Маленький, большой, или Парламент фейри

Смоки неотрывно смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и учил его держаться настоящим мужчиной Города и не робеть перед женщинами, жизненную привычку было не так-то легко преодолеть, и Смоки не мог отвести глаз от сестер. Только после почти до неприличия затянувшейся паузы, во время которой он от неуверенности чувствовал себя словно бы парализованным, Смоки наконец решился: заставил себя ступить на ковер и подойти к девушкам. Джордж вечно твердил ему: «Ради бога, не будь размазней». Стараясь изо всех сил не быть размазней, Смоки опустился рядом на пол с застывшей на лице улыбкой, в позе, которая со стороны внушала боязнь, что он вот-вот рассыплется на части (именно так он себя и ощущал и, встретившись глазами с Дейли Элис, более всего был поражен тем, что она его вообще видит). У Смоки была привычка крутить бокал, зажатый между большим и указательным пальцами, чтобы кусочек льда, болтаясь, быстрее охлаждал напиток. Он поступил так и сейчас, и кубик льда звякал о стенки бокала, будто призывный колокольчик.

– Вы часто бываете здесь? – нарушил Смоки молчание.

– Нет, – спокойно ответила Дейли Элис. – В Городе не бываю. А здесь иногда, когда у папы есть дела, или… ну и всякое такое.

– Он ведь доктор.

– Не совсем. Во всяком случае, он больше не практикует. Теперь он писатель. – Она улыбалась, а Софи опять хихикала у нее за спиной. Дейли Элис продолжила разговор с таким видом, словно ее целью было проверить, сколь долго она сможет сохранять невозмутимость. – Он пишет рассказы о животных, для детей.

– Вот как?

– По одному в день.

Смоки заглянул в ее ясные смеющиеся глаза цвета темного бутылочного стекла и как-то необычайно странно себя почувствовал.

– Они, должно быть, не очень длинные, – проговорил он, с трудом сделав глоток.

Смоки не мог понять, что́ с ним происходит. Конечно же, он влюбился – и влюбился с первого взгляда, но раньше он тоже влюблялся – и всегда тоже с первого взгляда, однако ни разу не испытывал того, что испытывал сейчас: внутри его словно росло что-то – и росло неумолимо.

– Он пишет под именем Сондерс, – продолжала Дейли Элис.

Смоки притворился, будто напрягает память в попытках вспомнить это имя, но на самом деле силился доискаться до причины, почему у него сделалось на душе так чудно́. Это занятное ощущение перетекло к нему в руки, лежавшие на сдвинутых коленях; он пристально в них всмотрелся: они казались тяжелыми, как чугун. Смоки переплел непослушные пальцы и произнес:

– Замечательно!

Девушки расхохотались, и Смоки расхохотался вместе с ними. В приливе нового чувства его так и подмывало смеяться. Дымок от травки тут был ни при чем – тогда бы Смоки, как обычно, сделался невесомым и прозрачным. Случилось обратное. Чем дольше Смоки смотрел на Элис, тем сильнее становилось испытываемое им чувство; чем дольше Элис смотрела на Смоки, тем острее он ощущал… что именно? В ходе беседы они просто взглянули друг на друга – и в душе Смоки как будто гром грянул. Его вдруг осенило понимание того, что́ произошло: не только он сам влюбился в Элис, причем с первого взгляда, но и Элис – тоже с первого взгляда – влюбилась в него, и два этих обстоятельства избавили его от безличности. Не загнали недуг внутрь, как это старался сделать Джордж Маус, но устранили его напрочь. Вот в чем была суть нового чувства. Как будто Элис размешала Смоки с кукурузным крахмалом, и он начал загустевать.

Юный Санта-Клаус

Смоки спустился по узкой черной лестнице в единственный сортир в доме, который еще действовал, и остановился в этом облицованном камнем заведении перед широким зеркалом в оправе, покрытым черными крапинками.

Так-так. Ну кто бы мог подумать? Из зеркала на него смотрело лицо в общем-то знакомое, но казалось, будто Смоки видит его впервые. Круглое открытое лицо, чем-то напоминавшее лицо юного Санта Клауса, каким мы могли бы видеть его на ранних фотографиях: в меру серьезное, с темными усами, со вздернутым носом и морщинками, которые лучиками разбегались у глаз, хотя ему еще не исполнилось и двадцати трех. Во взгляде, да и во всем облике, выдававшем веселый нрав, было что-то отсутствующее, неопределившееся; Смоки казалось, что в его внешности чего-то недостает и он никогда не сможет восполнить этот пробел. Довольно. По сути, свершилось чудо. Смоки с улыбкой кивнул своему новому знакомому и, уходя, еще раз оглянулся на него через плечо.

Когда он поднимался вверх по лестнице, на одном из поворотов ему неожиданно встретилась Дейли Элис, которая спускалась вниз. По лицу Смоки не бродила теперь бессмысленная ухмылка, да и Элис больше не хихикала. Заметив друг друга, они замедлили шаг; протиснувшись мимо, Элис, однако, не двинулась дальше, а повернула голову назад. Смоки стоял ступенькой выше, и головы их оказались в позиции, обязательной для киношных поцелуев. Сердце Смоки отчаянно забухало от страха и ликования, вся кровь бросилась в голову и застучала в ней от неистовой уверенности в неизбежном. Он поцеловал ее. Губы девушки шевельнулись в ответ, словно и она прониклась сознанием неминуемости происходившего; длинные руки обняли его за плечи, и, зарывшись лицом в ее волосы, Смоки почувствовал себя так, будто в скромный кладезь его мудрости добавилось сокровище, не имеющее цены.

Сверху послышался шум, и они отпрянули друг от друга. Это была Софи, которая стояла, широко раскрыв глаза и кусая губы.

– Мне нужно пи-пи, – скороговоркой произнесла она и, пританцовывая, побежала по ступенькам вниз.

– Ты скоро уезжаешь? – сказал Смоки.

– Да, сегодня вечером.

– Когда вернешься?

– Не знаю.

Смоки снова обнял девушку: это второе объятие было спокойным и уверенным.

– Я испугалась, – сказала Элис.

– Я знаю, – торжествующе ответил Смоки.

Господи, до чего же она высоченная. Как бы он обнимал ее, если бы не лестница?!

Островок в море

Как и следовало ожидать от человека, выросшего безличным, Смоки всегда считал, что женщины выбирают или отвергают мужчин согласно критериям, ему неведомым: по прихоти, как монархи; или руководствуясь вкусом, как критики. Поэтому он не сомневался, что если женщина остановится на нем или на любом другом мужчине, то выбор этот будет предрешенным, неотвратимым и мгновенным. И он, словно придворный, пребывал в ожидании того момента, когда его заметят. «Оказывается, – думал он, стоя тем поздним вечером на крыльце дома Маусов, – женщина – Элис, во всяком случае – воодушевлена теми же пылкими чувствами и сомнениями, что и я; как и меня, ее обуревает желание, побеждая стеснительность, и сердце ее перед объятием билось так же бешено, как и мое. Я знаю, что это было именно так».

Смоки долго стоял на ступеньках, осмысляя приобретенное им сокровище и вдыхая ветер, который, как нередко бывает в Городе, переменил направление и дул теперь со стороны океана. Он приносил с собой запах прилива, побережья, ракушек; был одновременно кислым, соленым и горьковато-сладким. Смоки осознал, что огромный Город, в конце концов, – всего лишь крохотный островок среди морского простора.

Островок в море. Но те, кто жил в Городе из года в год, об этом – главном – как-то забывали. Поразительно, но это была правда. Смоки спустился с крыльца и пошел по улице, налитый металлом, словно статуя, и шаги его гулко звенели по мостовой.

Переписка

Джордж назвал ее адрес: «Эджвуд – и все»; телефона у них не было, и Смоки не оставалось ничего другого, как засесть за письма, чтобы выражать любовь при помощи почты с усердием, ныне исчезнувшим почти повсеместно. Пухлый конверт отправлялся в Эджвуд, и Смоки начинал дожидаться ответа, а когда ожидание становилось невыносимым, он писал новое письмо, и потому их письма пересекались где-то на полпути, как и подобает настоящим любовным посланиям. Элис сохранила его письма, перевязав их ленточкой цвета лаванды; спустя много лет ее внуки обнаружили эту связку и прочитали историю невероятной страсти своих предков.

«Я нашел парк, – выводил Смоки черными чернилами своим причудливо остроконечным почерком. – На колонне у самого входа мемориальная дощечка с надписью „Маус Дринкуотер Стоун 1900“. Это вы все? Там есть маленькая беседка „Времена года“ и статуи, а дорожки такие извилистые, что напрямик к центру не доберешься. Бродишь-бродишь – и оказываешься у выхода. Лето кончается (но в городе это заметно разве что в парках), ветки ощетинились и пропылились, да и парк-то крохотный, однако все здесь напоминает мне тебя», – словно не напоминало все остальное. «Я нашла стопку старых газет, – говорилось в письме Элис, которое пересеклось в дороге с письмом Смоки (два водителя, встретившись туманным утром у шлагбаума, помахали друг другу из высоких голубых кабин грузовиков). – Разглядывала комиксы о мальчике, который видит сны. Все комиксы изображают его Страну Грез. Эта страна прекрасна: дворцы и процессии вечно уменьшаются и пропадают или, наоборот, вдруг становятся огромными, а если вглядеться пристальней, превращаются во что-то другое; то есть, знаешь, все происходит как в настоящих снах, только там все всегда очень красиво. Двоюродная бабушка Клауд говорит, что сберегла комиксы ради человека, который их нарисовал: его звали Стоун; когда-то он был Городским архитектором – вместе с прадедушкой Джорджа и моим! Они были приверженцами „Beaux arts“.[3] Страна Грез – и есть самое что ни на есть Изящное Искусство. Стоун был пьянчугой (именно так и сказала Клауд). Мальчик, когда грезит, выглядит сонным и удивленным одновременно. Он напоминает мне тебя».

После довольно робкого начала их письма постепенно становились настолько личными, что когда Смоки и Дейли Элис наконец снова встретились в баре старинного отеля, за освинцованными окнами которого падал снег, оба недоумевали, не случилась ли какая-то ошибка: может быть, Как-то все их письма посылались совсем по другому адресу и их получал некий не попадающий в фокус, расплывчатый незнакомец. Это ощущение очень скоро исчезло, но сначала каждый из них дожидался очереди, чтобы рассказывать подробно: иначе они уже не умели. Снег перешел в метель, кофе остыл; а они все говорили, подхватывая фразы друг друга, в восторге, словно сами такое выдумали.

– Ты не скучала там все это время – и всегда в одиночестве? – спросил Смоки, когда они немного попривыкли к подобному диалогу.

– Скучала? – Элис, казалось, была удивлена. Нет, такая мысль ей и в голову не приходила. – Что ты! К тому же мы вовсе не одиноки.

– Ну… я не то имел в виду… А что они за люди?

– Какие люди?

– Люди, с которыми ты не чувствуешь себя одинокой.

– Ах, эти? Ну, прежде в наших местах было много фермеров. Сначала эмигранты из Шотландии: Макдональд, Макгрегор, Браун. Но теперь там не так много фермерских хозяйств. Правда, некоторые остались. Кое-кто с нами породнился. Знаешь, как это бывает?

Смоки толком не знал. Наступившую паузу они прервали оба одновременно – и опять замолчали.

– Дом большой? – спросил Смоки.

– Огромный, – улыбнулась Элис. Ее карие глаза, казалось, таяли в свете ламп. – Тебе он понравится. Наш дом всем нравится, даже Джорджу, хотя он и говорит, что нет.

– Но почему?

– Еще ни разу не было, чтобы он у нас не заблудился.

Смоки улыбнулся при мысли о том, что Джордж – проводник, наизусть изучивший все ходы и выходы в злачных кварталах ночного Города, не мог сориентироваться в самом обыкновенном доме. Он попытался вспомнить, шутил ли в письмах о Маусах: мышах городских и мышах деревенских.

– Можно тебе что-то сказать? – спросила Элис.

– Конечно! – Сердце у Смоки беспричинно забилось.

– Я знала тебя еще до того, как мы встретились.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что я тебя узнала. – Элис опустила пушистые медно-золотые ресницы, потом бросила быстрый взгляд на Смоки и украдкой окинула взором полусонный бар, словно проверяя, не подслушивает ли ее кто-нибудь. – Мне о тебе рассказывали.

– Наверное, Джордж?

– Нет-нет. Это было давным-давно. В детстве.

– Обо мне?

– Ну, не именно о тебе. Вернее, о тебе, но я этого не знала, пока тебя не встретила. – Подхватив локти руками, она оперлась о стол, покрытый скатертью в крупную клетку, и подалась вперед: – Мне было девять или десять лет. Помню, шли затяжные дожди. Как-то утром я отправилась прогулять Спарка в Парке.

– Кого?

– Спарком звали нашу собаку. Ну а Парк – ты знаешь, это участок вокруг дома. Дул ветер, и дождь, казалось, никогда не кончится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела там радугу. И вспомнила, как мама говорила: «Утром на западе радуга небесная – значит погода будет расчудесная».

Смоки ясно представил себе девочку в желтом непромокаемом плаще и высоких сапожках с широкими раструбами; ее волосы – еще красивее и кудрявее, чем сейчас; он подивился про себя, как только она определила, в какой стороне запад: ему самому приходилось порой ломать над этим голову.

– Настоящая радуга, и такая яркая, что казалось, будто упирается в землю прямо передо мной; трава сверкала и переливалась всеми оттенками. Небо сразу сделалось огромным – знаешь, каким становится после затяжных дождей, когда наконец разведрится: мне чудилось, до всего можно дотронуться рукой; радуга была совсем рядом, и больше всего на свете мне хотелось подбежать, вступить в нее, взглянуть вверх – и тоже переливаться всеми цветами.

Смоки рассмеялся:

– Это не так-то просто.

Элис тоже засмеялась, наклонив голову и прикрыв рот тыльной стороной ладони: жест показался Смоки знакомым до боли в сердце.

– Конечно, – сказала она. – Казалось, на это целая вечность уйдет.

– То есть ты и вправду…

– Всякий раз, когда ты вроде бы у цели, она опять оказывается далеко от тебя и совсем в другой стороне; а подойдешь к ней снова – выясняется, что она там, где ты только что был; я бежала-бежала, пока окончательно не выдохлась, а радуга ничуть не стала ближе. Но знаешь, что нужно сделать?

– Пойти в другую сторону, – сказал Смоки, сам удивляясь своим словам, но Как-то уверенный, что попал в точку.

– Ага. Правда, сказать легче, чем сделать, но…

– Сомневаюсь. – Он перестал смеяться.

– Но если ты сделаешь все правильно…

– Постой!.. – перебил Смоки.

– Нет, послушай!..

– Радуги не упираются в землю, – настаивал Смоки. – Такого не бывает.

– Не упираются здесь, – заявила Элис. – Вот послушай. Я шла за Спарком. Дала ему полную волю: ему-то было все равно – не то что мне. Сделала шажок-другой, повернулась и – угадай что.

– Не знаю. Ты оказалась внутри радуги?

– Нет. Не совсем так. Если ты снаружи, то видишь цвета внутри, а когда попадаешь внутрь…

– Тогда видишь цвета снаружи.

– Да. Весь мир становится цветным, словно леденец, – нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и легкий мир красок вокруг тебя, насколько хватает глаз. Хочется бежать, окунуться в него, рассмотреть как следует. Но не осмеливаешься и шевельнуться: малейшее движение может оказаться неверным – и тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец-то я здесь. – Элис умолкла в задумчивости, потом тихо повторила: – Наконец-то.

– А при чем?.. – Смоки закашлялся, потом докончил вопрос: – При чем тут я? Ты говорила, что тебе кто-то рассказал…

– Спарк, – ответила Элис. – Или кто-то вроде него…

Она взглянула на Смоки пристальней, и он постарался придать лицу выражение благодушной заинтересованности.

– Но ведь Спарк – собака.

– Собака.

Смоки показалось, что у Элис пропало желание продолжать разговор. Она взяла ложечку и принялась изучать свое крошечное перевернутое отражение в ее вогнутой части, а потом медленно положила ее на стол.

– Или кто-то вроде него… – повторила она. – А впрочем, это не важно.

– Нет, погоди!

– Это продолжалось всего минуту. И когда мы стояли там, мне показалось… – Сдержанно, не глядя на Смоки. – Мне показалось, будто Спарк сказал… – Она подняла взгляд. – Что, трудно поверить?

– В общем-то, да. Еще как трудно.

– Я такого не ожидала. Во всяком случае, от тебя.

– Почему от меня?

– Потому что, – сказала Элис и уложила щеку на ладонь. Ее лицо сделалось печальным, даже разочарованным, отчего Смоки растерял все слова. – Потому что Спарк говорил именно о тебе.

Понарошку

Возможно, этот нелегкий вопрос или, скорее, щекотливое предложение, которое весь день не выходило из головы Смоки, вырвалось у него только потому, что ему нечего было сказать в тот самый – вернее, в следующий – момент.

– Да, – ответила Элис, не отнимая ладони от щеки, с какой-то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как озаряет запад утренняя радуга.

И когда ложный рассвет городских фонарей показал, что наружный подоконник их окна завалило ровным глубоким слоем похрустывавшего снега, Смоки и Элис продолжали беседу, натянув похрустывавший от крахмала пододеяльник до самых подбородков (отопление в отеле отказало ввиду внезапного похолодания). До сих пор они еще не смыкали глаз.

– О чем ты? – спросил он.

Она засмеялась и переплела ноги с его ногами. Смоки испытывал странное, непривычное головокружение, какое испытывал разве что тогда, когда не был еще и подростком. Это удивляло его, но ничего нельзя было поделать: он чувствовал себя настолько переполненным от самой макушки до кончиков пальцев, что они прямо-таки звенели – и, не исключено, даже светились, если взглянуть со стороны. Теперь все было возможно.

– Это ведь все понарошку? – спросил он, а Элис с улыбкой перевернулась и прильнула к нему так, что их тела образовали двойное «S».

Понарошку. В детстве, если ему вместе с другими мальчишками случалось находить в земле какие-нибудь предметы – горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку или даже камень с проверченным посредине невесть когда отверстием, – они убеждали себя, что нашли древнюю реликвию. Она существовала еще при жизни Джорджа Вашингтона. Даже раньше. Вещь была освящена веками и обладала огромной ценностью. Приятели Смоки сообща внушали друг дружке это убеждение, потому что хотели в это верить и в то же время скрывали истину сами от себя, будто молча уславливались: все это понарошку, хотя и не совсем.