Ярость

– Двадцать лет назад. Ваш муж был еще мальчишкой. А я был контролером на руднике Ха’ани в Юго-Западной Африке.

– Да, Ха’ани, – кивнула Тара. – Это источник состояния Кортни.

– Мать отправила Шасу Кортни учиться шахтному делу. Мы с ним провели вместе несколько недель, работая бок о бок… – Мозес умолк и улыбнулся. – Мы хорошо ладили – полагаю, настолько хорошо, насколько это возможно для чернокожего мужчины и маленького белого бааса[6]. Мы много разговаривали, и он подарил мне одну книгу, «Историю Англии» Маколея. Она все еще у меня. И я помню, как кое-что из того, что я говорил, удивляло и тревожило его. Однажды он сказал мне: «Мозес, это политика. Чернокожие не участвуют в политике. Это занятие белых людей».

Мозес усмехнулся при этом воспоминании, но Тара нахмурилась.

– Просто слышу, как он это говорит, – кивнула она. – Он не слишком изменился за двадцать лет.

Мозес перестал смеяться.

– Ваш муж стал могущественным человеком. Он обладает огромным богатством и влиянием.

Тара пожала плечами:

– Что толку во власти и богатстве, если не использовать их с мудростью и состраданием?

– У вас есть сострадание, Тара, – негромко произнес Мозес. – Даже если бы я не знал, что вы делаете для моего народа, я бы все равно ощутил это в вас.

Тара опустила глаза под обжигающим взглядом.

– Мудрость… – Его голос стал еще тише. – Думаю, у вас есть и она тоже. Было весьма мудро не упомянуть при других о нашей прошлой встрече.

Тара вскинула голову и уставилась на него. В суматохе вечера она почти забыла о том, как столкнулась с ним в запретных коридорах парламента.

– Почему? – прошептала она. – Почему вы там оказались?

– Однажды я смогу вам сказать, – ответил Мозес. – Когда мы станем друзьями.

– Мы уже друзья, – сказала она.

Мозес кивнул:

– Да, думаю, мы друзья, но дружбу необходимо испытать и доказать. А сейчас расскажите мне о вашей работе, Тара.

– Это так мало, что я могу сделать… – и она заговорила о больнице и о том, как они кормят детей и стариков, не осознавая собственного энтузиазма и оживления, пока Гама не улыбнулся снова:

– Я был прав, вы полны сострадания, Тара, огромного сострадания. Мне бы хотелось увидеть вашу работу. Это возможно?

– О, если бы вы могли прийти… это было бы чудесно!

Молли привела его в больницу уже следующим днем.

Клиника стояла на южном краю черного поселения Ньянги – на языке коса это слово означало «рассвет», но вряд ли сюда подходило. Как и большинство поселений чернокожих, оно представляло собой ряды одинаковых кирпичных коттеджей с крышами из листов асбеста, разделенных пыльными проулками; хотя выглядело все это уродливо и скучно, здесь имелись необходимые удобства – вода, канализация и электричество. Однако за всем этим среди поросших кустами дюн раскинулся целый трущобный городок, в котором проживала масса мигрантов из нищих сельских областей, и клиника Тары получала своих клиентов в основном из среды этих несчастных.

Тара с гордостью повела Мозеса и Молли по маленькому зданию.

– Сегодня выходной, никого из наших докторов-волонтеров нет, – пояснила она.

Мозес остановился поболтать с чернокожими медсестрами и с некоторыми из мамаш, терпеливо ожидавших во дворе со своими детишками.

Потом Тара приготовила кофе в своем крошечном кабинете, а когда Мозес спросил, как финансируется клиника, Тара неопределенно ответила:

– О, мы получаем дотации от властей местной провинции…

Но тут вмешалась Молли:

– Не позволяйте ей дурачить вас! Большинство средств – из ее собственного кармана!

– Я немножко жульничаю с расходами на ведение дома, – засмеялась Тара, отмахиваясь.

– А могли бы мы проехать по этому поселению? – спросил Мозес. – Мне бы хотелось увидеть тамошних людей.

Мозес посмотрел на Молли, но она прикусила губу и бросила взгляд на наручные часы:

– О черт, я должна возвращаться!

Тара тут же вмешалась:

– Не беспокойся, Молли. Я могу возить Мозеса повсюду. Ты возвращайся, а я подброшу его к тебе домой позже, вечером.

В старом «паккарде» они тряслись по ухабистым песчаным дорогам между заросшими дюнами, где ивовые акации были расчищены, чтобы дать место лачугам из ржавых железных листов, картона и кусков старого пластика. Время от времени они останавливались и прогуливались между хижинами. С залива дул сильный юго-восточный ветер, наполняя воздух клубами пыли. Им приходилось наклоняться навстречу ему на ходу.

Здешние люди знали Тару и с улыбкой приветствовали ее, когда она проходила мимо, а дети бежали ей навстречу и прыгали вокруг, выпрашивая дешевые леденцы, которые она всегда держала в кармане.

– Где они берут воду? – спросил Мозес, и Тара показала ему, как дети постарше сооружают нечто вроде тачек из старых автомобильных шин и канистр из-под растительного масла. Они набирают в канистры воду у общественной колонки на границе официального поселения в миле отсюда и везут к своим хижинам.

– А для топлива они рубят акации, – пояснила Тара. – Но зимой дети всегда простужаются и болеют гриппом и пневмонией. О канализации здесь и говорить не приходится.

Она слегка принюхалась к густой вони, что исходила от неглубоких ям, служивших уборными и огороженных занавесками из старой мешковины.

Уже темнело, когда Тара остановила «паккард» у задней двери клиники и заглушила мотор. Несколько минут они сидели молча.

– То, что мы видели, ничем не хуже, чем сотни других трущобных поселений, мест, где я прожил большую часть своей жизни, – сказал наконец Мозес.

– Мне очень жаль.

– Почему вы извиняетесь? – спросил Мозес.

– Не знаю, я просто чувствую себя виноватой.

Тара понимала, как не к месту это прозвучало, и просто открыла дверцу «паккарда».

– Мне нужно забрать из кабинета кое-какие документы. Я всего на минуту, а потом отвезу вас к Молли.

В больнице было пусто. Две медсестры закончили работу и ушли домой час назад. Тара открыла дверь своим ключом и прошла через маленькую приемную в свой кабинет. Подойдя к умывальнику помыть руки, она заглянула в зеркало, висевшее в углу над раковиной. Лицо ее порозовело, глаза блестели. Тара настолько привыкла к убожеству нищих поселений, что оно уже не подавляло ее, как прежде; вместо этого она чувствовала себя переполненной жизнью и странно воодушевленной.

Она сунула папку с письмами и счетами в кожаную сумку на ремне и заперла ящик письменного стола, убедилась, что вилка электрического чайника вынута из розетки и что окна закрыты, потом погасила свет и быстро вышла в приемную. И удивленно остановилась. Мозес Гама следом за ней вошел в больницу и теперь сидел на покрытой белой простыней смотровой кушетке у дальней стены.

– О, – опомнилась она. – Извините, я задержалась…

Он покачал головой, потом встал и подошел к ней. Остановился, глядя на нее. Тара ощущала неловкость и неуверенность, пока он серьезно изучал ее лицо.

– Вы замечательная женщина, – произнес он низким тихим голосом; Тара не слышала прежде, чтобы он говорил вот так. – Я никогда не встречал белых женщин, похожих на вас.

Тара не нашлась с ответом, а Гама негромко продолжил:

– Вы богаты, принадлежите к высшему обществу. Вам дано все, что только может предложить жизнь, но вы приходите сюда. В мир нищеты и горестей.

Он коснулся ее руки. Его ладонь и внутренняя сторона пальцев имели бледно-розовый цвет, резко контрастируя с черной кожей тыльной стороны и мускулистого предплечья, и эта кожа была прохладной. Тара не поняла, так ли это на самом деле, или просто она сама слишком разгорячилась. Ей стало жарко, словно глубоко внутри нее разгоралась печь. Она посмотрела на его пальцы, лежавшие на ее гладкой светлой коже. К ней никогда прежде не прикасался чернокожий мужчина – намеренно, неторопливо.

Ремень сумки соскользнул с ее плеча, и сумка с глухим стуком упала на плитки пола. Перед этим Тара держала руки скрещенными спереди в инстинктивном защитном жесте, но теперь они упали, повисли вдоль боков, и Тара почти бессознательно выгнула спину и качнулась бедрами к Мозесу.

В то же мгновение она вскинула голову и посмотрела ему прямо в глаза. Ее губы приоткрылись, дыхание ускорилось. Она видела, как все это отразилось в его глазах, и сказала:

– Да.

Мозес погладил ее руку, снизу вверх, от локтя к плечу, и Тара содрогнулась всем телом и закрыла глаза. Он коснулся ее левой груди, и она не отшатнулась. Рука Мозеса обхватила ее грудь, и она почувствовала, как ее плоть напряглась, сосок затвердел, упираясь в его ладонь, и он слегка сжал ее. Ощущение было настолько острым, что почти причиняло боль, и Тара задохнулась, когда оно прокатилось по ее позвоночнику, разбегаясь, как волны от брошенного в тихую воду камня.

Возбуждение накатило на нее так внезапно, что Тара оказалась не готова к нему. Она никогда не считала себя чувственной натурой. Шаса был единственным мужчиной, которого она знала, и ему требовались весь его опыт и терпение, чтобы разбудить ее тело, но теперь от одного прикосновения ее кости размякли от желания, лоно таяло, как воск в огне, и она не могла дышать, настолько сильно она желала этого мужчину.

– Дверь… – пробормотала она. – Запри дверь…

А потом она увидела, что дверь уже закрыта на засов, и была благодарна за это, потому что уже не смогла бы выдержать промедления. Мозес быстро подхватил ее на руки и перенес на кушетку. Покрывавшая ее простыня была безупречно чистой и так накрахмалена, что слегка затрещала под ее весом.

Мозес был таким огромным, что пугал ее; и хотя она родила четверых детей, ей казалось, что она разрывается на части, когда ее заполнила его чернота, а потом страх миновал, сменившись необычным чувством безгрешности. Она стала жертвенным агнцем, этим актом она искупала все грехи своей расы, весь вред, причиненный черному народу в течение столетий; она смывала чувство вины, лежавшее на ней позорным пятном с тех пор, как она себя помнила.

Когда наконец он тяжело опустился на нее, и его дыхание громыхало в ее ушах, и последние яростные конвульсии пробежали по его огромным черным мускулам, она обняла его с радостной благодарностью. Потому что он одновременно и освободил ее от стыда, и сделал навеки своей рабыней.

Слегка подавленная грустью после любовного акта и пониманием того, что ее мир теперь навсегда изменился, Тара на пути к дому Молли молчала. Она остановилась за квартал до него и, не глуша мотор, повернулась, чтобы всмотреться в лицо Мозеса в слабом свете уличных фонарей.

– Мы еще увидимся?

Она задала вопрос, который задавало до нее бесчисленное множество женщин, оказавшихся в таком же положении.

– А ты хочешь увидеть меня снова?

– Больше чего-либо в жизни.

В этот момент Тара даже не вспомнила о своих детях. Для нее существовал только Мозес.

– Это может быть опасно.

– Я знаю.

– Если нас поймают, наказание будет серьезным… бесчестье, изгнание из общества, тюрьма. Ты можешь погубить свою жизнь.

– Моя жизнь – сплошное притворство, – тихо сказала Тара. – И ее погибель станет не слишком большой потерей.

Он внимательно изучил ее лицо, ища признаки неискренности. Наконец удовлетворился.

– Я пришлю за тобой, когда это будет безопасно.

– Я приду мгновенно, когда бы ты ни позвал.

– А сейчас я должен уйти. Отвези меня.

На сей раз Тара остановилась у дома Молли, в тени, где их не могли увидеть с дороги.

«Теперь начнутся увертки и скрытность, – спокойно подумала Тара. – Да, это так. Моя жизнь уже не будет прежней».

Мозес не сделал попытки обнять ее, это было не в обычае африканцев. Он просто смотрел на Тару, и белки его глаз светились в полутьме, как слоновая кость.

– Ты понимаешь, что, выбирая меня, ты выбираешь борьбу? – спросил он.

– Да, я это знаю.

– Тебе придется стать воином, и ты сама, твои желания и даже твоя жизнь уже не будут иметь значения. Если тебе придется погибнуть в этой борьбе, я не протяну руку, чтобы спасти тебя.

Тара кивнула:

– Да, я понимаю.

Благородство самой этой идеи наполнило ее грудь, мешая дышать, поэтому голос Тары стал хриплым, когда она прошептала:

– Ни у кого нет большей любви, чем эта… я пожертвую чем угодно, если ты попросишь.

Мозес ушел в гостевую спальню, которую предоставила ему Молли; и пока он умывался, Маркус Арчер без стука проскользнул к нему, закрыл дверь и прислонился к ней, наблюдая за Мозесом через зеркало.

– Получилось? – наконец спросил он таким тоном, словно ему не хотелось слышать ответ.

– Именно так, как мы и задумали. – Мозес вытер лицо чистым полотенцем.

– Ненавижу эту глупую маленькую сучку, – чуть слышно произнес Маркус.

– Мы ведь решили, что это необходимо.

Мозес выбрал чистую рубашку в чемодане, лежавшем на кровати.

– Знаю, что решили, – ответил Маркус. – Я сам это предложил, если помнишь, но я не обязан любить ее за это.

– Она просто инструмент. С твоей стороны неразумно примешивать сюда личные чувства.