Кортни тихим, бесцветным голосом. – Встань здесь, рядом со мной. Сейчас твоему брату отрежут ногу, и, видит бог, я хочу, чтобы ты стоял и смотрел, как это делают, не пропустил ни секунды, слышишь?

4

В Теунис-Крааль Гаррика привезли ночью. Уайт Кортни ехал очень медленно, осторожно, и весь долгий путь домой Шон тащился позади двуколки. В тоненькой рубашке защитного цвета он очень замерз. Но гораздо хуже ему было от того, что он недавно видел. На предплечье остались синяки – это отец, заставляя смотреть, крепко держал его за руку.

Слуги зажгли на веранде лампы. Они стояли, прячась в тени, молчаливые и встревоженные. Уайт понес завернутого в одеяло мальчика по ступенькам вверх, и один из них выступил вперед.

– Как нога? – тихо спросил он по-зулусски.

– Отрезали, – хрипло ответил Уайт.

Послышался общий вздох, и снова раздался тот же голос:

– Как он?

– Живой, – ответил Уайт.

Он пронес Гаррика в комнату, отведенную для гостей и больных. Встал посредине и так и стоял с мальчиком на руках, пока жена стлала на кровати свежие простыни, потом уложил сына и накрыл его одеялом.

– Что еще можно для него сейчас сделать? – спросила Ада.

– Теперь остается только ждать.

Ада взяла мужа за руку.

– Господи, прошу Тебя, не дай ему умереть, – прошептала она. – Он же еще совсем маленький.

– Это все Шон! – вскрикнул Уайт. Гнев его вспыхнул с новой силой. – Гаррик сам до такого никогда бы не додумался!

Он попытался освободиться от руки жены.

– Что ты собираешься делать?

– Сейчас пойду и вздую его как следует! Выпорю до полусмерти!

– Прошу тебя, не надо.

– Как это не надо?!

– Ему и так хватило. Ты видел его лицо?

Уайт устало опустил плечи и сел в кресло рядом с кроватью. Ада притронулась к его щеке:

– Я сама посижу с Гарриком. А ты пойди поспи, дорогой.

– Нет, – сказал Уайт.

Она присела рядышком, и Уайт обнял ее за талию. Супруги долго так сидели и наконец уснули возле кровати, обнявшись в кресле.

5

Последующие несколько дней ничего хорошего не принесли. Гаррик впал в беспамятство, его охватила горячка, он стал бредить. Мальчик тяжело дышал, мотал пылающей головой из стороны в сторону, стонал и кричал, обрубок ноги распух до того, что швы на нем опасно натянулись, – казалось, еще немного, и они порвут раздувшуюся плоть. Гной испачкал простыни желтыми пятнами, от которых шла отвратительная вонь.

Все это время Ада буквально не отходила от мальчика. Она вытирала с лица раненого пот, меняла на культе повязки, поила водой и успокаивала, когда он бредил. От усталости и тревоги вокруг глубоко запавших глаз женщины появились темные круги, но она ни на минуту не оставляла пасынка. Уайт же не в силах был это переносить. Как и всякий мужчина, он страшился самого вида страданий, боялся, что задохнется в смрадном воздухе комнаты, где лежал больной сын. Примерно каждые полчаса он входил, несколько секунд стоял возле кровати и спешно удалялся, продолжая беспокойно блуждать по дому. Ада слышала, как тяжело ступает ее муж по коридорам.

Шон тоже не выходил из дому. Он тихо сидел на кухне или в дальнем углу веранды. Никто с ним не заговаривал, даже слуги; когда же он пытался прокрасться в комнату, чтобы увидеться с Гарриком, за ним всегда кто-нибудь следовал. Он чувствовал себя совсем одиноким, отчаянно одиноким, как человек, на котором лежит вина за случившееся. Ему казалось, что Гаррик умрет, – зловещая тишина, повисшая над Теунис-Краалем, говорила об этом. На кухне смолкла болтовня слуг, не гремела посуда, не раздавался густой, низкий смех отца, даже собаки как-то притихли. Словно в Теунис-Краале поселилась сама смерть. Шон остро чуял ее присутствие, когда из комнаты Гаррика через кухню проносили грязные простыни, издающие терпкий мускусный запах – так пахнут животные. Иногда он даже почти видел ее: в яркий солнечный день, сидя на веранде, он ощущал и даже наблюдал краем глаза, как она тенью крадется мимо веранды. Смерть все еще не имела отчетливой формы. Она являлась в виде постепенно сгущающегося вокруг дома мрака или холода, словно накапливая силы, чтобы забрать брата с собой.