Помоги проекту - поделись книгой:
«Фашисты любят сильные ощущения. Книги, театр, кино могут дать только суррогат переживаний. То ли дело – подойти к белорусской колхознице, вырвать у нее из рук младенца, швырнуть его на землю и слушать, кривя рот усмешкой, как баба кричит и кидается, беспомощная и безопасная, словно птица, у которой убили птенца, и под конец, когда до нервов дошли эти вопли наглой бабы, – ткнуть ее штыком под левый сосок… Или приволочь с хутора на лесную опушку, где расположились танки для заправки, полтора десятка девушек и женщин, приказать им, – четкой мужественно-немецкой хрипотцой, – раздеться догола, окружить их, засунув руки в карманы и отпуская жирные словечки, разобрать их по старшинству и чину, потащить в лес и наслаждаться их отчаянными криками и плачем, а потом вперевалку вернуться к своим танкам, закурить и уехать, чтобы впоследствии написать в Германию открытки о забавном приключении: „Должен тебе признаться, Фриц, эти проклятые русские девки под конец нам до смерти надоели своими воплями и царапаньем…“»[35].
А в августе в статье «Убей зверя», вышедшей сразу в «Правде», «Известиях» и «Красной звезде», Толстой заклинал: «Ты любишь свою жену и ребенка, – выверни наизнанку свою любовь, чтобы болела и сочилась кровью, – твоя задача убить врага с каиновым клеймом свастики, он враг всех любящих, он бездушно приколет штыком твоего ребенка, повалит и изнасилует твою жену… Так, наученный Гитлером, он поступит со всякой женщиной, как бы ни была она нежна, мила, прекрасна. Убей зверя, это твоя священная заповедь… убийство фашиста – твой святой долг перед культурой»[36].
Толстовскую идею ненависти к немцу развивали талантливые перья. Вот очерк Михаила Шолохова «Наука ненависти», уже из того, переломного 1942 года. Чтобы ощутить время, приведу строки оттуда, о случае, потрясшем главного героя этого очерка лейтенанта Герасимова.
«Вскоре перешли мы в наступление и тут действительно насмотрелись… Сожженные дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые женщины, девушки и девочки-подростки…
Особенно одна осталась у меня в памяти: ей было лет одиннадцать, она, как видно, шла в школу; немцы поймали ее, затащили на огород, изнасиловали и убили. Она лежала в помятой картофельной ботве, маленькая девочка, почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники… Лицо ее было страшно изрублено тесаком, в руке она сжимала раскрытую школьную сумку. Мы накрыли тело плащ-палаткой и стояли молча. Потом бойцы так же молча разошлись, а я стоял и, помню, как исступленный, шептал: „Барков, Половинкин. Физическая география. Учебник для неполной средней и средней школы“. Это я прочитал на одном из учебников, валявшихся там же, в траве, а учебник этот мне знаком. Моя дочь тоже училась в пятом классе.
Это было неподалеку от Ружина. А около Сквири в овраге мы наткнулись на место казни, где мучили захваченных в плен красноармейцев. Приходилось вам бывать в мясных лавках?…»[37].
Думаю, что из «Науки ненависти» выросла потом хрестоматийная шолоховская «Судьба человека», оплавленного жизнью, обожженного ненавистью, но не ожесточившегося. Но это было уже послевоенное состояние. А тогда, в 1942-м…
Поэт Иосиф Уткин:
А вот поэт, военный корреспондент Константин Симонов, в том же 1942 году:
Но громче всех наука ненависти звучала у Ильи Эренбурга. Поразительная работоспособность: три-четыре памфлета, или очерка, репортажа, фельетона в неделю, в которых определяющей оставалась интонация ненависти в течение почти всех четырех лет войны. У него это хорошо получалось прежде всего потому, что он лично возненавидел фашизм, узнав его еще в Испании и Франции, где он представлял в конце 30-х годов газету «Известия». Потом он уже увидел дела немецких фашистов на земле СССР, и он не проводил никакой черты между подразделениями СС и вермахтом. У всех были руки в большой крови, и далеко не солдатской. Фашизм был ненавистен ему и как еврею, переживавшему трагедию еврейского народа, который гитлеровцы уничтожали по плану, изуверски, с немецкой основательностью и педантичностью. Публицистический дар и литературный темперамент обратили личную ненависть в такие тексты, которые действительно возбуждали ненависть у читавших их. Публикации Эренбурга пристально отслеживал и поощрял Сталин, который прекрасно понимал, какой дух нужно вселить в армию, чтобы армия ломала немца. И поэтому жесточайший по отношению к армии сталинский приказ № 227 «Ни шагу назад» в июле 1942 года доходил до сознания солдат и командиров вместе с текстами Эренбурга, Шолохова, стихами Уткина и особенно Симонова.
Но никак не Николая Асеева, который написал «Насилье родит насилье». Этот стих у него сложился, когда он увидел в одной подмосковной деревне, освобожденной от немцев, как мальчишки катались с горы на трупах немецких солдат вместо санок. Это его страшно поразило. И он написал:
Да, «руки от крови отмоем и грязь с лица отскребем», но не сейчас, не в декабре 41-го, когда еле одолели немца под Москвой. Поэтому и жесток был к Асееву начальник Главного политуправления Красной Армии Александр Щербаков, определив это стихотворение как «политически вредное», уж никак не лелеющее ненависть. Ту ненависть, что сплачивает, задает энергетику войны, бросает на амбразуры и рождает героев. А такие рефлексирующие интеллигенты, как Асеев, пусть пока посторонятся, другие поэты и публицисты нужны войне.
Но вернемся к ненависти. Армия выстояла в 1942-м и 1943-м. А Эренбург и дальше продолжал свое дело взращивания ненависти, став заклятым врагом Геббельса и Третьего рейха. Это не преувеличение. Пропагандистская машина Третьего рейха действительно видела в нем врага, реагируя на его публикации где-то истерично, а где-то профессионально выстраивая «пиар»-защиту. Эренбург продолжал свое дело, ибо немец просто не сдавался. Он не сдавался, даже когда армия вступила на территорию Германии в январе 1945-го. Ненависть наступавших захлестнула и мирное население.
«По дороге на Берлин вьется серый пух перин» – это Александр Твардовский о тех днях. Грабежи мирных немцев, изнасилования женщин, убийства – было все.
«Они, сволочи, хорошо жили, вволю ели, имели скот, огороды, сады и напали на нас, дошли аж до моего города. И нет им пощады за это!» – тогдашнее кредо «идейных» насильников и мародеров.
Старшина Солов был из «идейных». Политотдел 18-й стрелковой дивизии ему даже посвятил целое донесение[38].
Солов – типичный случай «идейных» насильников. А «безыдейные» беспредельничали после изрядной выпивки. При этом неважно, кто был этот беспредельщик – сержант, лейтенант или майор – водка равняла всех в отношении женщин. О них тоже было сказано слово. Из вороха многочисленных архивных свидетельств выбираю выступление начальника Политуправления 2-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта Окорокова на совещании работников отдела агитации и пропаганды фронта и Главного политуправления Красной Армии о морально-политическом состоянии советских войск на территории противника (протокол совещания, 6 февраля 1945 г.)[39]:
Старый немецкий профессор, осмелев от творившегося, но с интеллигентской деликатностью сказал советскому коменданту города Лаутербург, что в Саксонии:
– У вас симпатичные солдаты, добрый и спокойный народ. Я на своих прогулках много наблюдал за ними. Но ваш пьяный солдат – это ужас…
И комендант, знавший больше этого профессора, чистосердечно признался: «Подвыпивший русский солдат почти так же плох, как трезвый немецкий».
Рисковые слова по тем временам. Но они вышли из-под пера хорошего писателя Эммануила Казакевича в его романе 1958 года «Дом на площади». Уравнять пьяного русского солдата с трезвым немецким, с гитлеровским – на это надо было решиться. Но Казакевич знал, что писал. К концу войны он был офицером разведотдела одной из армий и видел, что творилось в Германии.
У профессора Евгения Плимака, в те годы служившего в разведотделе 1-й гвардейской танковой армии, свои свидетельства: «В Померании… в нашу комнату, где в полном составе расположился разведотдел, ввели какую-то бледную немецкую женщину… я беру инициативу на себя и вывожу… женщину в соседнюю комнату, спрашивую: „Was ist los?“ („Что случилось?“) Мне, девятнадцатилетнему юнцу, не знавшему ни одной женщины, сорокалетняя немка говорит: „Ein Mann, zwai Manner… Aber so viel!..“ („Один мужчина, двое мужчин… Но столько! Это невозможно!“). Я смотрю изнасилованной немке в глаза, соображаю, говорю: „Спрячьтесь где-нибудь на два-три дня. Затем прибудет в город комендант“»[41].
Предотвратить насилие не удалось, но его все же сдержали. Сдержал приказ Сталина, подписанный 19 января 1945 года и требовавший не допускать грубого отношения к местному населению. Командующие фронтами ужесточили требование Верховного командующего.
Приказ маршала Рокоссовского, командовавшего 2-м Белорусским фронтом, предписывал расстреливать на месте мародеров и насильников. Приказ Военного Совета 1-го Белорусского фронта номер ВС/0143 от 1 марта 1945 года требовал суровых наказаний для пьяниц и дебоширов. Это о них строки приказа: «Все населенные пункты вдоль дорог на немецкой территории забиты машинами, повозками и военнослужащими, как проходящими, так и посланными из частей специально для барохольства. Офицеры и рядовые, бросив свои машины и подводы на улицах и во дворах, бродят по складам и квартирам в поисках барахла»[42].
Армию действительно надо было приводить в чувство. Множились случаи мародерства, пьяных дебошей, варварского насилия над женщинами. Чашу переполнило дикое убийство командира танковой бригады, Героя Советского Союза, который попытался привести в чувство пьяных танкистов, глотавших водку на броне «тридцатьчетверки», стоявшей на обочине автострады. Генерал был в танкистском комбинезоне без знаков отличия, и его начальственный окрик стоил ему жизни. Пьяный башенный стрелок послал его подальше, сопроводив мат выстрелом из трофейного «парабеллума».
Военные прокуроры, выполняя приказы Верховного главнокомандующего и командующих фронтами, в январе – марте 1945 года возбудили уголовные дела против 4118 офицеров за пьяные дебоши, кражи, насилие над мирным населением. Все они были осуждены. А по указанию Сталина устроили еще и несколько показательных судебных процессов с вынесением смертных приговоров обвиняемым. Сурово карали прежде всего офицеров, возлагая на них ответственность за творящийся армейский беспредел. Но и рядовых наказывали отнюдь не мягко, и число их было в сотни раз больше.
Тогда, весной 1945-го, армию удержали, с трудом, но удержали в границах дисциплины и повиновения. Документы – безмолвные свидетели.
Из донесения начальника политического отдела 8-й гвардейской армии, гвардии генерал-майора М. Скосырева от 25.04.45 г.:
Из доклада начальника политуправления 1-го Белорусского фронта, генерал-лейтенанта С. Галаджева от 31.05.45 г.:
Из донесения члена Военного Совета 1-го Украинского фронта генерал-лейтенанта К. Крайнюкова от 04.04.45 г.:
Черчилль выразил Сталину свои опасения случаями изнасилований европейских женщин советскими солдатами и офицерами. Сталин в присущим ему стиле заметил: «Конечно, в шестимиллионной армии, освобождающей Европу от Гитлера, не все ангелы. А чертей мы наказываем».
Следом за приказом Сталина о недопустимости насилия над немецким населением, через два месяца в «Правде» появилась статья начальника Управления пропаганды и агитации ЦК партии Александрова под названием «Товарищ Эренбург упрощает». Написанная по прямому указанию Сталина, статья предупреждала мастера науки ненависти о том, что пора перестроиться, что нельзя всех немцев считать преступниками и врагами.
Александров в основном обращался к памфлету Эренбурга «Хватит!», опубликованному в «Красной звезде» 11 апреля 1945 года. Все тот же знакомый, «сталинградский» эренбургский стиль: «Германии нет: есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности. Капитулируют генералы и фрицы, бургомистры и помощники бургомистров, капитулируют полки и роты, города, улицы, квартиры. А в других ротах, в соседних домах или квартирах бандиты еще упираются, прикрываясь именем Германии».
И Александров указывает Эренбургу: советский читатель не может согласится с изображением Германии как единой «колоссальной шайки», не может согласится с утверждением писателя, что немцы все одинаковы и все они в одинаковой мере будут отвечать за преступления гитлеровцев. Красная Армия не ставит своей целью истребить немецкий народ.
Публичный выговор Эренбургу в меньшей мере был устроен для него. В конце концов его мог остудить и главный редактор «Красной звезды». Этот выговор публицисту скорее стал предупреждением для армии и обращением к ее англо-американским союзникам, к самим немцам. Статьей Александрова Сталин недвусмысленно дал понять, что осуждает политику сплошной ненависти к немецкому народу.
Все было так. И в то же время член Военного Совета 1-го Белорусского фронта генерал Константин Телегин в докладе московскому начальству отмечает: «В настоящий момент в связи с переходом войск фронта на мирное положение, наибольшую опасность представляет общение военнослужащих с немецким населением. В мирных условиях это общение будет значительно шире, чем во время войны. Есть опасность, что наши люди будут сживаться с немцами, что в этой обстановке у военнослужащих может выветриться чувство ненависти к немецким поработителям»[43].
Опять ненависть. Генерал не дотягивал в своем понимании ситуации и находил единомышленников в Москве. При такой непоследовательности, противоречивой политике инерция ненависти, а заодно и разгильдяйства разных армейских чинов, укрощалась трудно.
Минуло почти полгода со дня окончания войны, а в справке Бюро информации Советской военной администрации в Германии от 3 ноября 1945 года констатируется: «Не изжитые до сего времени бесчинства военнослужащих Красной Армии также тормозят рост компартии (Германии. –
Но вот прошел и год с небольшим. И в январе 1947-го заместитель главнокомандующего Группой советских войск в Германии генерал армии Василий Чуйков на совещании командного состава говорит почти то же: «Несмотря на ряд моих приказов о водворении жесткой воинской дисциплины в войсках группы, военных комендатурах и общего порядка на территории советской зоны оккупации Германии, до сих пор отмечаются факты бандитизма, грабежей и насилия над местным населением и другие бесчинства. Все эти факты порочат Советскую Армию и способствуют враждебным элементам проводить агитацию и клевету против Советского Союза и Советской Армии»[45]. Конечно, бесчинств стало меньше, а за те, которые случились карали нещадно: рядовые и сержанты, уличенные в изнасиловании немок, получали 10–13 лет тюрьмы.
А ведь трудно было укротить эти сексуальные бесчинства уже не столько из-за ненависти насильников, она уже остыла, сколько из-за зависти, из-за вывернутой реакции на ухоженных женщин, даже переживших военные страдания, на небогато, но аккуратно и кокетливо одетых, реакции на немецкий порядок, расчетливость и чистоту. Разность стилей жизни возбуждала не меньше, чем неконтролируемая похоть, провоцировала недалеких на бесчинства. И, конечно, оторванность от естественной жизни, в которой присутствуют женщины и дети.
А что американские оккупанты? Их вели в сексуальных приключениях прежде всего желания и чувство превосходства над немецкими, итальянскими и французскими женщинами. Их наказывали не сильно строго, хотя насиловали они не меньше красных воинов. Но насиловали «мягко». Женщин брали едой, сигаретами, нейлоновыми чулками, пенициллином и деньгами, в последнюю очередь. Здесь глаза открывает нам свободная пресса того времени – журналы и газеты «Тайм», «Лайф», «Нью-Йорк уорлд телеграф», Международное агентство новостей, агентство Ассошейтед Пресс и неистовый исследователь темы Остин Апп с его книгой «Изнасилованные женщины завоеванной Европы», сочинением, в котором автор остался не столько бесстрастным социологом, сколько пропагандистом. Но тем не менее ситуацию высветил.
Вот итальянская особенность принудительного секса. Житель Неаполя, рассказывает, что американские солдаты, среди которых большое число чернокожих, заставляли голодных и униженных итальянских женщинам отдаваться им. Так появилось поколение расовосмешанных детей, как наследие массовых изнасилований.
Вот свидетельские показания, данные в Сенате США 17 июля 1945 года. Когда колониальные французские войска под командованием Эйзенхауэра, – в большинстве своем африканцы, – вошли в немецкий город Штуттгарт, они согнали немецких женщин в метро и изнасиловали около двух тысяч из них. В одном только Штуттгарте войска под командованием Эйзенхауэра изнасиловали больше женщин за одну неделю, чем немецкие войска изнасиловали во Франции за целых четыре года.
Яркий американский писатель Джон Дос Пассос в журнале «Лайф» от 7 января 1946 года представляет читателям «краснощекого майора», считающего, что «похоть, виски и грабеж – награда для солдата». А вот другой американский военный откровенничает в журнале «Тайм» от 12 ноября 1945 года: «Многие нормальные американские семьи пришли бы в ужас, если бы они узнали, с какой полнейшей бесчувственностью ко всему человеческому „наши ребята“ вели себя здесь». Ему вторит армейский сержант: «И наша армия, и британская армия… внесли свою долю в грабежи и изнасилования… Хотя эти преступления не являются характерными для наших войск, однако их процент достаточно велик, чтобы дать нашей армии зловещую репутацию, так что и мы тоже можем считаться армией насильников».
Журнал «Тайм» от 17 сентября 1945 года деловито информирует общественность, что правительство поставляло солдатам примерно 50 миллионов презервативов в месяц с занимательными картинками по их использованию. Это на трехсоттысячную американскую армию в Европе. При этом, как пишет тот же «Тайм» от 11 июня 1945 года, «приятное времяпрепровождение» американских солдат в Европе зависело в значительной степени от «сотрудничества» немецких и австрийских женщин. Сотрудничество за кусок хлеба, лекарства или за виски с сигаретами. «Крисчен сенчюри» 5 декабря 1945 года информирует публику: «Американский начальник военной полиции подполковник Джеральд Ф. Бин сказал, что изнасилования не являются проблемой для военной полиции, поскольку немного еды, плитка шоколада или кусок мыла делают изнасилование излишним. Задумайтесь над этим, если вы хотите понять положение в Германии».
Поежиться общественное мнение заставил доктор Джордж Н. Шустер, президент колледжа Хантер, который после посещения американской оккупационной зоны высказался на страницах «Католик дайджест» в декабре 1945 года: «Вы сказали этим все, когда вы говорите, что Европа является сейчас местом, где женщина проиграла многолетнюю борьбу за благопристойность, потому что только бесстыдные остались живы».
Сексуальная энергетика американских солдат воистину не знала границ. Когда жены американских солдат приехали в Германию, то они получили специальное разрешение носить военную форму, потому что американские солдаты не хотели, чтобы, оккупационные войска по ошибке приняли их за немок. Это сообщение лондонской Международной службы новостей от 31 января 1946 года. А в статье в «Нью-Йорк уорлд телеграф» от 21 января 1945 года ключевая фраза: «Американцы смотрят на немок как на добычу, подобно фотоаппаратам и люгерам».
И никак не пройти мимо одного из выводов медицинского отчета доктора Г. Стюарта, представленного генералу Эйзенхауэру: за первые шесть месяцев американской оккупации уровень венерических заболеваний возрос в двадцать раз по сравнению с уровнем, который был прежде в Германии.
Освобожденная Европа – арена второй сексуальной революции
К маю 1945 года Европа повержена и растерзана. Восточная прежде всего. Там немцы бились до последнего. Разрушенные, дымящиеся от пожаров города. Развороченные коммуникации. Развороченная жизнь, разорванный ежедневный порядок. В маленьких городках и селах поспокойнее. Но и там женщины без мужчин, дети без отцов. Все хотят есть. И тут приходят чужие солдаты. С запада и юга – американцы, канадцы, англичане, французы. С востока – русские. У них, западных и восточных солдат, есть еда, и они алчно смотрят на женщин. И часто не церемонятся. А женщины, уставшие без мужчин и без нормальной еды, готовы отдаться победителям и без насилия. В Вене один наблюдательный чиновник удивлялся бесцеремонности русских, искренне уверяя советских офицеров, что достаточно элементарной вежливости, чтобы добиться у австрийской женщины всего, чего захочется. И страх здесь был далеко не на первом месте.
Мораль и нравы катились вниз по всей Европе, превосходя сексуальные последствия еще не столь забытой Первой мировой войны. Женщины отдавались позорно легко. Здесь я буду обращаться к свидетельствам и наблюдениям нашего офицера-политработника, майора Бориса Слуцкого, потом известного советского поэта. Лучшее его творение – «Лошади в океане». Но это потом, в 50-е годы. А тогда, в 1945-м, Слуцкий, как офицер пропаганды, ориентированной на противника, прошел с войсками пол-Европы. Ценны его свидетельства в отношении того, что женщины уступали с позорной легкостью.
Почему в Венгрии светская дама, жена арестованного офицера, любившая своего мужа, отдалась советскому капитану на третий день их знакомства? Потому, что отчасти это вспыхнувшее влечение, отчасти беспутство, и, конечно, страх. Но вместе с густым и темным страхом, «раздвигавшим колени матрон и матерей семейств, были ласковость девушек и отчаянная нежность солдаток, отдававшихся убийцам своих мужей». Тех венгерских мужей, что не сдавались, а сопротивлялись до последнего патрона, в отличие от мужей румынских, легко сдававшихся, и болгарских мужей, перебежавших на сторону Красной Армии. Трагедия и загадка войны.
Как воспринимает все это наш офицер, интеллигент в майорской форме? Послушаем его, очевидца тех сексуальных отношений, что захлестнули Европу 1945 года, и которые так закопало время: «Меня всегда потрясала, сбивала с толку, дезориентировала легкость, позорная легкость любовных отношений. Порядочные женщины, безусловно, бескорыстные, походили на проституток – торопливой доступностью, стремлением избежать промежуточные этапы, неинтересом к мотивам, толкающим мужчину на сближение с ними. Подобно людям, из всего лексикона любовной лирики узнавшим три похабных слова, они сводили все дело к нескольким телодвижениям, вызывая обиду и презрение у самых желторотых из наших офицеров. Конечно, знание языка способствовало ловеласам, так же как и нахальство, умение вовремя пригрозить, напугать. Но были люди, абсолютно бессловесные, к тому же девственники, которые развратились в заграничном походе, не выучив и десяти слов на иностранном языке»[46].
Вот это были истинные продукты той сексуальной революции, бушевавшей в Европе в 1945 году: девственники из тоталитарной страны, развратившиеся в заграничном походе.
Занятное дело – знакомиться с воспоминаниями фронтовиков о сексуальном беспределе в Европе. Пройдитесь по ним, и европейские страны засияют цветами сексуальной отзывчивости – от красного горячего до зеленого спокойно-нежного. Выражаясь сегодняшним языком, можно выстроить рейтинги сексуальной отзывчивости европейских стран победного 1945-го и первых послевоенных лет.
Конечно, Румыния здесь первая, горяче-красная. Слова «румынский разврат» понимались однозначно во всей наступающей Красной Армии. Что поражало наших в румынках, потомках древнего племени даков, уходящего корнями в индоевропейский этнос и обогащенного потом древними римлянами? Развитая, высокая грудь, которой было отмечено большинство этих жгуче-черноволосых женщин. Что свидетельствовало, говоря научным слогом, о высоком уровне полового гормона под названием эстрадил, стимулирующего половую страсть, гормона, который у этих женщин был в два-три раза выше в сравнении с женщинами с менее пышной грудью. Природная страсть румынок из века в век дополнялась социальными обстоятельствами. В румынской Констанце наши впервые встретились с борделями. Солдаты долго вспоминали Румынию 44-го как страну процветающего сифилиса. И в ходу была такая побасенка: румынский муж жалуется в советскую комендатуру по поводу того, что наш офицер не уплатил его жене договоренные полторы тысячи лей[47].
Следом Венгрия, страна, где «женщины, не столь развращенные, как румынки, уступали с позорной легкостью»[48]. Темноволосые, темпераментные венгерки, облагороженные легкостью поведения, передаваемого по наследству еще от тех времен, когда страна входила в Австро-Венгерскую империю, в которой царил культ еды, музыки и наслаждений, были открыты эросу. Он приходил к ним в разные годы, то в обличье крепкого мужика, то оборотистого хозяина, то элегантного господина своих же кровей, а теперь вот солдата из России, гнавшего немца на запад, и давал любой женщине – селянке, аристократке, красавице и уродке, молодой или солидной матроне – счастливый шанс в полной мере ощутить себя женщиной, дающей и наслаждающейся. Венгры не стеснялись говорить: «Когда другие идут на площадь, мы предпочитаем идти домой ужинать и в постель».
Австрия, третья в ряду сексуальной отзывчивости. «Австрийки не оказались чрезмерно неподатливыми. Подавляющее большинство крестьянских девушек выходило замуж „испорченными“. Солдаты-отпускники вермахта чувствовали себя как у Христа за пазухой. А уговорить жительницу Вены труда не составляло, если вы просто галантны»[49]. Такой менталитет – наследство все той же австро-венгерской монархии, особой венской культуры, открытой разным языкам и влияниям и впитавшей в себя нравы и особенности сексуального поведения, пришедшие из Черновиц, Германштадта, Триеста, Праги и Будапешта и расцветшие на австрийской ниве. По стечению обстоятельств, в свое время в Вене творил Зигмунд Фрейд, подаривший миру понятие «либидо», и это стало определенной торговой маркой австрийской женщины, как правило, не осознававшей этого, но остро чувствующей по Фрейду зависть к пенису.
С запада в наш рейтинг вклинилась Италия 45-го года, которую извращенный Курцио Малапарте представил как знамя: «истинное знамя Италии – не трехцветное полотнище, а половые органы… И весь патриотизм итальянского народа там, ниже лобка»[50]. Американские солдаты вволю насладились гостеприимством итальянок. По крайней мере, американцы были защищены презервативами, чего не хватало немцам, когда они там видели себя хозяевами. В руки советских генералов попал приказ по германской армии, в котором говорилось о срочных поставках больших партий презервативов для группы войск в Италии, где резко вырос процент венерических заболеваний среди немецких солдат.
Теперь Франция, пятая по счету в ряду сексуальной отзывчивости в Европе 45-го года. Франция, страна, отягощенная давними сексуальными традициями, что гирями висели в ее недолгой войне с Гитлером. В 1940 году Франция легла под немца за восемь недель. В апреле немецкие солдаты перешли французскую границу, а 15 июня они топтали Париж. Французские солдаты разбежались после первых ударов, хотя оружием были не обделены. Полками сдавались. Почему?
В безыскусной фразе героини фильма Режи Варнье «Французская женщина», которую она обращает к своему мужу, отпущенному из плена, есть ответ: «Ты трус, а я шлюха!»
Безжалостная прямота от имени простых французов. А про состоятельных тогда говорили, что у них чувство собственности взяло верх над волей к победе. Благосостояние остановило решимость сопротивляться. Они хотели спасти свою собственность, парижские здания, спасти красоту Франции и покорились немецкому солдату. Приказ «Ни шагу назад!», что стал реальностью войны с тем же врагом в Советском Союзе, не мог появиться в цивилизованной Франции. Цивилизация предполагала другое: «Ты трус, а я шлюха!»
Мужчины в плен, женщины – в постель. Нет, с немцами пошли спать отнюдь не все женщины Франции. Но взрыв секса с соотечественниками накрыл страну, и оккупированную часть и марионеточную территорию – «зону Виши». Франция протестовала против оккупации, против «проклятых бошей» расцветом эротики и секса. Под немецким сапогом стране помог выжить французский секс, искрящийся, как шампанское, легкий и приятный, дарящий наслаждение и отрешение от мира сего хотя бы на полчаса.
Я обращаюсь к строкам теперь уже забытого во многом французского писателя Анри де Монтерлана, который откровенничал в своих парижских очерках 1944 года: «Парижанин не сделает ничего, чтобы спасти свою землю или свою жизнь. Но ради рожи, ради ляжек, ради зрелищ он обернется с изумительной расторопностью и восстановит положение буквально в несколько дней… Покупают мороженое (при отсутствии мороженного). Рубашки посетителей (ресторанов, театров и кино. –
После чтения Монтерлана я листаю журнал «Иллюстрасьон», майский номер 1940 года, вышедший за три недели до вступления немцев в Париж. Журнал переполнен рекламой.
«Корсет „Скандаль“, который работает на добрую славу французских товаров».
«Бриллиантин для женщин на касторовом масле по рецепту доктора Рожа».
«Подписывайтесь на облигации военного займа, который, как пулеметная лента, остановит врага».
«Изысканные чулки „Монтегю“ – матовые, прочные, прозрачные, последний крик моды».
Французские интеллигенты уверяют, что в годы оккупации им помог выжить еще и театр. После спектаклей актрис и женщин из публики, имевших связь с «черным рынком», объединяли общие интересы.
– Мне нужны бежевые нейлоновые чулки. Вы не узнаете, есть ли мой размер?
– Когда будут, я вам принесу.
– У меня нет сейчас денег, но мне очень хочется иметь такие чулки. А пока вот рисую их на ноге.
– Вы шутите?
– Нет! Сначала аккуратно рисуешь шов, потом общий фон – краской.
– Какая утонченность!
– Шов делается щипцами, но нужна помощь, желательно мужчины…
Француженки хотели выглядеть, хотели нравиться, хотели забыться в любовной горячке, пусть даже и откровенно похотливой. Когда генерал де Голль, стремившийся сохранить честь и достоинство Франции, призывал из Лондона сопротивляться немцам, идти в его армию, бороться за освобождение страны, его призыв достигал ушей немногих. Где-то было действительно французское сопротивление, была трагедия французских евреев, вывозимых в лагеря смерти, а французские обыватели жили сексом, бывшим для них средством выживания и сопротивления. Но и среди них появлялись коллаборационисты, которые сотрудничали и дружили с немцами. Это известный танцовщик Серж Лифарь, ярчайший актер французского кино Виго, знаменитая актриса Даниэль Дарье, не менее знаменитая актриса Арлети, не скрывавшая, что она любовница высокого немецкого чина. Имена сии можно множить, но после освобождения Франции де Голль их не простил.
А когда началась высадка союзников, когда американские и канадские солдаты, зацепившись за нормандские пляжи, потом пошли на Париж, в стране случился новый взрыв эротизма. Я обращаюсь опять к Монтерлану, его впечатлениям от тех головокружительных днях августа 1944 года: «Я с симпатией вспоминаю и о взрыве эротизма с начала высадки союзников. Эротизма, обреченного на жестокую смерть, на которую нам оставляют право и пр. Бои идут в ста пятидесяти километрах от Парижа, часть Франции опустошена, французский народ живет в аду; и находятся женщины… которые готовы рисковать жизнью, чтобы утешить несчастных. Впрочем, я не могу исключительно порицать положение в Париже (и я буду последним, кто имеет право на это, потому что я в Париже и сам наслаждаюсь вовсю). Я вижу в этом испытание на живучесть».
Французские женщины восторженно принимали американцев и канадцев. Публичные дома сразу перешли от обслуживания немцев к обслуживанию клиентов-освободителей. В известный город Канн вдохнуло жизнь новое распутство, связанное с приходом союзников. Власти не трогали проституток. Они лишь отдали им особый квартал. Популярность у солдат придавала им смелость в тиражировании хмельного распутства. По всему канадскому побережью гремело имя «Мамочки» – тридцатилетней хозяйки публичного заведения, отличавшейся веселым нравом и завидными сексуальными достоинствами.
Но таких «мамочек» тогда во Франции было не счесть. У каждой своя история, но у всех общая вершина – день, когда будущая «мамочка» начала пропускать через себя мужчин. Жизнь рождала таких женщин, впрочем, как и тех, что посылали сыновей на фронт, после которого их сыновей ждала все та же «мамочка». И посещение ее после крови, грязи и вони войны очищало и умиротворяло. Среди солдат, вернувшихся с европейского фронта в свою Америку и Канаду, долго был в ходу при встречах тост: «За здоровье Мамочки, самой большой б… во всем мире!»
Типичная французская ситуация тех лет. Ликующие горожане встречают американских и канадских солдат. Танки, грузовики, джипы медленно ползут по запруженной народом улице, едут и шагают освободители. Нетерпеливые француженки, смело задирая платья, лезут на грузовики, целуют солдат, норовя все больше в губы. А ближе к вечеру встречи в темных провалах улиц и дворов… Она тоже долго и протяжно целовала канадца, жена булочника. Муж еще в плену, никаких известий. Ночь с канадцем была жаркой, а утро опустошенным и каким-то легким. А через месяц она почувствовала, что беременна. Сначала досада, злость на себя, а потом: «Ну и ладно». Когда подошло время, родила и оставила ребенка у кормилицы. А в мае 45-го неожиданно вернулся муж. Той же ночью, когда он, изголодавшийся по женскому телу, удовлетворил первую страсть, она призналась… Он больше не заснул. Он спустился вниз, достал выстаивавшееся тесто и начал его месить. Молча и сосредоточенно, иногда с каким-то остервенением. А потом делал булки и пек их, методично загружая в печь противень за противнем. Все так же молча и сосредоточенно. Когда он испек весь хлеб, то сказал ей: «Мы расстанемся». Развели их быстро, ибо тогда во Франции с женами пленных не церемонились. Так и жила она потом одна, воспитывая дочь, нагулянную от канадского солдата. Тогда во Франции много было этих женщин, разведенных и не разведенных, но подаривших освободителям свое тело на несколько часов. Эти-то часы американцы и канадцы долго помнили у себя на родине. Мимолетные встречи, но впечатление, въевшееся на всю жизнь. Потому что контраст, потому что из горячки боя в мягкость постели, потому что рука, привыкшая держать автомат, в шоке от мягкой податливости груди.
А кто-то вообще тогда с головой погрузился во французское распутство и, вернувшись в родной штат Мичиган или Колорадо, предлагал своей жене или подружке любить себя по-французски. Освободители Франции в своей чопорной тогда Америке сгорали от желания научить своих женщин всему, что им показала «мамочка». И они таки научили своих жен и подруг французской любви. Незабываемые времена открытий и единения континентов и стран.
А вот и Германия, следом за Францией в рейтинге сексуальной отзывчивости. Германия в силу своей ментальности здесь выступала основательно и наследственно тяжело. Немецкая сексуальная жизнь, что портвейн или мадера вперемешку со шнапсом, и в отличие от легкого французского шампанского, основательно и тяжело хмелили голову. В 30-е годы в Германии женщина как награда, как предмет украшения, вожделения и производства потомства («Родине нужны солдаты – истинные арийцы»).
Зловещий рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер и глава партийной канцелярии Мартин Борман объединились в создании нового законодательства о браке. Педант Гиммлер, содержавший на свою зарплату жену и любовницу, имевшую от него детей, и Борман, жена которого нарожала ему и рейху восьмерых малышей, и который хвалился Гитлеру своей сексуальной агрессивностью, сначала озадачились философией брачного закона. За исходную ситуацию брали, конечно, войну и ее последствия. Оба считали, что после войны три-четыре миллиона немецких женщин останутся незамужними. Осчастливить этих несчастных можно было, только сделав их матерями. И право на это могло принадлежать «порядочным, волевым, физически и психически здоровым мужчинам». Для их отбора разрабатывался особый порядок, который давал возможность «вступления в прочные брачные отношения не только с одной женщиной, но и еще с одной». Это предлагал Борман в своем меморандуме, а Гиммлер его дополнял: право вступления во второй брак дается как высокая награда героям войны, кавалерам золотого «германского креста» или «рыцарского креста». Потом это право касалось кавалеров «железного креста» первой степени и обладателей золотого или серебряного знака участника рукопашных боев. За этой логикой – философия поощрения воина, выдержанная в традициях Римской империи и непритязательно сформулированная Гитлером: «Лучшему воину достается самая красивая женщина… Если немецкий мужчина-солдат готов безоговорочно умирать, то он должен тогда иметь и свободу безоговорочно любить. Борьба и любовь всегда были связаны друг с другом. Пусть обыватель радуется, получив то, что ему останется». По-гитлеровски, воину-победителю лучшую женщину, всем остальным – что останется. Советскому солдату, вступившему в Германию в 1945-м – выходит тоже.
А в штабе рейхсфюрера СС по-хозяйски, педантично выстраивали параграфы уложений в соответствии с этой философией любви: «Все незамужние и замужние женщины, если у них нет четверых детей, обязаны до достижения возраста в тридцать пять лет произвести с безупречными в расовом отношении немецкими мужчинами четверых детей. Являются ли эти мужчины женатыми или нет, не играет при этом никакой роли. Каждая семья, уже имеющая четверых детей, должна отпускать мужа для этой акции».
Готовя нацию к введению этого закона, Гиммлер отдал приказ, в котором объявил, что патриотический долг каждого эсэсовца произвести по крайней мере четырех детей. В 1939 году он усовершенствовал приказной текст, и теперь, согласно его новой редакции, каждому мужчине в СС предписывалось «оплодотворять своих жен, и по возможности служить в качестве „помощников зачатия“ для бездетных женщин в возрасти тридцати лет и старше»[51].
А почему устанавливалась квота в четыре ребенка для эсэсовской семьи? А потому что, аргументировал Гиммлер, «народ, который имеет в среднем по четыре сына в семье, может отважиться на войну, ибо, если двое погибнут, то оставшиеся двое продолжат свой род». Ну а если среди четырех детей будут девочки, что нарушает военный баланс, то недостачу мальчиков предписывалось восполнить оплодотворением женщин на стороне. Что и предусматривалось данным приказом.
Для производства детей на стороне в порядке эксперимента была создана опытная организация «Лебенсборн» («Источник жизни»). Цель ее, согласно учредительным документам, – содействие массовому рождению «высококачественных» в расовом отношении внебрачных детей, содержанию и воспитанию их. Женщинам-добровольцам организация подбирала арийских производителей. Организация состояла из сети родильных домов, и первый такой дом открылся в 1936 году близ Мюнхена. Родившиеся дети либо оставались у матерей, либо до определенного времени сохранялись в этих домах, а потом их отдавали на воспитание в семьи, отобранные нацистами. Дома «Лебенсборн» содержались за счет некоторого удержания из жалованья офицеров СС, а большей частью за счет банковских счетов и собственности евреев[52].
Одержимость сексуально-расовыми новациями терзала всю нацистскую верхушку. Даже жены лидеров рейха свято верили в важность массового производства побочных детей. Герда Бух, супруга Бормана, постоянно твердила о необходимости официального введения для «расово высокоценных» арийских мужчин института вторых, побочных жен. И даже разрешила иметь такую своему мужу – рейхсляйтеру Борману. В этой роли оказалась ее же подруга, киноактриса Маня Беренс. После первой ночи с ней Борман письмом информирует жену: «Я овладел ею, несмотря на ее отказы. Ты знаешь мою силу воли, и долго Маня не могла сопротивляться. Я буду долго в хорошей физической форме, так как моих сексуальных возможностей вполне хватит на двоих женщин».
Поделиться книгой: