Помоги проекту - поделись книгой:
Но мы не намерены перечислять все каламбуры, остроты, шутки и дурачества, которыми мсье де Крошан приправлял завтрак Розины Орлак. Он так решительно разыгрывал из себя шута, что в конечном счете утомил несчастную красавицу, — вот и все, что стоит об этом рассказать. К тому же шевалье и прежде не всегда отличался изысканным остроумием; в своих шутках он то и дело обыгрывал собственную плешивость, и потому многие находили старика невыносимым.
Розину неумолимо клонило в сон. Мсье де Крошан выразил свое удовлетворение этим фактом и откланялся, сказав, что вернется вечером.
— Бедный шевалье! Теперь-то вас точно затащат за стол!
— Тащить меня не придется, — сказал он. — Я явлюсь к ним сам.
Даже во взгляде Тесея, идущего на бой с Минотавром, вероятно, было меньше доблести.
Мадам Орлак проспала до самого вечера. Разбудила ее медсестра, принесшая различные вещи, обнаруженные при ее муже.
Их перечень был представлен в учетной карточке:
Розина расписалась в нужной графе и погрузилась в раздумья. Один только вид этих предметов вызывал в ее мыслях образ Стефена. Он никогда с ними не расставался. Особенно перстни, можно сказать, срослись с ним. Они были частью его личности, частью его рук… И обручальное кольцо! Ох! Обручальное кольцо! Это тонкое золотое колечко! Это небольшое звено невидимой (и растяжимой) цепи, связывавшей через безымянный палец руку Стефена с рукой Розины!.. Боже! Теперь казалось, что с одной стороны цепь разорвалась!
Как сухое дерево заключает в себе пламя и дым, так и перстни заключали в себе «спектральные руки» Стефена. Розина мысленно пыталась воссоздать эти руки. Пристально глядя на блестящие кружочки, она дорисовывала в своем воображении пальцы, длинные и тонкие, бледную плоть, целую сеть голубых вен, а под ними появлялась клавиатура из слоновой кости и эбенового дерева. На ее глазах эти руки, избавившиеся от перстней на время исполнения сонаты, набрасывались на клавиши в темпе аллегро.
И вот теперь эти перстни лежали перед ней, на подносе, давно не ощущавшие тепла, словно их владельцу уже не суждено было вновь надеть их, словно их сняла с его ледяных фаланг смерть. А завтра… Завтра! Кто знает?..
Ах! Проклятая катастрофа!
Внезапно Розина вспомнила тот кошмар, который видела во сне, отнюдь не спокойном. Во время сна она заново пережила не муки влюбленной женщины, не тревоги супруги, не физическую усталость от поисков среди искореженных вагонов. То были те фантасмагорические моменты, когда перед ней возникал Спектрофелес.
Должно быть, душа ее действительно находилась под особым, магическим влиянием чего-то сверхъестественного, раз уж ею всецело владело сейчас ощущение некоего чуда, а не другие, гораздо более объяснимые эмоции! Какое ребячество!
Но тут кто-то тихонько постучал в дверь, и Розина без всяких на то причин содрогнулась.
— Войдите! — сказала она. Затем добавила, ощутив, как сжимается от нехорошего предчувствия горло: — Кто там?
В дверном проеме возник шевалье. В руке он держал охапку цветов:
— Кто там?..
— О! Какой вы милый, шевалье!.. Но скажите: чем вы там, у себя, занимались?
Проведя рукой по абсолютно гладкому черепу, мсье де Крошан ответил:
— Работал над своим операционным трактатом об эндемической плешивости бильярдных шаров и врожденной лысости шаров на заходных столбах лестниц.
— Будьте серьезны!.. Я хотела сказать: что вы делали по возвращении на улицу Асса? Мой свекор…
— Господин бывший нотариус вел себя совершенно постыдно. «Не будь Стефен пианистом, он бы не отправился в Ниццу; не отправься он в Ниццу, не стал бы жертвой монжеронской катастрофы» — вот и все, что он изволил мне сказать.
— Увы!.. Ну а вы сами? Хороший нагоняй получили?
— Ну да, по головке не погладили — влетело по первое число.
— Но, мой добрый друг, зачем вам жить под башмаком у этого человека — теперь, когда вы легко можете продавать свои полотна?
Несогласно покачав головой, напоминавшей о временах Второй империи, мсье де Крошан возразил:
— И что я куплю за деньги, вырученные от продажи картин,
Через какое-то время, под влиянием снотворного, которое мсье де Крошан украдкой подсыпал в ее чашку чая с флердоранжем, Розина заснула прямо в одежде. Старый дворянин взял ее на свои отеческие руки и, перенеся на кровать, укрыл одеялом. Шевалье и сам выбился из сил, пока против воли играл роль шута, пусть она и была ему привычна.
Рассвет 18 декабря выдался мрачным. Солнце заливало Париж тусклым светом.
При первых лучах Розина распрямилась на своем ложе, сразу же обрела присутствие духа и поднялась на ноги.
Было шесть утра. Через час Стефена должны начать оперировать.
Несмотря на то что в комнате было довольно тепло, мадам Орлак дрожала. То был тоскливый час. Чтобы не впасть в уныние, она с почти спортивным рвением занялась своим туалетом. Но от тревоги у нее сосало под ложечкой, как бывает при желудочных коликах. А от того, что она увидела вскоре, ее бросило в дрожь.
Среди характерного шума пробуждающегося города Розина уловила легкий гул, заставивший ее подойти к окну.
Еще почти не одетая, хотя очаровательная даже в столь скромном наряде, она содрогнулась от волнения, и ей показалось, что она покрылась инеем.
Выехав из-за поворота, к крыльцу клиники подкатил автофургон похоронного бюро.
Серралю, увы, удавалось спасти отнюдь не всех оперируемых!
Ничто не могло более наглядно подчеркнуть неуверенность этого мерзкого утра. Розина почувствовала, что сходит с ума от беспокойства. Мысленно она даже спросила себя, чем так провинилась перед Богом, что Он посылает ей подобное наказание.
Однако она ждала, когда фургон отъедет, и через несколько минут дождалась.
То было безмолвное и тайное бегство. Лишь двое родственников внутри в полном трауре. Какой ужас!
Розине открылась вся грязь этого дворца, обратная сторона славы, изнанка гениальности. К ее отчаянию добавилось философское уныние, какое охватывает любого мыслителя, который, проведя пальцем под бархатной обивкой трона, нащупывает шероховатое дерево. И потом с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже. Этот мертвец, которого только что увезли как отныне ни на что не годный кусок плоти… все это лишь жутким образом подчеркивало, как сильно клиники похожи на мастерские. Живая плоть здесь обрабатывается скальпелем точно так же, как дерево фуганком и железо на прокатном стане… Если сейчас, во время трепанации, в черепе Стефена вдруг образуется непоправимая трещина, завтра фургон снова приедет, чтобы избавить завод от вышедшего из строя механизма!
Это было уже слишком. Розина быстро закончила одеваться и пошла просить мсье де Крошана составить ей компанию.
Он согласился. Все, по его словам, указывало на то, что операция будет удачной, но продлится долго.
Действительно, прошло три бесконечных часа, в течение которых славный шевалье напрасно делал все возможное, чтобы развлечь Розину. Молодая женщина его не слушала.
Закрыв лицо руками, она пыталась за счет силы воображения перенестись в операционную. Но под влиянием волнения и тревоги ей являлись самые немыслимые картины. Ее неведение упрощало то, что преувеличивала ее фантазия. Она видела открытый, словно котелок, череп, кровянистый мозг, похожий на те, что продаются в мясных лавках. Она видела щипцы слесаря, коловороты столяра, длинные ножи жреца, совершающего жертвоприношение. Серраль, в белой блузе — этакий подмастерье у булочника с руками мясника, — раздвигал, сверлил, резал с диким ликованием, забирая у какого-то обездвиженного животного капли жидкости или фрагменты мозгового вещества, которые он затем вживлял в мозг Стефена…
Розина чувствовала, что скользит вниз по ужасному, мерзкому склону.
Ее пытка закончилась: профессор Серраль передавал через медсестру, что все прошло хорошо и что, если не случится осложнений, господин Стефен Орлак, как ему кажется, должен выжить.
Розина упала на грудь мсье де Крошана и залилась слезами. Шевалье, и сам крайне взволнованный, принялся похлопывать ее по плечу. Но затем он весьма кстати вспомнил, что этот столь простой жест стал ныне слишком театральным, и из деликатности от дальнейших похлопываний воздержался.
С этой минуты мадам Стефен Орлак было разрешено видеть мужа — при условии, что эти посещения будут нечастыми.
Первый визит вышел весьма трогательным, ибо больной весь был обмотан бинтами — даже лица его не было видно из-за повязок.
То была белая мумия, облаченная в униформу этой белоснежной клиники.
Но, хвала небесам, обе ноги Орлака в хлопчатобумажных штанах со шнуровкой казались целыми и невредимыми, а обе руки в варежках из гигроскопической ваты симметрично лежали вдоль тела.
— Теперь, — сказал Серраль, — нам придется положиться на матушку-природу. Люди сделали все, что могли.
Могучее и мерное дыхание приподнимало грудные бандажи. Стефен, задействовав свои легкие, казалось, выполнял какую-то особую задачу, и Розина слушала, как он дышит, как некогда слушала, как он играет шедевры великих композиторов, — с восторгом и умилением.
Глава 6. Фантазмы
Тот весенний четверг выдался в Нёйи погожим и ясным.
Апрель простирал над Севером лазурь Ривьеры, и в парке дома отдыха, заполненном элегантными посетителями, уже начинали распускаться смолистые почки.
Проводив свекра и шевалье до решетки ограды, Розина Орлак мелкими шажками вернулась вглубь парка.
Молодая женщина чувствовала себя слегка растерянной. Визиты бывшего нотариуса каждый раз холодили ей душу. Этот желчный старик с загнутым клювом пустельги всегда выглядел мрачным, словно его физическая и его духовная ипостась находились в одинаковом трауре. Являя собой прямую противоположность мсье де Крошану, он был Гераклитом этого Демокрита[21], плачущим Жаном рядом с Жаном смеющимся[22].
С тех пор как два с лишним месяца тому назад Стефен перебрался из клиники профессора Серраля в дом отдыха в Нёйи, отец навещал его каждые две недели. Сопровождаемый шевалье, который еще более усердно, чем обычно, пытался быть душой общества (но с тем же успехом мог бы пытаться развеселить группу погребальных статуй), Орлак-старший садился рядом с сыном, бросал вокруг него хищные взгляды и рассматривал Стефена с жалостью, смешанной с презрением. Мсье де Крошан, всегда насмешливый, хотя порой и тривиальный, явно не без причины когда-то прозвал своего старого друга «лаконичным отцом»: его безмолвный и суровый рот, не знавший улыбки, наводил на мысль о наглухо заколоченной двери. По прошествии какого-то времени он смотрел на часы и уходил, за весь визит произнося лишь «здравствуй» и «до свидания». Мсье де Крошан неизменно вставал и тоже направлялся к выходу. Они удалялись вместе, словно доктор Тем-Хуже под руку со своим коллегой Тем-Лучше[23].
Подобные визиты, учитывая состояние Стефена, были совершенно противопоказаны. Серраль предписал ему режим отдыха и развлечений, но случавшиеся дважды в месяц встречи со злюкой-отцом едва ли могли его развлечь.
По правде сказать, с этих свиданий выздоравливающий возвращался более хмурый, чем был
Розина заметила мужа еще издали: он сидел в складном кресле под тентом в красную и серую полосы. Сынишка директора, устроившийся рядом на табурете, что-то ему читал, но он не слушал; взгляд его был устремлен в пустоту. Мальчуган потянул его за рукав, и Стефен ласково потрепал его белокурые волосы.
Что, впрочем, не помешало Орлаку через пару мгновений снова загрустить.
Он был так близок к смерти, что все даже задавались вопросом, не стало ли его выздоровление, в сущности говоря, воскрешением; и сначала, видя мужа таким серьезным, Розина порой была склонна полагать, что он побывал в краю призраков и что его меланхолия вызвана воспоминаниями о преисподней…
Причина этой грусти более проста и не столь изящна.
Вступив в период выздоровления, Стефен не способен был думать ни о чем другом, кроме своих рук.
После того как он избежал гибели, находиться здесь, ходить по земле среди людей своими собственными ногами, быть в состоянии, как все, целыми и невредимыми руками хватать, ощупывать, гладить, ясными глазами созерцать природу — похоже, все это для него мало что значило.
Он ничего не говорил. Вообще никогда об этом не упоминал. Розина же не осмеливалась сделать даже малейшего намека. Его правая нога оставалась чуть более короткой, чем левая, руки от плеча до кисти были все еще слабы, а сами
Чувствовалось, что он терзаем тревогой, оскорблен в самой благородной своей гордости, цепляется за отчаянную надежду вернуть былой талант. Он ревностно скрывал свою неполноценность, все еще веря, что она временная, желая над ней восторжествовать, ленясь разрабатывать пальцы. Он боялся проявить свою неуклюжесть на публике. Несомненно, он был очень несчастлив.
Розина уже подошла к мужу. Стефен смотрел на нее так, как если бы это была некая прозрачная фигура, сквозь которую он наблюдал что-то другое.
Стефен Орлак был невысокий мужчина, хрупкий и энергичный. Его округлившиеся черты выдавали слабость характера. Он был все еще бледен из-за потери крови. Лицо его зигзагообразно прореза́ли два или три шрама. На затылке, среди каштановых волос, бледной отметиной был прочерчен еще один. К креслу были приставлены костыли; вскоре он сможет обходиться одной лишь тростью.
Маленький чтец умолк; Стефен, задремав, закрыл глаза.
Розина воспользовалась этим для того, чтобы осмотреть его руки; и, как всегда, она почерпнула в этом осмотре веру.
Разумеется, эти руки прошли через жестокое испытание; десятки рубцов покрывали их мерзкой красновато-фиолетовой сетью. Но в конце-то концов, все же было на месте! Трещины прекрасно зажили. Под кожей, которой еще предстояло смягчиться, отчетливо виднелись косточки, такие, какими они и должны быть. Если оценивать форму кистей рук в целом, то в ней не было ничего такого, что могло бы приводить в отчаяние. На месте Стефена Розина была бы полна бодрости и задора!
Но в плане энергии Стефен и Розина отличались как небо и земля; и после катастрофы Стефен, похоже, совершенно утратил твердость духа, и, раз уж Розина позволила нам проникать в глубины ее сердца, читателю следует знать, что именно это беспокоило и озадачивало ее больше всего.
Нет! Какое бы несчастье ни угрожало пианисту, каким бы беспомощным он себя сейчас ни чувствовал, было просто
— Он спит? — прошептал позади мадам Орлак мужской голос.
Розина обернулась. Это был профессор Серраль.
— Не будем его будить, — сказал он.
Хирург и молодая женщина пошли по аллеям парка.
— Я как раз, — произнесла Розина, — хотела поговорить с вами, доктор.
— Похоже, о чем-то серьезном.
— И да и нет… Прошу вас сказать мне — только абсолютно честно, — какого рода операцию на головном мозге вы сделали моему мужу.
Она говорила отрывисто, щеки ее горели.
— Без проблем, милочка, хотя определение «на головном мозге» тут и не совсем подходит. Вот только затем и я, в свою очередь, хотел бы знать, почему вы
Розина давно уже пообещала себе расспросить Серраля. Но до сих пор в присутствии хирурга у нее словно отнимался язык. Его авторитет был столь велик, его имя было окружено таким ореолом честности и порядочности, что, когда он подходил, вы оказывались не способны вымолвить и единого слова. Он был из тех выдающихся людей, чье присутствие одновременно подавляет и успокаивает. Если теперь мадам Орлак и решилась заговорить, то вовсе не потому, что она больше, чем обычно, беспокоилась за мужа, но лишь из-за того, что профессор навещал Стефена так часто, что мало-помалу становился для нее обычным человеком. Престиж ученого с каждым днем рассыпа́лся под действием привычки; в этот день от него откололся еще один крупный кусок.
Серраль закончил свое объяснение. Он говорил о трепане[24] и пиле. Операция была простейшая, но очень деликатная. В общем и целом все можно было резюмировать одним грубым словом — «чистка». Перелом затылочной кости привел к ушибу и сдавливанию задней доли головного мозга. Осколки торчали во все стороны. Пришлось проделать обширный
— Короче, — сказала Розина, — ничего особенного, новомодного?.. Никаких… заборов крови… переливаний?..
— Ну и ну! — воскликнул Серраль. — Что за мысли?.. Как это вообще вам взбрело в голову, милочка?
Розина еще сильнее покраснела и опустила голову. Хирург остановился и внимательно посмотрел на нее, крайне заинтригованный.
Серраль. В его ясных глазах светилась доброжелательность. Статуи, которые установят в его честь на городских площадях, не будут иметь той представительности, какой обладает он сам. На постаменте можно будет прочесть таких три слова: «Знание, Сила, Доброта».
Розина пролепетала дрожащим голосом:
— Прошу прощения. Да-да, я прекрасно знаю, что вы говорите мне правду. Вы от меня ничего не скрываете. Я вам верю…
— Полноте, да что это с вами?
Она была похожа на девочку, объясняющую, что ее так сильно расстроило. Она и хотела бы не плакать, эта девчушка, но сдержать слезы было не так-то и просто. В ответ послышались лишь заикания, всхлипывания и рыдания, перемежающиеся странными мелодичными звуками, которые могли бы показаться смешными, не будь они исполнены такой печали:
Поделиться книгой: