Очередь

На перекрестке главных улиц учетчик пошел в сторону понижения местности. Это было вероятное направление к реке. По загородным рассказам учетчик помнил, что с одной стороны естественной границей города служит река. Дорога привела на мост, под ним текла река, но не та. Она больше напоминала ручей. Над узеньким руслом от берега до берега нависали ивы. С обеих сторон речушку стискивали просторные огороды, частью свежевскопанные. Некоторые без всякого забора тянулись до самой воды. По берегам вытаивали кучи мусора. Вечно занятые, спешащие горожане просто сдвигали его в обрыв. На одном огороде резвилась рослая кудлатая псина, весна пьянила.

Без сомнения, под мостом тек приток нужной реки. Парой недель раньше учетчик ушел бы к слиянию по льду. Но сейчас он рисковал провалиться: лед истончился, под ним пульсировало течение, местами вода выплескивала на поверхность. А проход по берегу, по рыхлому снегу, ощетиненному густым кустарником, был слишком труден.

Учетчик пошел дальше по центральной улице, ища первое ответвление влево, чтобы повернуть по течению притока. Но затяжной подъем от моста в гору казался беспросветным. Слева от дороги высились заборы и здания, в основном двухэтажные каменные постройки с ветхой лепниной на фасадах. Над мощными сводчатыми окнами трогательно висели балкончики. В плотный ряд тяжеловесной старой архитектуры втиснули современную коробку дома быта и легкомысленный кинотеатрик. Лишь когда подъем кончился, за огромной кирпичной руиной непонятного происхождения потянулась прозрачная решетка горсада. Странно было соседство места отдыха горожан с заброшенными развалинами.

Железные ворота в маленький пустынный сад были приотворены. Учетчик прошел среди свободно растущих старых деревьев, мимо памятника юному герою на высоком постаменте, мимо ржавых аттракционов, мимо круглой деревянной эстрады и вдруг очутился на краю обрыва. Дух захватывало, такой отсюда открывался простор! Учетчик стоял над рекой. Она текла с юга на север медленной широкой лентой. Из-под ног спускался к реке огромный высокий берег, плотно застроенный. Между учетчиком и водой петляли узкие улочки, сквозь голые кроны садов виднелись домишки. Зато на противоположном, низком и пологом берегу открывалась ширь лугов, за ними до горизонта темнел лес.

На таких заливных лугах после половодья остаются в понижениях озерки. Когда вода спадает, зашедшая на луг рыба не может уплыть в реку. На мелких, прогреваемых солнцем водоемах, удобных для ловли и разведения рыбы, Рыморь планировал открыть новый весенний сезон. И, хотя накануне бригадир заночевал в сугробе по эту сторону реки, уже сегодня он вполне мог перейти на другой, пологий берег, чтобы до самого начала сезонных работ держаться на границе паводка, чутко следя за переменами, отступая и наступая с водой. Там его и следовало искать, причем не мешкая. Лед скоро должен был тронуться. Сверху учетчик видел черные точки сезонников, с безостановочностью муравьев они колупали ледяной панцирь. От дружных усилий по льду бежали трещины. Под одним из рисковых парней открылась полынья, он ловко отпрыгнул, тяжелая льдина закачалась на воде, как голодная рыбина. Сколько же удали, силы и простого весеннего озорства после дрёмы зимнего безделья ощущалось в действиях ледокольщиков! И как жалок на их фоне был какой-нибудь Лихвин, мелочный здоровяк, трясущийся за свое место в такой же алчной, оглядчивой очереди! В стороне от ледокольщиков, на широком участке русла, где лед казался белее и прочнее, реку медленно пересекала крохотная фигурка. Может, Рыморь, может, нет. Не важно, в любом случае учетчику следовало переправиться на тот берег. Иначе близкий ледоход и разлив реки отрежут его от фронта весенних работ недели на две.

Почему же учетчик медлил и мерз на ветру? Ничто ему не препятствовало, с этой стороны парка ограды не было. Из круто срезанного склона торчали корни деревьев. С возвышения, где стоял, учетчик мог спуститься на три метра в проходившую под ним улицу, а потом ноги сами вынесут к реке. Но теперь, увидев ее, он успокоился и тщательно взвесил силы и шансы. Ему предстояло пересечь реку с тяжелым мешком по изъязвленному тонкому льду. И что его ждало на другом берегу? Долгие одинокие ночевки у костерка, кромешная враждебная тьма, скудость уходящей зимы. Рыморя он может искать неделю. В вещмешке учетчика немного одежды и рабочий инструмент, продуктов нет. Случайно добыть в это время за городом что-то съестное почти невозможно, подножный корм давно подобран. Щелкать зубами от голода, глядя на вольные звезды, учетчик еще успеет. Сейчас, пока не вечер и ничто не предвещает новой метели, не мешало бы отдохнуть и подкрепиться перед уходом. Неспроста ноги привели его в место отдыха.

Город в этой части был другой, суше, выше, просторней, чем на Космонавтов. Там, за окнами пятиэтажек, ощущалось присутствие сотен служащих, дворы сочились юшкой очередей, в подвалах сидели то ли больные, то ли проштрафившиеся. Ни оставаться лишней минуты в том болоте, ни просить пищу у его обитателей учетчик, понятно, не мог и не хотел. Но здесь-то не виднелось и куцых очередей. Машины гудели тише и реже, прохожие шли мимо, не заходя в ограду. Здесь учетчик не жевал колючую снежную кашу для утоления жажды. Он вволю напился из уличной колонки. А главное, в углу горсада притулилась небольшая столовая. Снаружи она была похожа на принаряженную колхозную столовую. Она притягивала учетчика, как все полузнакомое в незнакомом месте. Столовая еще не открылась на обед. За огромными стеклами зала, они глядели не в парк, а на улицу, стояли пустые столы. Зная по опыту, что кухня оживает задолго до открытия заведения, учетчик прошел в здание через служебный вход. Раскормленная подачками дворняга ревниво зарычала на чужака. Он на ходу угрожающе повернулся к ней, она трусливо отпрянула. Внутри столовая уже разогрелась, источала густые запахи кухни.

Миловидная женщина в белом халате и маленьком колпаке быстро мыла руки и поглядывала в зеркало над умывальником. «Эх, очереднички, куда от вас деться? Прогонишь с глаз – дышите в шею!» – беззлобно сказала повариха отражению учетчика в зеркале. Она резво обернулась и растопырила пальцы, брызги теплой воды полетели в лицо учетчику. Служащая, видимо, торопилась на кухню, чтобы в ее отсутствие ничего не подгорело. Она ушла, не дождавшись, что скажет учетчик. Он и не собирался ей отвечать. Она его не прогнала, не затопала ногами, не кликнула других поваров, чтобы выгнать раннего посетителя. Этого было довольно. Она явно не впервой видела голодного сезонника, потому что вела себя, как женщины в колхозных столовых, властные, знающие себе цену, но добродушные от тепла и близкой сытости. Учетчик погрузил руки в струю теплой воды, промороженные пальцы больно заныли, он потерпел, тщательно умылся, снял шапку и расчесал обломком гребешка волосы. Номер очереди на ладони сразу не отмылся, скоблить было некогда.

На кухне скворчали и булькали кушанья, но там появление постороннего стало бы открытым вызовом бригаде поваров. Учетчик прошел в пустой зал. На одном столике он увидел остатки прерванной трапезы: нанизанные на вилки вареные картофелины, порезанные кругами соленые огурцы, тарелку хлеба. Стульев вокруг было больше обычного, евшие взяли их от соседних столов и далеко, по-хозяйски отодвинули в сторону, когда вставали из-за стола. На полу пряталась за ножкой стола початая бутылка 45-градусной сибирской водки (на этикетке тройка лошадей скакала по снежному полю). Наверно, за этим столом завтракали на скорую руку и согревались после дороги от дома до столовой сами поварихи.

Учетчик пошел на безлюдную раздачу и взял, что было выставлено заранее или не убиралось со вчерашнего дня: салат из зеленых помидоров и холодную рыбу под маринадом. Все несвежее, но выбора не было. Рыба была не местная, не речная, учетчик такой не знал. Он ел через силу, переутомление и запахи холодильника отбивали охоту, но надо было подкрепиться перед дальней дорогой. Учетчик налил стопку водки и положил зеленую дольку вытекшего помидора на ломтик хлеба.

Он медленно завтракал, осторожно выбирая из костей рыбу и замирая при появлении поварих. Они выглядывали из окна, соединяющего зал с посудомойкой, выносили из кухни на раздачу огромные кастрюли, сковороды и противни с дымящимися кушаньями, на которые учетчик старался не смотреть. Главная повариха на минуту села за кассу. Блеснув золотом зубов, она с шумом выдвинула и задвинула ящик для денег. Учетчик оставил намек без внимания. Денег у него, разумеется, не было.

Уйду, когда придут убирать посуду, решил он. Не могли же они открыть для посетителей зал с объедками служебного завтрака на столе, с водкой под столом. Учетчик предусмотрительно не сел за чистый стол, чтобы не вынуждать убирать отдельно за собой. Он изредка подкармливался в сельских столовых и знал, как держаться в рамках приличий. Пока он не прибавил поварихам работы и не взял ничего существенного. Они, без сомнения, могли списать со счета старый салат и рыбу, не съеденные вчерашними и позавчерашними клиентами. А на свежие блюда из дефицитных продуктов, на мясо, масло, сметану он не покушался. Поварихи не платили из своего кармана за каждый кусок хлеба. И, уж конечно, не чертили риски на бутылке водки, чтобы возмутиться малейшей убылью. Неизвестно, как богато жили они за стенами столовой, но внутри не ограничивали себя в питье и пище, в этом учетчик не сомневался.

Он выпил водки, для аппетита и чтобы после голодовки не заныл желудок (с ним было такое, когда натощак поел орехов). Перед трудной дорогой, при накопившейся усталости он налил себе 50 грамм, не больше. Теперь, когда выход из города найден, он не хотел уснуть, ткнувшись лбом в столешницу.

Сквозь огромные стекла зала учетчик видел, как по противоположной стороне улицы стремительно прошла стайка очереди. Ее вожак, знакомый учетчику сипоголовый старикан, на ходу оборачивался и что-то энергично внушал спутникам. Учетчику было неинтересно, кого они искали, чего промышляли. Благо, на столовой висел замок. А через мутные окна зала нельзя было различить на фоне темной стены неподвижно сидящего учетчика.

Целеустремленность прохожих навела учетчика на мысль, что и ему не худо бы заняться делом, посчитать за едой.

5. Проверка вещей

Учетчик подтянул к себе здоровой ногой свободный стул, развязал вещмешок и стал методично выкладывать содержимое.

Он решил проверить, не пропало ли чего во время обморока. Кажется, в мешок не заглядывали. Горловина была стянута хитрым личным узлом учетчика. Распускался он одним движением, но если бы очередь развязала узел, она не стала бы утруждать себя его вязанием в прежней замысловатой последовательности. Очередь могла без объяснений забрать мешок, однако не сделала этого, как не сняла с руки учетчика, пока он лежал без сознания, водонепроницаемые командирские часы. В мешке все было на месте. Если учетчику не изменяла память, вещи лежали в той же обертке в том же порядке, как он укладывал их осенью, по окончании сезонных работ. Кое-где пятнышки плесени коснулись чистых тряпиц.

Все передряги зимы, снегопады и бураны, морозы и капели, не повредили писарскую матрешку. Так для краткости называлась в учетчицком обиходе упаковка канцелярских принадлежностей: перья и карандаши в круглом пенале, круглая чернильница и круглый пузырек чернил были закатаны в бумажный рулон и поверху обернуты берестой. Она защищала от влаги, а также использовалась для износостойких документов. Прочий учетный инструмент был таким же компактным, опрятным, готовым к действию, как взведенный механизм. С веселым чувством припоминания подзабытых движений учетчик щелкнул косточками маленьких счетов, взял в ладонь плоский кругляш рулетки, вытянул и отпустил ее язычок, он с голодным свистом сам втянулся обратно.

Кроме инструмента, в мешке носился мелкий бытовой скарб: кружка, ложка, огарок свечи, набор для штопки одежды, кривое бутылочное дно для розжига костра от солнца. При необходимости эти вещи использовались и в учете.

В общем, мешок был тяжел. С этим грузом учетчику предстояло искать бригадира в чаще леса, пересекать овраги, подниматься на холмы. Уже первый спуск от горсада к реке обещал испытание хромому колену. Поэтому учетчик намеревался выйти из столовой налегке. И в мешке было от чего избавиться. По мере углубления в недра обнаруживались разные, порой совершенно забытые вещи. Ветхие таблицы мер и весов, зачитанные до дыр справочники с оторванными обложками, графики канувших в прошлое сезонных работ, даже логарифмическая линейка. Если в справочники учетчик еще заглядывал на заре карьеры, пока их цифры употреблением не врезались в память намертво, то логарифмическая линейка изначально была безделушкой, шиком юности. Теперь она стала мертвым грузом, нужды в ней как не было, так и не будет, ведь сезонные бригады не решают научные задачи.

Среди ненужных и сомнительных вещей попадались увесистые. В ржавом заостренном цилиндре с привязанным к нему шпагатом учетчик узнал отвес и вспомнил историю его появления. Сезонов семь назад Рыморь нашел работу на звероферме. Набранные в бригаду сезонники оказались работящими, но криворукими ребятами. Они усердно выращивали лис и куниц, а жилую времянку для себя сколотили так поспешно и косо, что крыша съехала бы на землю, не проследи учетчик за обустройством их быта. По неопытности он тогда еще не умел на глаз определять допустимый крен легких построек, пришлось мастерить отвес.

Когда учетчик выгрузил из мешка все вещи, они заняли несколько стульев и часть стола. Он решил отказаться от двух громоздких приборов: неисправного теодолита (его учетчик нашел давно, случайно, пора было честно признать несбыточной надежду когда-нибудь его починить) и морского бинокля. Причем от бинокля (в него приходилось смотреть одним глазом, второй окуляр был разбит) учетчик избавился со злорадством. Он давно вышел из шпионского возраста, когда издали тайком наблюдал за работниками. Теперь он открыто подходил к любому в бригаде и по совокупности мелких примет, неуловимой для неопытного, а для него очевидной, определял, работает тот или филонит. Бинокль ронял учетчика в собственных глазах. До сих пор он берег его на непредвиденный случай, вдруг возникнет срочная необходимость, а такой прибор на дороге не валяется.

Но иные вещи при их очевидной необязательности рука не поднималась отложить в сторону. Например, карманные часы в виде луковицы с откидывающейся крышкой. Учетчик пользовался новыми, наручными часами. Старомодная луковица давно остановилась. Не имело смысла искать мастерскую, чтобы отдать ее в ремонт, потому что пришлось бы еще раз наведаться в город забрать ее из ремонта, но с городом учетчик твердо решил расстаться навсегда. Тем не менее, вопреки всем практическим соображениям, учетчик решил сохранить луковицу. Он не был суеверен, но почему-то цеплялся за этот гладкий осколок безвозвратно ушедшего времени, когда за городом простирался необозримый фронт сезонных работ, а стоявшие в городе робкие очереди любителей тепличной жизни не смели заступать дорогу вольным учетчикам.

Сложнее всего было решить судьбу рычажных весов. Их гири и гирьки весили в общей сложности 11 килограмм. Плюс мешочек с желтой медью, монеты учетчик использовал в качестве мелких разновесов, их масса в точности соответствовала номиналу: 1, 2, 3, 5 копеек весили 1, 2, 3, 5 грамм. Умением взвешивания учетчик особенно гордился. На кондовых «гусиных носах», как он любовно звал весы за красный цвет и форму указателей равновесия, в гнутых алюминиевых чашках учетчик с аптекарской точностью взвешивал желуди и шишки (когда Рыморь находил заказ на лесопитомник), лепестки и корешки (если бригада занималась сбором трав), благодаря этому вклад каждого в бригадный результат труда оценивался четко и честно. Зарыть весы на зиму в укромном месте учетчик не мог, потому что нельзя было предугадать, на какие работы, как далеко, в какую сторону заведут его в новом сезоне Рыморь и превратности загородной жизни. Хотя бригадир не отличался жалостливостью, все же учетчик был его бессменным помощником, правой рукой, и однажды Рыморь выразил недоумение, зачем учетчик круглый год таскает на себе такую тяжесть. Ведь значение имеет не сама по себе цифра килограмм и грамм, а учет плодов труда каждого занятого на общих работах сравнительно с другими. Следовательно, можно набрать в реке разной гальки, пронумеровать ее и класть на весы вместо стандартных гирь. Главное, при взвешиваниях в течение одного сезона использовать один набор гальки. Оно, конечно, непривычно и не совсем удобно. Зато по окончании сезонных работ самодельные гири можно бросить, следующей весной подобрать другие камни, тогда как чугунную тяжесть заводских разновесов приходится таскать на спине всю зиму без употребления. На бригадирский совет учетчик дипломатично отмолчался, но гири сберег. Варварское взвешивание камнями ранило его гордость, и, что хуже, могло породить в бригаде кривотолки, недоверие к учету. Поскольку учет определял долю, сезонники неусыпно следили за каждой мелочью.

По этой же причине учетчик, хотя с годами навык считать в уме, пользовался косточковыми счетами. Он и страховал себя от ошибок, и соблюдал ритуал счета, косточки стремительно летали по блестящим спицам, жужжа и вертясь, как рассерженные пчелы, что вызывало у не знавших счета сезонников благоговейный трепет. Маленькие походные счеты ничего не весили. Зато соблазн бросить гири и монеты, был так велик, что учетчик оставил бы их в дар столовой, если бы нашел в мешке, кроме рычажных весов, легкий пружинный безмен. Он был бы даже лучше, поскольку на крючке безмена удобно взвешивать за жабры рыбу, а Рыморь в новом сезоне планировал заняться рыбоводством. Но безмена в мешке не нашлось. Учетчик подумал, что полгода носил на себе гири без всякого толка, и сейчас, когда сезон открывался, когда они вот-вот должны пойти в дело, бросать их было обидно вдвойне. С тяжелым вздохом, в нем была и радость, как перед разлукой с друзьями, которой удалось избежать, учетчик вернул весы на дно мешка.

Мучительная, радостная ревизия поглотила учетчика целиком. Он забыл, где находится. Звон разбитого стекла вернул его к действительности. Учетчик неохотно поднял глаза. Повариха, встреченная им первой и озорно брызнувшая водой ему в лицо, теперь угрюмо стояла на раздаче. Она слегка перегнулась в зал через стойку. Видимо, она уронила стакан, осколки широко разлетелись по каменному полу. Или стакан выронил посетитель, которому она его подавала. Посетителем был не кто иной, как Лихвин. Этот баламут сунул нос и в столовую. Его вместительная сумка, криво уронив лямки, стояла на полу, под нее подтекала лужа из разбитого стакана, между тем как хозяин пожирал глазами повариху, работавшую в бригаде, очевидно, пекарем. Неловко и трогательно она держала перед собой руки. Кисти рук были белы и влажны от свежего липкого теста. Видимо, Лихвин отвлек ее от работы, попросил пить, она подала ему стакан предплечьями, чтобы не пачкать тестом, и выронила.

Учетчик наблюдал немую сцену секунду. Женщина нахмурилась, видя, как учетчик и Лихвин на нее уставились. «Компотом ты угостился, угостись и пирожком», – сухо сказала она, потянулась через раздачу и вдруг двумя ловкими движениями рук размазала тесто с тыльной и лицевой стороны ладоней по щекам Лихвина, после чего круто развернулась и скрылась в глубине помещений. Поварихи, заметившие ее проделку, фыркнули. Но Лихвин не стушевался. Он вытер лицо и облизал с пальцев тесто, жмурясь от удовольствия, как кот, что усилило общий смех. В нем слышались поощрительные нотки.

Лихвин явно был завсегдатаем столовой и не обиделся. Быстро собрал осколки, принес тряпку, вытер лужу. Он не мог не заметить учетчика, но пока не обращал на него внимания. Учетчик пальцем поманил его. Однако тот сделал жест – жди! – и скрылся в служебных помещениях, оттуда донеслись оживленные возгласы и смех. Поварихи, кажется, отбивались от домогательств нескромного гостя. Одна из них, старшая по возрасту, но не по должности, села за кассу. Женщина демонстративно удалилась от молодежи и через весь зал отпускала соленые шуточки, давала товаркам рискованные советы, как и чем укротить Лихвина. Гвалт и хохот покрывали ее слова. Пару раз она выталкивала из-за кассы грузное тело, чтобы присоединиться к общему веселью, но в последний момент вспоминала о своем возрасте и со стоном, так ее уморил смех, опускалась в мягкое кресло с удобной спинкой.

В поднятой Лихвиным кутерьме поварихи прозевали время открытия столовой. За огромными стеклами зала нервно прохаживались проголодавшиеся служащие. Они прикладывали к стеклу лица, сдвинув козырьком ладони, чтобы не отсвечивало, и заглядывали внутрь. Они не проявляли бурных признаков раздражения, учетчик был уверен, что его не видно в сумрачной глубине зала, и все-таки ежился под их невидящими взглядами.

Лихвин вернулся в зал красный и возбужденный. Учетчику надоело ждать. Он чувствовал, пора уходить, и напомнил Лихвину обещание отблагодарить за свидетельские показания. Но тот заартачился. Лихвин сказал, что свидетель из учетчика никудышный. Своими разглагольствованиями не по существу дела он настроил очередь против Лихвина. Единственно важный факт задержки автобуса утонул в отступлениях от темы, о нем никто не услышал, так как все перестали слушать. Положение спасло только неожиданное, поистине чудесное указание сверху снять-таки с учетчика свидетельские показания вопреки воле очереди и, вообще, несмотря ни на что. Попробовал бы учетчик после этого их не дать! Словом, нет никакой заслуги учетчика в том, что он, в конце концов, выступил-таки свидетелем по делу о мнимом опоздании Лихвина на перекличку, неведомая могучая рука проволокла учетчика через этот спор, как тащат на строгом ошейнике шкодливого пса. За что же тут благодарить? Учетчик не заслужил и кусочек сахара, какой дают цирковым животным за смышленость, а уж о консервах, о валенках на резиновом ходу и говорить нечего.

Пока один зрачок Лихвина сверлил переносицу собеседника, другой косил на стол и стулья, где учетчик разложил вещи. Какой уж тут было ждать честности! Учетчик имел дело с такими субъектами и не встречал среди косоглазой братии ни одного прямодушного. Учетчик прервал Лихвина, сказал, что на сегодня хватит споров, и предложил обмен. На консервы и валенки он не претендует, но готов уступить морской бинокль за эластичный бинт. Выгода обоюдная. Учетчик перевяжет больное колено перед дальней дорогой. А бинокль поможет Лихвину издали наблюдать через окна происходящее в служебных кабинетах. Не беда, что он не услышит слов, многое понятно по жестам, позам, мимике, а при желании и прилежании можно научиться читать по губам. Правда, у бинокля один окуляр нерабочий, но морская оптика сильная, Лихвин и одним глазом все увидит.

Лихвин хмыкнул, поводил биноклем по залу и согласился. Правда, бинт взамен не дал. Он долго копался в сумке и нашел дырявый капроновый чулок с янтарной чешуйкой луковой шелухи. Чулок носили на теле, затем подвешивали в нем на хранение лук, и лишь после того, как служащие не нашли чулку никакого применения, он достался Лихвину. Из-за того, что чулок давно не касался ничьей кожи и как бы очистился луковой шелухой, учетчику было проще взять его в руки. Он с силой растянул капрон. Прорехи увеличились до таких размеров, что в них просыпались бы и крупные луковицы, но старый чулок не рвался, нить сохранила упругость. Это было главное, и учетчик согласился на обмен. Он не сказал Лихвину, что решил расстаться с биноклем и мог бы отдать его даром. Крохобор мог воспользоваться излишней откровенностью и выторговать за старый обносок что-нибудь вдобавок к биноклю.

Учетчик закатал штанину и туго обмотал колено чулком. Железная дверь столовой лязгнула и заходила ходуном, так решительно ее затрясли снаружи. Отдельные звуки недовольства доносились и прежде, теперь терпение ожидающих лопнуло. На крыльце образовалась очередь, и каждый пристраивающийся к ней новый человек добавлял силы и решимости ускорить открытие столовой. Но поварихи были тертыми тетками. Если они чувствовали вину, то не спешили ее признать, наоборот, медлили и сохраняли достоинство, чтобы никто не подумал, что они испугались. С ленивой грацией поправляя белые колпаки, женщины встали на раздачу. Кассир долго смотрела в меню и сердито спросила, где выпечка, но, поскольку ей никто не ответил, махнула рукой. Только после этого из посудомойки вышла в зал пожилая толстая женщина, та, что недавно балагурила в кресле за кассой.

Она с громом отодвинула засов, но не сразу впустила посетителей, некоторое время загораживала вход и бранилась с теми, кто, по ее подозрению, колошматил в дверь. Очередь снаружи пеняла ей, что теряет время обеда, но густым уверенным голосом судомойка возражала хору недовольных: у них спешат часы, а если и нет, то пятиминутная задержка никого не уморила голодом. Напоследок она напомнила, что в столовой самообслуживание, поэтому пусть убирают за собой посуду после еды, тогда видно будет, кто интеллигент, а кто хабалка. Только после этого она освободила проход. Посетители поспешили в зал. Обгоняя друг друга, они разбирали подносы и цепочкой вставали в узкий проход между раздачей и барьером. Барьер отделял очередь от зала, чтобы до расчета у кассы никто не мог выйти из очереди. Служащие бросали сердитые взгляды на занятый вещами и грязной посудой угол, где расположились учетчик с Лихвиным, но не высказывали претензий, так торопились занять место в очереди. Никто не хотел остаться в хвосте и потерять лишние минуты обеденного перерыва.

Однако судомойка, несмотря на толстокожесть и враждебное, по-видимому, отношение к клиентам, чутко уловила их недовольство. Десять минут назад она хохотала над фиглярством Лихвина, сейчас насупилась и жестом велела неслужащим очистить помещение. Лихвин бесшумно, как официант, собрал и унес грязную посуду. Учетчик тем временем так же скоро, но не по приказу судомойки, а потому, что пора, укладывал в мешок вещи. Он тайком прихватил со стола чужую вещицу – фарфоровое яйцо с крохотными отверстиями в верхней части. Учетчик решил взять на память о столовой солонку. Он подарит Рыморю этот сувенир в доказательство, что был в городе. Солонка будет и гостинцем, запасенную с осени соль учетчик и бригадир давно съели и страдали от солевого голода.

Идя к выходу, учетчик заглянул в окошко в стене зала, через него грязную посуду подавали в мойку. Лихвин стоял у раковины и бок о бок со служащей тер тарелки. В какой-то момент он так увлекся, что забыл субординацию, поднырнул судомойке под руку и вдруг вырос у нее перед грудью, полностью оттеснив от работы. Она усмехнулась, вытерла о фартук красные руки с глубоко вросшим в фалангу пухлого пальца желтым кольцом. Женщина с грубоватой нежностью потрепала помощника по вихрам, прислонилась к стене и задумалась. Лихвин один полоскался в клубах пара под толстой струей горячей воды.

6. Спуск к реке

От реки в гору дул ровный холодный ветер, предзакатное апрельское солнце сияло во всю силу. Последние клочья облаков неслись к горизонту. Громко щебетали птицы. От черных от сырости заборов курился парок. Весело было шагать вниз крутыми извилистыми улочками, за каждым поворотом открывалось новое. Разноцветный красавец-петух высоко держал голову, бдительно глядя за курами, склонившимися к земле в поисках корма. У бревенчатой стены на пригреве дремал оставник-служащий в тулупе и валенках, уставленных вверх круглыми тупыми носами. Грязи на дороге не было, вода не застаивалась на крутом склоне.

От реки неслись гулкие звуки, похожие на треск лопающихся досок. Наверно, рачительный хозяин разбирал сарай, стоявший близко к реке, пока его не унесло половодье. Не удивительно, что город, притихший под метелью, в ясную погоду наполнялся шумом весенних забот.

Сейчас, когда учетчик с неукоснительностью воды двигался вниз, не думалось и не хотелось думать о пережитом в городе. Наоборот, это прошлое, как мешок за плечами, невидимый, но ощутимый груз, толкало вперед. Поэтому, когда за спиной раздался топот и появился запыхавшийся Лихвин, учетчику показалось, что они расстались много часов назад. Он думать о нем забыл. И что между ними общего! Несуразица свидетельских показаний. Мелкий обмен вещами. Ради этого не стоило бить ноги и догонять учетчика.

Но Лихвин был настроен иначе. «Тебе надо вернуться в столовую, извиниться за свое поведение, – задыхаясь от быстрой ходьбы, озабоченно сказал он и, видя, что учетчик продолжает идти, с угрозой прибавил: – А ну, стой!» Он схватился за узел вещмешка, однако учетчик так резко и зло повернулся всем корпусом к Лихвину, что тот не успел разжать руку, мотнулся за мешком, как кукла, и едва не упал. «Стою. Что дальше?» – презрительно сказал учетчик. Он со стыдом вспомнил, как поддался на уговоры стать свидетелем, а потом наблюдал, как масса очереди, включая крепыша Лихвина, повиновалась решительности, твердости и силе, причем не важно, от кого исходила сила, от горбатого уродца-сверщика, от старушки Капиши или от подвального секретаря. Секретарь не мог дотянуться ни до кого во дворе, но один его голос, слабо доносившийся из подвала, держал в страхе орду очереди.

Лихвин сменил тон, но не унялся. «Ты оскорбил повариху – надо извиниться», – с тупой, молящей неотступностью повторил он. «Чем же и кого я мог оскорбить? – холодно возразил учетчик. – А впрочем, неинтересно. Умышленно я этого не делал, а что кому померещилось, не знаю и знать не хочу. Я сыт по горло вашими городскими выдумками. В десятый раз повторяю: я случайный прохожий, не тяните меня в свои раздоры. Даже не подумаю возвращаться! Предположим, у тебя хватит силы и сноровки, в чем я лично очень сомневаюсь, волоком утащить меня в столовую и кухонным ножом разжать зубы, все равно никаких извинений ты не услышишь. Наоборот, тогда я точно оскорблю повариху, и не одну. Я ученый, знаю: уступки очереди ни к чему не ведут, только глубже затягивают в ваше болото. Я уже побыл свидетелем. А теперь мне навязывают роль виноватого!» – «Но это уступка не очереди, – в жалобном отчаянии возразил Лихвин. – Все гораздо серьезнее!»

Однако учетчик уже отвернулся от Лихвина и шагал к реке. Он не смотрел на попутчика, но отогнать его не мог. Зажать себе уши было бы признанием слабости, мольбой о пощаде и, вообще, нелепостью. В результате речи Лихвина проникали в сознание, как жужжание большой назойливой мухи.

По его словам, оскорбленной сочла себя Зоя-пекарка, первая встреченная учетчиком в столовой. Учетчик якобы ранил ее черствостью и бездушием. Она не привыкла, чтобы заходящие в столовую очередники, где они кормятся хоть и скромно, но все же бесплатно, не обращали на нее внимания. Обычно нахлебники это понимают, так что поварам приходится умерять пыл благодарностей. Но учетчик показал себя форменным истуканом. Разве пекарка много от него ждала! Чего ему стоило перемолвиться с женщиной словом, ласково заглянуть в глаза, попросить пирожок? Своей беспричинной враждебной холодностью он заставил унизиться признанного мастера выпечки, украл ее время. Зоя (хотя учетчик этого не заметил и не помнил) ходила по залу, как нищенка, сметала с чистых столов несуществующие крошки, выдвигала и задвигала стулья, даже напевала, чтобы привлечь внимание спесивого гостя. Не могла же она, солидная служащая, известная в городе личность, первой заговорить с ничтожным сезонником, с перекати-полем, занесенным в столовую диким ветром. Поистине, это единственное, до чего она не унизилась, между тем учетчик хозяйничал как у себя дома. Без спроса взял с раздачи холодные закуски и с кислой миной сжевал их за столом, где Зоя с подругами скромно отмечала свой юбилей. Точно она отказала бы ему в свежем и вкусном, намекни он словом или взглядом. Но он окружил себя стеной ничем не вызванного отчуждения. Когда учетчик пил водку, ему недостало элементарной вежливости спросить, по какому поводу застолье. Вместо этого он, как крот, зарылся в свой мешок на виду у целой бригады поваров, которые, в конце концов, еще и женщины. Он посеял среди них внутренние раздоры. Тщетно добиваясь расположения учетчика, Зоя слышала за спиной усмешки коллег, мол, привыкла, подруга, греться в лучах общего внимания, а попробуй-ка холодный душ. На самом деле веселого было мало, в душе поварихи понимали: пренебрежение к одной распространяется на всю бригаду – чему же тут злорадствовать?

К сожалению, рядом с учетчиком слишком долго не было никого, кто мог бы подсказать простые и естественные правила приличия. У Лихвина из-за проклятой переклички весь день с утра кувырком, поэтому в столовую он пришел позже обычного, когда учетчик уже расселся в зале, как барин. Успей Лихвин раньше, он, конечно, не позволил бы учетчику так себя вести, неприятностей удалось бы избежать или сгладить острые углы. Но все случилось так, как случилось: Зое нанесено тяжкое оскорбление. Ни сама она, ни подруги ничего вслух Лихвину не сказали. Однако, будучи завсегдатаем столовой, он научился угадывать мысли и настроения. По расстановке поварих, по их позам, по грому швыряния на плиты кастрюль и сковород, по молниям в глазах Лихвин понял, что учетчик крепко им насолил, ведь он был центром этой бури, правда, хранил беспечность, но от этого картина выглядела еще более зловещей.

А уж когда Зоя на просьбу Лихвина утолить жажду (что было скрытым приглашением к откровенности, ведь он легко мог напиться из-под крана) принесла компот и, глянув на учетчика, шваркнула стакан об пол, вместо того чтобы дать в руки, стало окончательно ясно, против кого все раздражены. Лихвин спросил глазами, надо ли удалить учетчика из столовой. Но пекарка гримасой дала понять, что не надо: такое могло быть расценено как скупость и негостеприимство с ее стороны, а она бы этого не хотела, потому что дело не в этом. Лихвин стал собирать стекло, чтобы выиграть время и сообразить, что же предпринять. По совести не он, а учетчик должен был ползать на коленях и поднимать осколки.

К счастью, Зоя не осталась равнодушной к стараниям Лихвина. То, что он фактически отдувался за другого и подвергся унижению вместе со служащей, смягчило ее гнев, и кое-какой намек она все-таки сделала. Она вымазала Лихвину тестом лицо в знак дружеского расположения и чтобы дать почувствовать, что особенность сложившейся ситуации в нерасторжимом сочетании забавного и унизительного, и это, хочешь – не хочешь, придется проглотить. Лихвин последовал Зоиной подсказке. Чтобы избавить присутствующих от лицезрения учетчика, один его вид нервировал женщин, Лихвин ушел в кухню, где поварихи постепенно обступили его, и в ярких красках изобразил похождения учетчика в городе.

Лихвин всячески пытался внушить им, это было единственное спасение в сложившейся ситуации, что в облике и поведении учетчика гораздо больше нелепого, чем оскорбительного, и он не стоит того, чтобы на него обижаться. Даже хорошо, что он не пытается угождать служащим: при его чудовищной неуклюжести это не вызвало бы ничего, кроме стыда и досады. В городе и в очереди учетчик зеленый новичок, по несчастному стечению обстоятельств попадающий в положения, требующие изрядного знания городской жизни и большого опыта очередестояния. Отсюда путаница и трагикомизм. То учетчик делает лишнее, то пренебрегает обязательным. Когда шофер автобуса великодушно закрыл глаза на безбилетных пассажиров, учетчику следовало вместе со всеми благодарно затихнуть в углу, а он шатался по салону и отвлекал водителя разговорами. Он совершал бестактность за бестактностью. Во дворе учреждения еще не занял очередь, а уже ввязался свидетелем в чужой спор. Порядочные свидетели ограничиваются изложением фактов, учетчик же возомнил, что имеет право на высказывание личного мнения, не имеющего отношения к делу, в результате докатился до смехотворной и возмутительной агитации за самороспуск очередей. Словом, чудик мечется по городу, как шальной, ничего не знает про место, куда его занесет следующий рикошет, и отскакивает от каждой поверхности, вместо того чтобы проникнуть под.

Самое поразительное – это, конечно, посещение столовой. Ведь со двора пятиэтажки на Космонавтов,5 он мог идти на все четыре стороны. Но каким-то непостижимым ветром его занесло в горсадовскую столовую, где присутствие новичка, особенно из очереди Ко.5-II, совершенно непозволительно, потому что и самые искушенные, бывалые очередники заглядывают сюда с трепетом, призывают на помощь весь свой такт и ходят, как по лезвию ножа, с оглядкой во все стороны, а если физиономии при этом самые простецкие и развеселые, то это ведь тоже одно из правил приличия. Разумеется, после жуткой, трагической случайности проникновения в столовую учетчик не мог не наломать дров. И он их наломал. В столовой его талант все делать невпопад проявился в полной мере!

В этом месте своего странного повествования, казалось, он рассказывает сон, Лихвин сбавил пыл и пояснил, что в пух и прах раскритиковал учетчика в глазах поварих не из личной неприязни, а потому, что только так, беспощадным высмеиванием, можно было остудить их гнев и спустить дело на тормозах. Это испытанная уловка, и в какой-то момент Лихвин подумал, что сработало. Как поварихи ни крепились, ни поджимали губы, смех прорывался наружу. Особенно когда Лихвин пересказывал страстные воззвания учетчика к очереди, вроде того что «хватит греться от фонарного света!». А когда Лихвин изобразил, как отважный ниспровергатель городских порядков упал в обморок, пока ему всего лишь рисовали на руке номер, поварихи рассмеялись всей бригадой. Женщины веселились от души, и Лихвин решил, что дело замято, что не захочет Зоя в радостный день 25-летия трудовой деятельности изводить себя мыслями о незваном невежливом госте. Лихвин вышел из кухни успокоенный, и зря, потому что обида не улеглась, а зрела. Зоя категорически потребовала извинений учетчика.

«И ты, как бобик, побежал за мной! – усмехнулся учетчик, грустно качая головой. – Слушаю я тебя и удивляюсь: охота так унижаться? Причем не один ты, целая очередь, судя по твоим словам, пресмыкается перед этими работницами общепита – и чего ради? Чтобы даром взять черствый пирожок, вчерашний салат, голову селедки? Поварихи все равно это выбросят или отнесут свиньям? Вы, как с голодного края, бежите в столовую за компотом, в котором нежный вкус чернослива отравлен горечью подачки, тогда как в лесу сейчас уже течет березовый сок. Про это, ладно, не буду: опять скажешь, что я агитирую за уход из города. Но и в случае, если вы глухи к зовам весны, если огорожанились до мозга костей, все равно непонятно, почему свет сошелся клином на этой убогой столовке. Разве она единственная в городе точка общественного питания! Меня в нее, как ты верно заметил, случайно занесло. А вот зачем тебе таскаться сюда, так далеко от подъезда учреждения, куда ты верой и правдой стоишь в очереди?»

«У тебя не возникло бы этого вопроса, знай ты хотя бы азы городской жизни, – важно сказал Лихвин. – По правде говоря, я уже устал объяснять все подряд, но, поскольку вразумить тебя больше некому, буду отдуваться и дальше. Дело в том, что городские служащие – великие труженики. Они дорожат доверием, которое им оказали, зачислив в штат постоянных работников, с возрастом их благодарность только растет. Большинство горожан, тянущих лямку по основному месту службы, еще и подрабатывают. В столовой одна судомойка довольствуется одной работой и свободное время проводит на диване перед телевизором. Все остальные поварихи лишь по совместительству. Место их основной работы – кадры. После столовой они бегут на службу в разные учреждения в разных частях города. В своих отделах, в пока еще совершенно недоступных для нас с тобой кабинетах, они ведут прием и отбор поступающих на работу. Мы, соискатели, напрямую заинтересованы в том, чтобы эти женщины приходили на службу с зарядом бодрости и хорошего настроения, поскольку скорость движения очереди, как легко догадаться, зависит от трудолюбия и усердия кадровиков. Ты наивно подумал, что у поварих наш народ пьет компот. На самом деле смысл не в компоте. Мы ходим в столовую не попрошайничать, не набивать брюхо (хотя почему бы не поесть, если от души угощают?), а потому, что шефствуем над этим заведением. Кто по доброй воле, как я, кто по графику, мы заходим в столовую, чтобы поддерживать здесь нормальную, а в идеале легкую и приподнятую атмосферу. Надо – пылинки с поварих сдуваем, надо – шутов перед ними корчим. Не стану углубляться в тонкости и ухищрения этого в высшей степени деликатного шефства, такой рассказ займет слишком много времени, и не объяснишь на пальцах то, что целая очередь постигала путем долгих проб и ошибок. Тебе важно понять одно: ты опечалил и выбил из колеи самую толковую кадровичку из всех, к кому в будущем мы с тобой можем зайти на прием. Это роковое, жуткое совпадение: Зоя работает в отделе кадров в том самом подъезде того самого учреждения, куда мы стоим в очереди! Причем Зоя – лучшая. Среди служащих на Космонавтов,5 ей нет равных. Она сейчас в самом расцвете служебных сил. Никто не ведает тайн ее ремесла и обращения с посетителями, прием-то ведется за закрытыми дверями, но работает она на удивление споро, с той изумительной легкостью и головокружительной быстротой, которые отличают зрелую и еще не затюканную неурядицами и начальством служащую. Эта женщина для нашей второподъездной очереди подлинно свет в окошке, не случайно и улыбка у нее золотая. Теперь ты понимаешь, что бестактным вторжением в столовую оскорбил, да еще в день юбилея, ту, на кого вся наша очередь возлагает главную надежду?»

«Я не подозревал, что в столовых кипят такие страсти, – насмешливо сказал учетчик. – И в каких выражениях служащая потребовала моих извинений?» – «Разумеется, ни в каких! Вслух она слова не сказала, ограничилась красноречивыми взглядами. Гордость ее уязвлена. Ее и от меня тошнило. А уж передавать через свидетеля своего унижения послание его виновнику – а вдруг ты и это проигнорируешь! – было выше ее сил, такое окончательно уничтожило бы ее в собственном мнении. Нам с тобой придется покумекать, в какой форме принести извинения, ведь она может их и не принять. Похоже, она решительно настроена поставить нас на место и показать всем очередникам, кто истинный хозяин положения, и в столовой, и в ее кабинете. Если ничего срочно не предпринять, она сделается для посетителей официальным лицом, суровым инспектором одного из отделов кадров, и не более. Ничего сверх определенного инструкциями, никакого внеслужебного рвения, никаких добрых чувств и стараний помочь соискателям хоть как-то зацепиться в городе. Повторяю, никогда я не видел Зою более грозной, чем сегодня, при одном воспоминании дрожь берет. Но, будем надеяться, повинную голову меч не сечет. Все равно иного выхода, кроме как попытаться убедить ее в твоем чистосердечном раскаянии, у нас нет». – «У вас, может, нет, а у меня есть», – возразил учетчик. «Это какой же?» – «Я немедленно и навсегда ухожу из города. Завтра за неявку на перекличку меня вычеркнут из очереди, и память обо мне исчезнет. Ты сейчас возвращайся в столовую, скажи пекарке и всей бригаде, что впредь моя физиономия никогда не омрачит их взоров ни в горсаду, ни во дворах учреждений под окнами кабинетов. Можешь сказать, что силой вытолкал меня из города, это тебе зачтется в копилку добрых дел. Вали на меня, как на мертвого. И хоть рассыпься перед Зоей в извинениях от моего имени! Я не против».

В этом момент из-за поворота навстречу Лихвину с учетчиком вышли две молодые сезонницы. Они шумно сопели. Модные тесные туфельки на высокой шпильке шатались на неровной дороге. Под тугой кожей играли сильные икры. Узкая короткая одежда не защищала от холода оголенных рук и ног, в то же время сковывала движения, стесняла дыхание крепких грудей. Одна девка была затянута в платье, сужающееся книзу, оно вынуждало семенить. Но и при мелких шажках тонкая материя угрожающе трещала под напором широкого молодого тела. Движения второй стесняла юбка, такая короткая, что ее хозяйка невольно приседала и держала руки по швам, она прижимала ткань к бедрам, чтобы ветер не заголял до верха мощные, красные от холода ноги. Щеголихи явно недавно пришли в город под предлогом его покорения, чтобы самим быть покоренными им. Наверняка за городом на тяжелых сезонных работах они чувствовали себя в своей стихии и давали норму наравне с мужчинами, а здесь ходили на полусогнутых и нелепо ставили ноги носками внутрь.

По многолетней привычке с ходу проникать под шелуху поверхностного впечатления учетчик заметил, что девки были похожи, наверно, двойняшки. Возможно, наскучившее обеим сходство послужило причиной стараний воздвигнуть между собой отличия. Одна выкрасила голову в темный цвет, другая обесцветилась до неестественной белизны. Но густые рыжие веснушки на коже выдавали одинаковый природный цвет волос. Девицы грубо обкорнали друг друга, стрижки были разные, но обе нелепые, растрепанные ветром. Модницы безжалостно выщипали брови и намазали тушью ресницы, испачкав веки.

Двойняшки оказались знакомыми Лихвина и обступили его, ревниво потеснив учетчика. В их действиях чувствовалась уверенность, что учетчик счастлив быть рядом с Лихвиным, но не заслуживает такой чести. Девки затараторили, зовя Лихвина на танцы. Они шли в горсад засветло, чтобы успеть занять ближние к эстраде места, пусть за спинами постоянных городских жителей, те-то всюду имели преимущественное право прохода, зато впереди своих, таких же, как они, очередников.

Но Лихвин слушать не стал. «Прочь!» – буркнул он и резко толкнул с дороги двойняшку, вставшую между ним и учетчиком. Та сделала несколько падающих шагов, подвернула каблук и с размаху села в грязь. Узкое платье мешало ей подобрать под себя ноги, чтобы сразу переменить неловкую позу. Она в два приема перевернулась на колени, кругом вымазав подол. Под пяткой криво висела сломанная при падении шпилька.

Лихвин пошел дальше, не оглядываясь. Учетчик нахмурился: можно было мягче отказаться от приглашения. И, поскольку Лихвин сорвал злость на случайной прохожей из-за несговорчивости учетчика, он в стремлении как-то загладить грубость подал упавшей руку. Но девка и не подумала принять помощь. Она ловко устремила пальцы с грязными накрашенными ногтями мимо левой, здоровой руки учетчика и впилась в правую. Он невольно наклонился вниз за больной рукой. «Приятно познакомиться!» – прошипела девка. Она опасливо поглядела в спину удаляющемуся Лихвину и с хищной грацией вывернула оголенное плечо, чтобы показать учетчику красиво наколотое число 969. «Между прочим, мы твои впередистоящие соседки по очереди, – высокомерно сказала сезонница, тщательно осмотрела татуировку, не запачкалась ли, и сдула невидимые пылинки. – Не мы, а ты, невежа, должен был давно нас разыскать и представиться. Но ты возомнил, что тебе можно нарушать приличия, водить знакомство с такими высокими очередниками, как Лихвин, на пару сотен номеров старше тебя. Так вот, чтобы не забывал свое место, тебе памятка!» С этими словами девка так вонзилась ногтями в обожженную ладонь учетчика, что у него потемнело в глазах. Свободной рукой он не мог защищаться, так как боролся с обеими двойняшками, другая подкралась к учетчику со спины и повисла на нем. Она душила его за шею, дрожа от злости и пища в ухо. Лихвин обернулся на приглушенные звуки борьбы. Он без раздумий выломал хлыст из черемухи, растущей рядом с чьей-то оградой, и со свистом рассек воздух, показывая самые решительные намерения. Этого было довольно, чтобы девки отпустили учетчика и в страхе отбежали. Одна ковыляла на сломанном каблуке, ее нарядное платье было безнадежно испачкано, вторая на ходу пыталась его отчистить. Лихвину они не сделали упрека, а на учетчика кидали мстительные, злобные взгляды.

Мужчины молча возобновили путь. Учетчик понимал, что если бы Лихвин не навязался в попутчики и не защитил его, случайная встреча с дюжими соседками по очереди могла кончиться гораздо хуже. Это смягчало неприязнь к Лихвину. Сам Лихвин, кажется, не думал ни о столкновении на дороге, ни о своих заслугах. Когда невидимая река уже близко вздыхала за домами, поскрипывала льдом, пошлепывала волной, Лихвин не выдержал и дал волю чувствам. Жалостливо он окинул учетчика косящим взглядом и в горьком недоумении проговорил: «Неужели ты и вправду готов так вот без всякой борьбы уйти из очереди? Но почему? Трудности? Они есть у всякого, кто занимает очередь, да и не похож ты на парня, пасующего перед трудностями. Ошибки? Но они исправимы и не перечеркивают бесспорных, я бы сказал – огромных, успехов твоего первого городского дня. Ты принят, как у нас говорят, в космонавты: официально зачислен в Ко.5-II, одну из самых престижных, могущественных и быстро движущихся городских очередей, что само по себе удача. Тебе не придется киснуть в какой-нибудь захолустной конторке на окраине города, где всего один отдел кадров, а очередь годами топчется в навозе между огородом и курятником. Далее, ты, желторотый новоочередник, привлек внимание матерой кадровички. Что она посчитала себя оскорбленной – это, конечно, плохо, но гораздо лучше безразличия. Большинство стояльцев нашей очереди она в упор не видит. Лично я не один месяц добивался ее внимания, и первый блин у меня тоже был комом. Я до сих пор не уверен, что мне удалось ее заинтересовать, хоть я и вывернулся наизнанку. Раньше я тоже был колючий, как ты, а теперь шелковый, но мои иголки не исчезли, просто спрятались внутрь. И в твоем случае мы что-нибудь придумаем. По большому счету у тебя нет причины унывать. Может, я увлекся и сгустил краски, когда обрисовывал трудности твоего положения, но преувеличил я только для того, чтобы как-то тебя расшевелить, раззадорить. Временное недовольство пекарки не повод опускать руки и отступаться от всего уже тобой достигнутого. Зачем с такой странной и опасной поспешностью идти на столь отчаянный шаг? Не понимаю. Опоздать на перекличку и вычеркнуть себя из очереди никогда не поздно. Ты можешь уйти из города и кануть в никуда завтра, послезавтра, через неделю. А вот обратно войти в поток нашей очереди уже не сможешь. Раз оскорбив космонавтов пренебрежением, ты навсегда попадешь в черные списки, хранящиеся у секретаря, и нового номера тебе никто не даст. Другие очереди тоже будут смотреть на тебя косо. Как у нас говорят, повторные номера не доводят до добра. Хорошему очереднику номер дается только раз!»

Вновь наступило молчание. Лихвин ждал, не скажет ли чего учетчик. Учетчик опустил руку к земле, где под штабельком сваленных к забору бревен еще не растаял снег, взял горсточку в правую руку, чтобы унять дергающую, путающую мысли боль. Ладонь распухла, чесалась и горела. Лихвин его не поколебал, но жаль было здоровяка, достоявшегося в очереди до рабского пресмыкательства перед ней. Как-никак он оказался единственным в городе, кто не только притеснял учетчика, как сверщик и секретарь очереди, как встреченные на дороге мстительные девки из хвоста очереди, но и опекал неопытного пришельца. (Не считать же гостеприимным хозяином Хфедю, сторожившего учетчика на крыше сарая из страха, что бесчувственное тело скатится на землю, и в исполнение строгого наказа очереди: крайний должен держаться впередистоящего и не отлучаться, пока за ним не займет очередь новый крайний.)

«Ты, Лихвин, по-своему прав, и в некотором смысле я тебе благодарен, – проговорил учетчик после долгого молчания. – Ты хорошо объяснил, что и передо мной город открывает определенные перспективы. Только мне они ни к чему. Потому что, сколько волка ни корми, он в лес смотрит. Никогда я не стоял и не смогу стоять в очереди. Возможно, я избалован: до сих пор очереди стояли ко мне. Стояли крепкие, как ты, сезонники, покорно дожидались, пока я посчитаю и запишу их дневную выработку, лишь после этого шли отдыхать. Стояли на очереди неотложные дела, каждое без слов кричало, что его необходимо сделать вне всякой очереди. Чтобы не закружиться, не потеряться в этом вихре разнообразных занятий, чувства и мысли тоже приходилось выстраивать в очередь. Мысли в голове, голод в животе, усталость в каждой мышце. А что делать! В сезон за городом работы невпроворот. Как говорится, бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай. А я за всеми считай! Причем кидают-то в разных местах в разные стороны – только успевай поворачиваться и примечать. В страду на учетной работе глаз не сомкнешь. Сейчас начнется новая горячая пора, когда я буду нарасхват, стану нужен всем и каждому в своей бригаде, а ты мне предлагаешь киснуть в очереди на трудоустройство вместе с тысячами городских бездельников и потакать капризам вами же избалованной поварихи, между тем как в загородных бригадах стряпки счастливы, если я, отведав их варево, не выплесну его молча на землю. Молча не с целью унизить, а потому что некогда вникать и объяснять, что да как, пусть сами доходят, недоварено или пересолено».

«Как мне все это знакомо и до чего верно ты передал загородный дух! – горячо отозвался Лихвин. – Я тоже на себе испытал упоение сезонными работами, доводящее до полного изнеможения! Я сам ходил за городом в ударниках. Но разве тот адский труд, с постоянными авралами из-за погоды, с риском за пару месяцев надорвать здоровье, а пенсию сезонникам, сам знаешь, не дают, – разве он не трамплин для прыжка в более размеренную и упорядоченную жизнь? Не разбег перед попыткой получить в городе постоянную, гарантированную от капризов неба и земли работу и сделать карьеру здесь? Разве тебе не приходила мысль, что за городом сезонники изнуряют себя работой для того, чтобы запасти как можно больше пищи и одежды на то время, когда они стоят в очереди на трудоустройство здесь? То, что ты попал в город помимо своей воли, не пустая случайность, а знак, что ты созрел для постоянной работы в городе. Он сам привлек тебя к себе. Для городской службы далеко не всякий годен, потому что легкое и приятное времяпрепровождение она только по виду, а по сути накладывает серьезнейшую ответственность, ведь постоянный служащий пользуется плодами трудов сезонников и решает их судьбы, и чем выше его власть, тем больше он рискует наломать дров ее неосторожным, легкомысленным употреблением. Может, в такой работе меньше пота, зато больше выдержки и терпения, меньше героики, зато неизмеримо выше цели, которых можно достичь, шире открывающиеся горизонты!»

Но уже истекало время споров и увещеваний. Они вышли из улиц к воде, учетчик жадно смотрел на распахнувшуюся в обе стороны низкую покачивающуюся ширь. Вот те на! А лед-то уже пошел.

Они стояли у городской бани, старинного строения, крепко вросшего в берег каменными стенами. Река здесь расширялась и мелела. Поперек русла были вбиты в дно деревянные сваи. Они держали доски узких пешеходных кладей с хлипкими деревянными перильцами. Сейчас река переливала клади. Наползающие льдины выворачивали доски. Прибитые к ним перила покосились. Понятно, что только вбитые в дно сваи стояли из года в год, а настил каждую весну уносило половодье. После спада реки город настилал новые доски, это показывало, какой заботой были окружены в городе постоянные жители, все, включая немногочисленных обитателей заречных улиц. Учетчик видел со своего берега, что домишки там стояли редко, людей около них не было видно. Между тем в сотне метров ниже по течению висели фермы железнодорожного моста. И лишь для того, чтобы жителям заречья не приходилось карабкаться на высоченную крутую насыпь, а после перехода на другой берег спускаться с нее, рядом была устроена и каждый год возобновлялась низкая и удобная пешеходная переправа. Сколько оставалось жить прошлогодним кладям, сейчас был вопрос минут. Учетчик и Лихвин одни на пустынном берегу наблюдали величественную картину ледохода.

За рекой, под ивой, курили незнакомые сезонники. Они опирались на тяжелые мокрые пешни. Этих ледокольщиков или их товарищей учетчик видел с высоты горсада, они дружно ломали тогда еще стоявший лед, чтобы река скорее вскрылась. Они сделали самое трудное и предоставили воде довершать начатое. В их усталых, неторопливых движениях ощущалось чувство выполненного долга. С ревнивой, голодной завистью учетчик подумал, что он еще не приступал к весенним работам. И неизвестно, когда приступит, сколько дней потратит на поиски бригадира, как скоро заживет колено.

Летящий над рекой ветер продувал насквозь. Лихвин прекратил безнадежный спор и в угрюмом одиночестве сидел на пригорке. Рядом сиротливо стояла бутылка сибирской водки, взятая из столовой. Он ее выставил, но не пил. Учетчик подошел к самой воде, думая, что предпринять, идти в обход на кручу железнодорожного моста или рискнуть перебежать реку по утлым, уплывающим кладям. Но сделать выбор не успел. Заливистый свист заставил его обернуться. Из спускавшейся к реке улицы выходил сипоголовый старикан с ватагой очередников. Учетчик видел их из окна столовой, тогда они спешно прошли мимо. Сейчас вожак свистел и властно, призывно махал стоявшим на берегу. Впереди всех двигались недавние знакомые двойняшки. Они забыли про танцы. Без сомнения, они показали преследователям, куда пошел учетчик. В азарте погони девки крутились перед вожаком, как две гончие, и вдруг, сняв неудобные туфли, босиком помчались к берегу. Из-под разорванных свирепым бегом платьев мелькали голые ноги. Девки молотили по воздуху каблуками зажатых в кулаках туфель.

Лихвин приветственно махал сипоголовому в знак того, что заметил и понял его.

7. Переправа

«Выждал время!» – бешено крикнул учетчик. Он вмиг понял, чего ради Лихвин вел пространные, мутные беседы. Заговаривал учетчику зубы, пока не подоспеет погоня. Под грубостью обращения с двойняшками Лихвин прятал намерение послать за подмогой. Третировал он их напоказ, а незаметно подмигивал и подавал знаки срочно привести сильных мужчин из очереди. Как ни здоровы, ни злы были девки, трехкратное превосходство сил показалось Лихвину недостаточным. Может, косоглазый плут опасался, что учетчик вооружен? Теперь настал момент оправдать опасения. И, хотя Лихвин стоял смирно и не пытался преградить путь, учетчик пригнулся, выхватил из голенища несуществующий нож и рассек воздух выброшенными вперед пальцами пустой руки перед лицом врага. Тот в страхе попятился.

Учетчик ступил на клади и пошел через реку. Хотя он пригрозил Лихвину, тот на безопасном расстоянии плелся следом и убеждал не пороть горячку. Лихвин ныл, что не знает, зачем очередникам понадобился учетчик, что еще не известно, он ли им нужен. Может, уличники бегут занять очередь на ночевку в бане, в холодное время много охотников хорошо выспаться в прогретых паром и горячей водой помещениях после ухода служащих. Но учетчик слушал только шорох и поскрипывание ползущего поперек пути льда. На стремнине он шагнул на уже затопленный участок кладей, тяжело тычущиеся льдины сильно накренили мокрые доски. За спиной учетчика раздался хищный визг. Девки обогнали Лихвина, непонятно как изловчились на узеньких кладях. Они побросали туфли, бегущая впереди беловолосая протянула руки схватить учетчика. Река ударила и туго забурлила вокруг сапог. Он выпустил наклоненные к воде перильца и раскинул руки, держа равновесие. Левой ногой он ступал по доскам, а правой – по льду, напирающему на переправу. Он старался быстрее шагать с льдины на льдину, чтобы они не успевали погружаться. Но девки, бежавшие налегке, настигли его раньше, чем он пересек самый опасный участок реки. Только страх ледяной купели мог задержать погоню. Азарт оказался сильнее.

«Стоять!» – крикнул звонкий девичий голос. Цепкие пальцы схватили учетчика. В ухо ударило сопение счастливо задыхающейся преследовательницы. С зоркостью предельного напряжения учетчик крупно и медленно увидел лица ледокольщиков, наблюдавших с другого берега за борьбой на переправе. В следующую секунду он не удержался на ногах и ударился о льдину. Она перевернулась и накрыла его, как крышка. Он не мог поднять голову над водой. Заплечный мешок, набитый учетным инструментом, перевернул его на спину и потянул вниз. Течение ударило учетчика о сваю. Он уперся в дно, тут было мелко, но выше роста, обнял осклизлый столб и стал карабкаться вверх. Воздух в легких кончался, движения делались мельче, бессильнее. Неожиданно чьи-то руки стали его подсаживать. Наконец, учетчик выставил голову над поверхностью, жадно глотая воздух, свет, звуки. К счастью, он вынырнул из реки не там, где провалился под лед, а по другую сторону мостков. Тут, ниже по течению, вода уносила льдины, поверхность была чистой.

Хотя тело заливало холодом, учетчик мгновенно ощутил тревожную легкость. Вещмешок не оттягивал плеч. Учетчик завертел головой и увидел Лихвина. Тот продолжал выталкивать учетчика вверх, на доски переправы. Конечно, он и перерезал под водой лямки мешка ножом. Теперь Лихвин переложил нож в зубы, чтобы освободить руки. Гири мигом утянули мешок на дно.

Упорные усилия учетчика уйти из города с миром, сохранить свое, не причинить вреда чужому пошли прахом. Уступки и полумеры в противостоянии с очередью обернулись тем, что она руками Лихвина без колебаний утопила инструмент, по крупице собранный учетчиком за долгие годы. Без него учетчик за городом был не нужен и не мог прокормиться. Сейчас он не знал, зачем ему воля, но это было единственное, за что оставалось бороться. Преследователи не собирались его упускать. Двойняшки подплывали к нему, они шумно фыркали и выбрасывали из воды голые красные руки. Несуразная городская одежда слезла с них, как линялое перо. Хотя на кладях они опередили Лихвина, в воде он оказался ближе к учетчику. На раздвинутых лезвием ножа губах застыла широкая улыбка. Уж не мнил ли он себя спасителем?

Резким взмахом левой руки учетчик вырвал у Лихвина скрежетнувший о зубы нож, глубоко разрезав угол рта. И прежде, чем к бледным краям раны притекла кровь, учетчик, не останавливая движения руки, ударил ближнюю двойняшку в темно-рыжие корни мокрых волос. В пылу борьбы он едва успел повернуть кисть, чтобы попасть по голове не лезвием, а рукоятью ножа. Девка погрузилась, но всплыла, она беспорядочно, слабо водила по воде руками, течение понесло ее. Другая двойняшка в страхе отплыла в сторону. Лихвин глядел на учетчика широко раскрытыми глазами, сжимая распластанную щеку рукой, между пальцев текла кровь.

Учетчик оттолкнулся от переправы и наискосок поплыл к противоположному берегу. Где-то он доставал дно ногами, но вновь проваливался в ямы коварного русла. Он не выпустил нож и пытался вогнать лезвие в крупные, тяжелые льдины, чтобы подняться на них. Но лед крошился, не держал. Учетчик не мог переложить нож в правую руку, истерзанная очередью кисть окоченела, скрюченные пальцы не слушались.

Учетчика пронесло между каменных быков под высоко вознесенными пролетами железнодорожного моста. На излучине реки показалось низкое деревянное строение с красным спасательным кругом на стене. Рядом погоня сталкивала в воду лодку, очередь обогнала учетчика по берегу. Сипоголовый предводитель вперевалку бежал от спасательной станции к воде, в обеих руках он держал по веслу.

8. Вне очереди

Через пару минут все было кончено.

За все годы, сколько учетчик себя помнил, не было дня, когда бы его мяли, терли, душили столько чужих рук. На загородных сезонных работах должность учетчика обязывала держать учитываемых на дистанции и не оказывать предпочтений. Рыморь с первых шагов внушил учетчику, что, поскольку он один определяет вклад каждого в общий результат труда, постольку во избежание распрей внутри бригады его отношение ко всем должно быть ровным, а невольно возникающую к кому-либо симпатию лучше гасить до того, как ее искра затеплится в приветливом взгляде. Обмениваясь рукопожатиями с группкой рабочих, учетчик не пропускал никого. А когда выходил на утренний развод многочисленной бригады сезонников, поднимал руки и в знак быстрого общего привета сжимал левую правой. Он не тратил время на церемонии, в большой бригаде велик и объем учетной работы, а истинная учтивость учетчиков – точность. И ночевал учетчик отдельно, не в общем бараке, где в бессознательном лепете спящего работяги его товарищи могли заподозрить выклянчивание лишней дольки бригадного пирога, тайный сговор с учетчиком. Никто, даже самые молодые и бойкие сезонницы, не рисковали фамильярничать с учетчиком. Его считали высокомерным типом, но таким его сделала необходимость. Зимой, не в сезон, когда из всей бригады в лесу оставались только Рыморь и учетчик, они окончательно лесели, почти не общались, но не переживали по этому поводу, так как оба привыкли занимать особое положение, держать дистанцию, хранить молчание.

В городе же все и сразу стали грубо толкаться. С того момента, когда учетчик затесался в гущу очередников, толкающих автобус, и колесо обдало его грязной жижей, он вошел в плотное соприкосновение с местным народцем. Учетчик не то что за день, за год не примирился бы с таким сумбуром. После того как во дворе учреждения Ко.5 учетчика перемололи и выплюнули жернова очереди, на нем репьем повис Лихвин. Учетчик ранил прилипалу, бросился вплавь через ледоход, но не вырвался из рук города.

Непрошеные спасатели насильно втащили его в лодку и вернули на левый берег. Они разом тянули телогрейку, сапоги, ремень, срывая мокрое. Потом одни надевали на учетчика чужое сухое, толстый колючий свитер, другие мяли закоченевшие руки и ноги, а сипоголовый предводитель растирал водкой грудь и прижимал бутылку к губам, принуждал пить, чтобы согреть нутро. Старикан и сам отпивал то ли от волнения, то ли для примера. Учетчик стучал зубами о стекло бутылочного горлышка. Каждое чужое прикосновение обдирало, как наждак.

Он терпел происходящее с мрачным стоицизмом. А что ему оставалось!

Спасатели отчаянно торопились и мешали друг другу. Главарь в сутолоке объяснил учетчику причину задержания.

По словам Кугута (так обращались к сипоголовому подручные), протокол свидетельских показаний, снятый с учетчика утром и отправленный наверх, вернулся обратно в подвал с требованием задать свидетелю уточняющий вопрос. Секретарь распорядился срочно доставить учетчика к подвальному окну для повторной дачи свидетельских показаний. Приказ был отдан секретарем сразу после полудня, солнце стояло высоко, и за прошедшие несколько часов посланная Егошем-сверщиком команда сбилась с ног в поисках учетчика. Не суть важно, где он шлялся, почему оказал сопротивление, главное, они его заполучили, и теперь нужно торопиться. Однако срочность не повод для паники, успокаивал Кугут. Ничего серьезнее мелкого уточняющего вопроса, на который следует правдиво ответить, учетчику не грозит. Зря он так волнуется. А если это Лихвин нагнал на него страху, вынудил с риском для жизни бежать через реку, то он за это и поплатился. Учетчик молодец, порезал баламуту рот, пусть придержит язык.

Кугут возился с учетчиком, как нянька или добрый товарищ. Между тем раненый Лихвин беспомощно топтался рядом в мокрой одежде. Он сам как-то выбрался из реки, сам ушел от переправы далеко вниз по течению к тому месту на берегу, куда пристала лодка. Розовая кровь текла по мокрой шее за ворот, но никто не подумал перевязать ему рану, переменить одежду. Оставленный без внимания Лихвин здоровым углом рта пытался что-то сказать, может быть, возразить: спасатели распотрошили его сумку и одевали учетчика в лихвинские сухие вещи. Ища в общем ворохе нужное, они побросали часть вещей в грязь. Раненый пускал пузыри, взволнованно обращался то к одному, то к другому соочереднику, но никто не вникал в его мычание. Все, кроме учетчика, были страшно заняты, но к учетчику единственному Лихвин не обращался.

Откуда-то бегом привезли садовую тележку на вихлястых колесах с растерянными спицами. Наверно, украли из чьего-нибудь огорода у реки, половодье все спишет. Учетчика без разговоров погрузили в тележку, сверху для тепла закидали тряпьем из той же лихвинской сумки. Команда сипоголового стала толкать пленника от реки в гору. Очередники часто менялись, попарно вставали за ручки тележки, чтобы тянуть быстрее. А уж с горы помчали с ветерком. Хотя хлипкая тележка грозила вот-вот рассыпаться, посланцы очереди во весь дух бежали с ней в понижения, чтобы с разгона вытолкать на пригорки и затяжные подъемы. Они только раз пересекли асфальт центральной улицы и ринулись в холмы и овраги, где названия узких глубоких улочек говорили сами за себя: на темных от времени стенах бревенчатых домов мелькали облупленные таблички «Земляной вал», «Кузнечный вал».

Учетчик не пытался запомнить путь, хотя за городом привык запоминать каждую новую дорогу. Сегодня все дороги вели в очередь. Если учетчика не обманывали и действительно везли обратно на Космонавтов,5, то он двигался в одну точку города уже по четвертому маршруту. Очередники-старожилы, конечно, знали местность и бежали кратчайшим путем, не повторяя крюк через центр, сделанный учетчиком по дороге к реке. Кроме того, на захолустных улочках реже встречались служащие и в такой вечер совсем не ходили машины. После захода солнца синее распахнутое небо мигом вытянуло дневное тепло, дорогу подморозило. Свежие опилки, ими в гололедицу была посыпана земля перед калитками, могли удержать опасливого пешехода, но не разогнавшуюся тележку. На поворотах бегущие рядом с тележкой дружно и смело хватались с разных сторон за борта, одни тянули, другие наваливались, оберегая учетчика от столкновения с забором. При этом в случае удара любой из них рисковал быть придавленными к забору всей тяжестью несущихся на скорости тел и колес. Поскользнувшиеся не цеплялись за тележку, чтобы не опрокинуть, а самоотверженно отпускали руки и с глухими возгласами, похожими на стоны и на крики удали, катились в сторону. Они отставали от общей группы, но затем нагоняли.

Кугут нес впереди факел. Он подчеркивал важность и срочность процессии. Случайные встречные очередники видели ее издали, сторонились и пропускали. Мокрый от пота череп главаря блестел в реющем на ветру пламени. Старик тяжело, валко, быстро шагал перед тележкой. На спусках не переходил на бег, а временно передавал факел подручным, чтобы на медленном тяжелом подъеме так же размеренно обогнать процессию и вновь взять огонь.

Из всей группы только двое, главарь и Лихвин, не толкали тележку. Но, если Кугут шагал отдельно, чтобы следить за ситуацией, то Лихвина, хоть он и хотел впрячься, не подпускали. Потому ли, что ослаб от кровопотери, по другой ли причине никто не хотел тянуть с ним в паре. В том, как он молча, настойчиво предлагал помощь и получал отказ, было что-то очень похожее на утреннюю толкотню вокруг дворницких санок, когда могучая дворничиха единолично тянула лямку, безжалостно оттирая помощницу. Тогда и сейчас в отказе от помощи чувствовались унижение и оскорбление.

Но униженнее всех в этой странной процессии был тот, кто проделывал путь без всяких усилий. По видимости учетчика везли, как раджу, а он ощущал себя вещью, с ним никто не считался, его мнение заведомо никого не интересовало. В тележку его усадили исключительно по необходимости, и верно рассчитали: на своих ногах он не выдержал бы темпа подъемов и спусков. Один день в городе обескровил и преобразил его до неузнаваемости. Он был закутан, как кукла, в чужое тряпье, потерял способность к сопротивлению, чувства притупились. Разве кто-нибудь из загородных знакомых узнал бы вездесущего, неунывающего учетчика в скорченном полумертвом инвалиде! Он один не участвовал в согревающей и сплачивающей ходьбе. Каждая жилка ныла, суставы ломило, мышцы сводила судорога. Чтобы унять судорогу, учетчик изо всей силы выпрямил ногу, она нелепо торчала из тележки вверх.

Но, странное дело, когда он перестал смотреть на дорогу, закрыл лицо от морозного воздуха и окунулся в волны знобкой дрожи, тогда в глухой стене безысходности забрезжил не то чтобы выход, но все же некий зазор, куда можно было попытаться вбить клин. В действиях врагов прослеживалась непоследовательность. Очередь цинично использовала учетчика для своих непонятных городских прихотей, но обращение с ним менялось на диаметрально противоположное. Какой-то неведомый ветер мотал этот флюгер в разные стороны. Часто очередь грубо и бездушно помыкала учетчиком. Но иногда те же люди берегли его, точно страшились суровой кары за причинение малейшего вреда. Лихвин с риском для жизни выловил учетчика из реки (если бы он раньше обмолвился, какое огромное значение имеет для него инструмент, Лихвин, наверно, не стал бы резать лямки, вытолкал бы мешок наверх вместе с хозяином). Потом целая команда гребцов-спасателей, неистово тыча веслами и шестами в плотно идущий лед, пробивалась к учетчику поперек реки. Они не щадили ни себя, ни лодку. На берегу учетчика моментально окружили заботой, в то время как и раненого Лихвина, и девок-двойняшек оставили замерзать без всякой помощи. Причем те не выразили никакого протеста, восприняли как должное. Валенки на резиновом ходу, которые Лихвин обещал учетчику за свидетельские показания, но пожадничал отдать, спасатели без разговоров надели на учетчика, обернув ему ноги сухими портянками из лихвинских же запасов.

Правда, пока учетчика переодевали и растирали, он видел, как темноволосая двойняшка подходила к реке, делала робкие жесты подруге на том берегу, зовя обратно. Но просить о помощи соочередников не смела. В итоге, та, что столкнула учетчика с переправы, определила успех погони и тяжелее всех пострадала, оказалась брошенной. Одиноко, понуро сидела она на холодной земле за широкой лентой ледохода. Раненая бессильно роняла голову на грудь и стыла в неподвижности. Компания ледокольщиков на другом берегу прошла вслед за погоней вниз по течению. Они что-то обсуждали в своем кружке, кивали на утопленницу, но не приближались.

Так она там и осталась. Ее товарка вместе со всеми бежала за тележкой с учетчиком. Вспоминала ли она о подруге, о том, что они шли на танцы? По ее поведению этого не было заметно. Накинув на голову куцее одеяло, украденное из спасательной станции, шутиха без тени прежнего высокомерия заглядывала в лицо учетчику, развязно и льстиво кричала: «Не спи, замерзнешь!» Она тоже искала малейшую возможность поучаствовать в опеке над учетчиком.

Выходит, очередь окружала учетчика вниманием и заботой в те моменты, когда он требовался для какой-то надобности могущественным лицам, стоявшим над очередью, их приказы беспрекословно выполнялись, их желания угадывались. Но как только у этих лиц пропадал интерес к учетчику, очередь дружно от него отворачивалась. Его могли бросить без помощи там, где он потерял сознание, закинуть на крышу сарая, чтобы не валялся во дворе, не мешал проходу все тех же важных лиц. Может, учетчику следовало поискать защиты от стоглавой, сторукой очереди у тех, перед кем она заискивала? Не у подвального секретаря, откровенно сказавшего, что он человек подневольный и в делах учетчика никак не заинтересованный, а выше, на этажах здания, в коридорах и кабинетах кадровой службы. Оттуда дул ветер и спускались распоряжения. Например, приказ снять с учетчика свидетельские показания, а после ознакомления с ними столь же категоричное повеление задать ему некий уточняющий вопрос.

То, что эти лица не обращались напрямую к учетчику, еще не значило, что с ним не хотят общаться. Возможно, чрезмерная занятость по службе помешала им разыскать его. Или дело было в том, что и протокол допроса, который секретарь ревностно старался оформить по всем правилам, и уточнения к нему, ради которых очередь со всех ног бросилась искать свидетеля, были в глазах высоких инстанций мелочью, а мнимую важность делу придали Кугут и ему подобные дурачки, готовые расшибить свой и чужой лоб в служении кадровым богам. Кстати, судя по тому, какими каракулями было заполнено полпротокола, уточняющие вопросы не могли не возникнуть. Но так ли уж существенны недоразумения, вызванные опиской или неразборчивым словом?

Чтобы не потонуть окончательно в этой путанице, учетчику следовало лично попасть на прием в учреждение, самому правдиво изложить происшедшее и получить официальный пропуск, грозную бумагу с печатями. От ее вида цепные псы очереди, Лихвин и Кугут, подожмут хвосты и безропотно выпустят учетчика за город. Учетчик не сомневался, в любом отделе кадров ему охотно дадут такое разрешение. Чем короче очереди, тем проще кадровикам работать. Их захлестывает поток желающих устроиться на работу в переполненный город, а штаты постоянных сотрудников хоть и резиновые, но все же не безразмерные. И силы кадровиков небеспредельны, чтобы пропускать через свои отделы, а по сути через душу и сердце, прорву соискателей вакансий.

Любой служащий согласится с неотразимой логикой учетчика, если его выслушает. Конечно, учетчика и страшил такой путь: чтобы вырваться из города, ему предстояло пронырнуть самые мрачные и опасные недра, где могла сгубить любая случайность, малейшая неосторожность. И все же, сгинет он там или нет, бабушка надвое сказала. А вот если учетчик отдастся течению событий, то ближайшая перспектива слишком очевидна. Можно не сомневаться, как только он выполнит требование неведомых высоких инстанций и секретарь запротоколирует его ответ на уточняющий вопрос, очередь моментально от него отвернется. Учетчика не просто бросят на произвол судьбы! Фактически он достанется на растерзание Лихвину, этот жмот потребует свои валенки, свою сухую теплую одежду (а мокрые вещи учетчика спасатели бросили на берегу реки). Лихвин станет мстить за рану, полученную на переправе, в этом ему поможет очередница, чью двойняшку учетчик вгорячах отправил на тот берег. В такой ситуации много ли шансов продержаться хотя бы до утра? На морозе во враждебном городе учетчик быстро превратится в ледышку, сверщик Егош равнодушно-деловито вычеркнет его из списков очереди, а вертихвостка, дворничихина помощница, вывезет его на санках на глухой пустырь.

Когда во дворе пятиэтажки Космонавтов,5 учетчика выгрузили из тележки и поставили на онемевшие ноги в огромных валенках, он решил всячески оттягивать повторное свидание с секретарем для уточняющего допроса. Пока он не видел, как это сделать. Хорошо хоть всеобщее пристальное внимание, окружавшее его утром, ослабло.

К вечеру деятельность учреждения, видимо, оживлялась. На ветках чахлых деревьев, растущих перед зданием, сидели очередники и заглядывали в окна. За спинами наблюдателей сильно светила с морозного неба низкая полная луна, двор казался припорошен белой пылью. Люди, деревья, машины на стоянке отбрасывали четкие черные тени. И лунное сияние, конечно, пронизывало сквозь темные окна внутреннюю обстановку кабинетов с незакрытыми шторами. Под деревьями густо стояла очередь. Она задирала головы и жадно ловила слова и жесты своих шпионов.