Рим. Роман о древнем городе

Она еще не знала, что кузнец оставил ей и другой подарок – в ее чреве уже зародилась новая жизнь.

* * *

К тому времени, когда отряд торговцев солью продолжил путь, солнце уже стояло высоко в небе. После острова, выше по течению, справа, холмы отступали, а река делала широкий изгиб, обтекая низкий и плоский мыс. Здесь начиналась маленькая тропка, которая вела к теплым источникам. В холодную погоду Ларт и его соплеменники не упускали возможности сделать у этих источников привал, но сейчас стоял другой сезон.

Приноровившись к ритму ходьбы, Ларт вдруг вспомнил о поручении, которое он дал По перед выступлением в дорогу, и, обернувшись, спросил:

– Ты очистил тропу от крови?

Ответа не требовалось – по выражению лица молодого охотника было ясно, что он не выполнил требование вожака.

– Тогда возвращайся и сделай это сейчас! – рявкнул раздосадованный Ларт. – И имей в виду, дожидаться тебя никто не будет. Чтобы догнать нас, тебе придется бежать бегом.

Не говоря ни слова, По застыл на месте, и остальные прошли мимо него. Он провожал соплеменников взглядом, пока последний из них не скрылся из виду. Копье в его руке дрожало. Посмотрев вниз, он увидел, что дрожат и руки. Одно дело, следуя порыву, метнуть копье в оленя, а потом добить животное, и совсем другое – совершить то, что он задумал.

Некоторое время По стоял на тропе, потом повернулся и побежал назад, в направлении острова, примериваясь на бегу к весу копья.

* * *

По мере дальнейшего продвижения группы тропа начинала уходить вверх. Несколько раз Ларт останавливал Лару и просил взглянуть – глаза у нее были помоложе – на оставшуюся позади дорогу, не догоняет ли их По. Однако юноши не было и в помине, и ближе к закату Ларт начал беспокоиться. Пожалуй, зря он поддался гневу и отослал охотника назад одного.

Появился По, лишь когда отряд уже сделал очередной привал. Он нагнал соплеменников спокойным, уверенным шагом, даже не запыхался, и выглядел абсолютно невозмутимым.

– А ты не спешил! – заметил Ларт.

– А куда спешить? Рано или поздно вы должны были остановиться. Заблудиться на тропе, что идет вдоль реки, мудрено.

– Ты сделал то, что я тебе велел?

– Конечно.

Зрение Ларта ослабло, но нюх оставался острым, и он сразу обратил внимание на непривычно чистые волосы и руки юноши.

– От тебя исходит дух горячих источников.

– Да, – ответил По, замешкавшись. – Я остановился и искупался.

– Смотрю, даже одежду прополоскал… – Ларт прикоснулся к еще влажной тунике юноши.

– Я перепачкался в оленьей крови. Ты сам велел убрать все следы, ради нуменов. Вот я и решил… – он опустил глаза, – решил, что нужно смыть кровь и с себя…

Ларт кивнул и больше ни о чем не стал спрашивать.

* * *

Поблизости от того места, где они остановились на ночлег, был высокий холм. По опыту прошлых походов, когда глаза его были зорче, Ларт помнил, что с его вершины открывается обзор на большое расстояние. Найдя Лару, он велел ей пойти с ним.

– Куда мы пойдем, папа?

– На вершину холма. Быстрее, пока еще светло.

Озадаченная такой поспешностью, девушка последовала за ним. Когда они поднялись на вершину, Ларт перевел дух, а потом указал вниз по реке. Заходящее солнце залило всю местность багрянцем, обратив петлявшую реку в подобие огненной змеи. Даже при совсем неважном зрении Ларт мог разглядеть складки холмов близ острова, но не сам остров.

– Погляди туда, дочка, – попросил он. – Где находится остров. Ты видишь что-нибудь?

– Холмы, воду, деревья. – Она пожала плечами.

– Что-нибудь движется?

Она прищурилась и, приглядевшись из-под ладони, увидела многочисленные черные точки, выделявшиеся на фоне красного закатного зарева. Медленно, словно частицы золы над костром, они кружились над островом.

– Стервятники, – сказала она. – Я вижу много стервятников.

* * *

Позднее, когда другие уже спали, Ларт, по обыкновению, бодрствовал. Некоторое время он смотрел на костер, потом встал и, крадучись, направился к тому месту, где лежал По. Юноша спал на отшибе, словно намеренно держась поодаль от остальных. Копье лежало у него под боком. Ларту пришлось действовать с большой осторожностью, чтобы взять оружие, не разбудив владельца.

При свете костра он очень внимательно рассмотрел железный наконечник. Поверхность кованого металла никогда не бывает идеально гладкой, и отмыть наконечник дочиста невозможно, даже в горячих источниках. Мельчайшие частицы крови все равно останутся. Они и остались.

Ларт вернулся к спящему По, приставил острие копья к его горлу и пнул юношу ногой. Тот дернулся и мгновенно проснулся. Из-под прижатого к шее острия выступила капелька крови. Охнув, молодой охотник схватился обеими руками за древко, но у Ларта хватило сил, чтобы не дать ему отвести оружие в сторону.

– Говори шепотом! – приказал вожак, не желая будить остальных. – И убери руки от копья! Опусти их вдоль тела… так-то лучше. А теперь скажи правду. Ты убил всех троих или только Таркетия?

Долгое время По не отвечал. Ларт видел, как блеснули в темноте его глаза, и слышал его прерывистое дыхание. Хотя По лежал совершенно неподвижно, Ларт чувствовал дрожь напряженного тела юноши, передававшуюся через древко копья.

– Всех, – прозвучал наконец ответ.

Ларт похолодел – он догадывался, но до сих пор не был уверен.

– Куда ты дел их тела?

– Сбросил в реку.

«Моя старая подруга – река – осквернена кровью, – подумал Ларт. – Какое мнение составят теперь обо мне и о моем племени нумены реки?»

– Они уплывут в море, – заверил По. – Я не оставил следов.

– Нет! По крайней мере одно тело зарыто на берегу.

– Откуда ты знаешь?

– Стервятники!

Ларт представил себе эту картину – кровь в воде, труп среди камышей, стервятники, описывающие круги в воздухе, – и покачал головой. Каким же охотником должен быть этот юноша, чтобы выследить и убить троих мужчин?! И каким глупцом! Может ли племя позволить себе лишиться его? Во власти Ларта было казнить убийцу немедленно, здесь и сейчас, но тогда ему пришлось бы объяснять свой поступок остальным, не говоря уж о том, что пришлось бы еще оправдываться перед самим собой.

Наконец Ларт вздохнул:

– Я знаю все, что ты делаешь, По. Запомни это!

Он убрал острие с горла юноши, бросил копье на землю, повернулся и побрел назад, к своему месту у костра.

Могло быть и хуже. Окажись этот юноша еще бóльшим глупцом и убей он только Таркетия, остальные двое наверняка погнались бы за ним, стремясь отомстить. Хуже того, они сообщили бы о случившемся своим соплеменникам, и очень скоро весть об убийстве, совершенном торговцем солью, разнеслась бы повсюду. Подозрения и обвинения могли бы преследовать всю жизнь их, а может быть, и еще несколько поколений. Хорошо, что об этом знают только нумены, обитающие вдоль тропы, да еще река, стервятники и сам Ларт.

Он долго смотрел на костер и более страстно, чем когда-либо раньше, желал, чтобы в эту ночь ему явился Фасцин. Он мог бы подсказать верный образ действий, но костер прогорел, а Фасцин так и не явился. И больше не являлся ему никогда.

В ту ночь, если не считать наевшихся до отвала стервятников, маленький остров на реке был безлюден и пуст.

* * *

Пока был жив Ларт, торговцы солью больше ни разу не устраивали привала на том острове. Он сказал людям, что остров облюбовали лемуры – беспокойные духи мертвых, а поскольку авторитет Ларта в таких вопросах был непререкаем, спорить никто не стал.

Когда зима сменилась весной, Лара родила сына. Роды были трудными, она чуть не умерла, но в самый тяжелый, мучительный миг ей, в первый и последний раз, явился Фасцин. Его безмолвный голос заверил роженицу, что и она, и дитя останутся в живых. Все это время Лара судорожно сжимала висевший на шее самородок золота, и холодный металл, казалось, вбирал в себя боль. В ее бреду золото и Фасцин слились воедино, и впоследствии она сказала отцу, что нумен крылатого фаллоса поселился в самородке.

Вскоре после рождения ребенка возле приморских соляных залежей была совершена незатейливая брачная церемония – сочетались Лара и По. Охотник знал правду, но признал ребенка своим: во-первых, потому, что так велел Ларт, а во-вторых, потому, что понимал – Ларт прав. По никогда не был так искушен в общении с духами, как его тесть, но даже он чувствовал, что совершенное им убийство требует искупления. Приняв сына убитого им человека как своего, По умиротворил лемура Таркетия. Возможно, это умиротворило и тех нуменов, которые стали свидетелями убийства и были оскорблены намеренно пролитой кровью.

С годами воспоминания Лары о Таркетии потускнели, но золотой амулет, который он подарил ей и в котором, как она теперь верила, обитал нумен Фасцина, так и не утратил своего блеска. Перед смертью она подарила амулет сыну. Ее история об обстоятельствах появления этой вещицы не была правдивой, хотя назвать ее ложью тоже было нельзя. К тому времени Лара куда больше верила причудливым образам, которые были порождены ее воображением, чем собственным смутным воспоминаниям.

– Это золото явилось из огня, – говорила она сыну, – из того самого огня, над которым твой дедушка увидел Фасцина в последнюю ночь, когда мы расположились лагерем на острове. Без Фасцина, мой сын, ты бы никогда не был зачат. Без Фасцина ни ты, ни я не пережили бы твоего рождения.

Фасцин покровительствовал зачатию, помогал при родах и имел еще одно полезное свойство – умел отводить дурной глаз. Лара знала это по опыту, потому что после рождения сына слышала, как другие женщины шептались у нее за спиной, и ловила на себе их странные взгляды. На самом деле они поглядывали на нее с любопытством и подозрением, но она истолковывала их взгляды как проявление зависти, а отец учил ее, что завистливые взгляды могут навлечь болезнь, несчастье и даже смерть. Однако с Фасцином, висевшим на шее, Лара чувствовала себя в безопасности, уверенная, что ослепительный блеск золота может защитить даже от самого опасного взгляда.

Когда амулет и история его появления были переданы следующим поколениям, потомкам Лары оставалось лишь гадать об истинной роли Фасцина в продолжении семейной линии. Появился ли крылатый фаллос из пламени, чтобы оплодотворить Лару, и если да, то не был ли это единственный в истории пример соития нумена с женщиной? Не потому ли другие женщины относились к Ларе с завистью и недоверием, что отцом ее чада считался нумен? И не сотворил ли сам Фасцин золотой амулет, зная, что он потребуется Ларе, чтобы оградить от зла не только себя, но и его сына?

Золотой амулет, истинное происхождение коего было давно забыто, передавался из поколения в поколение.

* * *

Прошло много лет. Предупреждение Ларта об обитающих на острове безжалостных лемурах забылось, и торговцы солью стали снова разбивать там лагерь. За минувшее время и сам остров, и прилегавшая к нему территория так и остались не более чем подходящим местом для привалов. Олени, зайцы и волки бродили по семи ближним холмам, а в болотистых низинах квакали лягушки да вились над водой стрекозы. Даже пролетавшие высоко в небе птицы не могли заметить никаких признаков человеческой деятельности.

Повсюду в мире люди строили большие города, вели войны, возводили храмы в честь богов, воспевали героев и мечтали об империях. В далеком Египте династии фараонов правили уже тысячелетиями. Великая пирамида Гизы высилась над пустыней более полутора тысяч лет. Троянская война отбушевала двести лет назад, так что похищение Елены и гнев Ахилла давно стали преданием. В Израиле царь Давид захватил и сделал столицей старый город Иерусалим, а его сын, Соломон, взялся за строительство первого храма бога Яхве. А дальше, на востоке, кочующие арийцы основали царства Мелию и Парс, из которых суждено было вырасти великой Персидской державе.

Но остров на реке и семь ближних холмов оставались незаселенными людьми и забытыми богами. Это был глухой уголок мира, где не происходило ничего заслуживавшего внимания.

Глава II

Явление Полубога

850 год до Р. Х

Какусу казалось, что когда-то он был человеком.

Он родился высоко в горах. Как и все прочие в деревне, имел две руки и ходил на двух ногах и, следовательно, был не животным, как робкие овцы или свирепые волки, а человеческим существом.

Однако он всегда отличался от остальных. Они ходили ровной походкой, а Какус хромал, потому что одна его нога была не только короче другой, но еще и странно изогнута. Все прочие могли стоять, выпрямившись во весь рост и опустив руки вдоль тела. Спина Какуса была сгорблена, руки искривлены. Глаза, правда, отличались зоркостью, но со ртом было что-то не так: нормальные слова бедняга не выговаривал, и, что бы ни пытался сказать, получалось лишь невнятное бормотание, больше всего походившее на «какус». По этому звуку его и назвали. Лицо Какуса отличалось исключительным уродством: какой-то мальчишка сказал ему, что, наверное, его физиономию вылепил из глины горшечник, а потом бросил на землю и наступил на нее ногой.

Мало кто смотрел на него прямо. Знавшие его отводили глаза из жалости, видевшие впервые шарахались в испуге. Вообще-то, младенцев, рождавшихся с такими уродствами, убивали. Но мать Какуса упросила оставить ее чадо в живых, упирая на то, что мальчик появился на свет необычайно крупным, а значит, вырастет силачом, что важно для общины. Она оказалась права. Еще подростком Какус превзошел ростом и силой всех взрослых мужчин в деревне.

Когда это произошло, селяне, раньше жалевшие его, стали относиться к нему с опаской.

Потом пришел голод.

Зима была сухой и холодной, весна – тоже сухой, но жаркой. Лето оказалось еще суше и жарче. Речушки превратились в ручейки, в тонкие струйки, а потом и вовсе иссякли. Посевы пожухли и погибли. Овец кормить было нечем. Когда казалось, что хуже уже некуда, однажды ночью гора затряслась настолько сильно, что обвалилось несколько хижин. Вскоре после этого с запада пришли черные тучи. Они вроде бы сулили дождь, но вместо него обрушили вниз яростные молнии. Одна из них подожгла сухую траву, пожар охватил весь склон, и хижина, в которой хранился последний запас зерна, сгорела.

Жители деревни обратились к старейшинам: бывало ли так плохо раньше и что можно сделать?

Один из старейшин вспомнил похожее время из своего детства, когда число селян слишком выросло и несколько неурожайных лет привели к голоду. Положение было отчаянным, но именно на такой крайний случай существовал обряд священной весны. С великими нуменами Небес и Земли заключалось соглашение: если община переживет зиму, то с приходом весны группу детишек изгонят за пределы деревни, предоставив собственной участи. Спору нет, средство было суровое, даже жестокое, но ведь и времена были суровые. Старейшины призвали народ прибегнуть к обряду священной весны, и отчаявшиеся поселяне согласились.

Сколько детей надлежало изгнать, определили с помощью гадания. В безветренный день старейшины, с вязанкой сухого хвороста, взобрались на каменный выступ нависавшей над деревней горы, развели костер и, дождавшись, пока столб дыма разделит небосвод пополам, стали считать птиц, пересекавших разделительную черту. За то время, пока костер горел, дымовую черту пересекли семь птиц, а стало быть, в изгнание предстояло отправить семерых детей.

Их выбирали по жребию – важно было дать понять народу, что все зависит от воли нуменов удачи, а не от хитростей родителей.

На глазах у всех дети выстроились в шеренгу, и перед ними пронесли горшок, наполненный маленькими камушками – все белые, кроме семи черных. Один за другим дети запускали руку внутрь, брали, не глядя, камушек, а потом, по сигналу, одновременно раскрывали ладони. Разумеется, когда выяснилось, кому достались черные камни, было немало слез, но, похоже, увидев таковой в разжавшейся ручище Какуса, даже его мать испытала облегчение.

Та зима оказалась мягче предыдущей: хотя и пришлось терпеть лишения, никто в деревне не умер. Очевидно, обряд священной весны умиротворил нуменов и сохранил деревню, поэтому, когда настала весна и распустились первые почки, было решено отправлять детей.

Согласно обряду, детей к новому месту их обитания должно было направить животное. На этом сходились все старейшины, но никто не помнил, по каким признакам следует это животное выбирать. Наконец самый старый и мудрый из них заявил, что животное должно само дать о себе знать, и, само собой, в ночь перед изгнанием детей нескольким старейшинам приснился стервятник.

На следующее утро семерых детей забрали из их домов. Остальные дети и все женщины деревни тоже покинули хижины, и их рыдания разнеслись по всему горному склону. Старейшина с самым зорким зрением взобрался на уступ, долго озирал небосклон и наконец, издав крик, указал на юго-запад, где над горизонтом кружил стервятник.

Мужчины вооружились дубинками. Зазвучали барабаны и трещотки, старейшины завели песнь, которая должна была закалить мужские сердца и придать людям решимости. Ритм ускорялся, звуки становились все громче, и наконец мужчины, потрясая дубинками, устремились к семерым жертвам жребия и погнали их из деревни.

* * *

Следующие дни были ужасны.

Каждое утро изгнанные дети искали в небе стервятника и, если видели его, двигались за ним. Иногда он приводил их к падали, еще годной в пищу, но нередко – к обглоданным скелетам или к такой гнили, какой не клевали и сами падальщики. Отчаяние вынудило их охотиться на все, что движется, и пробовать на вкус любое растение, однако все это время голод был их постоянным спутником. Какус, слишком неуклюжий, чтобы охотиться, но такой большой, что ему требовалось больше всех еды, был для прочих обузой. Зато по ночам, когда вокруг завывали хищники, защитить их мог только этот неуклюжий силач.

Первой умерла одна девочка. Ослабев от голода, она упала с высокого уступа и расшибла голову. Дети заспорили, что делать с ее телом. Немыслимое предложение высказал отнюдь не Какус, а другой мальчик. Остальные согласились, и Какус поступил так же, как все. Может быть, именно тогда, впервые отведав человечины, он начал превращаться в нечто, отличное от человека.

Мало-помалу блуждания привели их в низину, к юго-западу от гор. Дети не наедались вдоволь. Здесь же было больше дичи и съедобных растений, а в реках хорошо ловилась рыба.

Следующим умер мальчик, ранее повредивший ногу. Когда дети наткнулись на медведя и стали в панике убегать, он отстал из-за хромоты. Медведь поймал его и сильно подрал, но, когда Какус устремился к мальчику, пронзительно крича и размахивая веткой, зверь испугался и, нелепо подбрасывая зад, удрал.

В тот вечер дети опять ели человечину. По справедливости Какусу досталась самая большая порция.

Прошло лето, а они так и не нашли себе постоянного пристанища. Еще один изгнанник умер, съев ядовитый гриб, а другой скончался, провалявшись несколько дней в лихорадке. Несмотря на голод, уцелевшие дети не осмелились съесть тела умерших от яда и болезни – их похоронили в неглубоких могилах.

Из семерых изгнанников до зимы дожили трое, в том числе и Какус. Та зима выдалась особенно суровой и холодной. Голые деревья дрожали на пронизывающем ветру, земля сделалась твердой как камень, животные исчезли. Даже самый искусный охотник не смог бы выжить, не сделав того, на что решился Какус.

Может быть, главная перемена произошла в нем именно тогда, когда он решил не полагаться на очередного медведя или еще какую-нибудь случайность, а позаботиться о пропитании самому. Он поступил так, как должен был поступить по самой простой и естественной причине – чтобы утолить голод и выжить. Однако неуклюжий урод проявил осмотрительность и не стал убивать обоих спутников сразу. Сначала он убил того, который был посильнее, и дал более слабому пожить чуть подольше. Не один раз тот ребенок, его последний спутник, пытался бежать – Какус ловил его, но не убивал до последней возможности, до того момента, пока голод не сделался невыносимым. Он терпел до конца, потому что знал: как только не станет его спутника, он столкнется с тем единственным, что страшнее голода, – с одиночеством.

Весну Какус встретил один. Ночами он часто лежал без сна, прислушиваясь к звукам пустыни и все более отдаляясь от мира людей.

Правда, продолжая скитаться, он порой встречал путников и натыкался на деревни, но люди не хотели иметь с ним дела. Они боялись его, и было отчего: этот урод похищал и ел их детей. Когда это стало известно всем, люди принялись охотиться на него и несколько раз были близки к успеху, но в последний момент Какус всякий раз ускользал. Выживание в дикой природе научило его звериным уловкам, а соперничать с ним в силе не смог бы ни один мужчина: за прошедшее время он вырос еще больше, став крупнее и мощнее любого человека.

Времена года менялись по заведенному порядку: после жаркого лета приходила суровая зима, а Какус по-прежнему оставался одиноким скитальцем.

Однажды ранней весной он увидел летящего стервятника. Зелень земли и мягкое тепло воздуха пробудили в его сознании смутное воспоминание о начале его блужданий, и он неосознанно последовал за птицей.

В конце концов он оказался на тропе, рядом с рекой, и впереди, за большой излучиной, увидел холмы, за одним из которых поднималась к небу струйка дыма. Стервятник к тому времени уже пропал из виду, но Какус резонно рассудил, что тропа, по которой он следует, не хуже любой другой: все тропы ведут к деревням, а в деревнях всегда можно чем-нибудь поживиться. На сей раз он поведет себя умнее: затаится и будет выходить на промысел только ночью. Чем дольше не попадется он людям на глаза, тем дольше они не устроят на него облаву.