Помоги проекту - поделись книгой:
Часто спорят – и в Советском Союзе, и за его рубежами – о том, какое место в литературе должна занимать современность. А мне думается, тут и спорить не о чем: сама практика дает на это исчерпывающий ответ.
Диккенс, Теккерей в Англии, Бальзак, Стендаль, Золя, Роллан во Франции, Драйзер, О. Генри в Соединенных Штатах Америки, Тагор в Индии, Лу Синь в Китае, Толстой, Тургенев, Чехов, Горький в России – все великие, все, чье творчество стало достоянием мировой культуры, волновали и по сей день волнуют умы и сердца читателей своим глубоким, художническим проникновением в современную им жизнь, своим вмешательством в нее, своим стремлением произнести ей свой соответствующий приговор.
Настоящий писатель никогда не стоял в стороне от жизни. Настоящий писатель – это прежде всего общественный деятель, только деятель, участвующий в жизни общества, влияющий на его жизнь специфическими средствами литературы.
Могут сказать: а как же – среди названных выше корифеев мировой литературы были и такие, которые создавали исторические произведения, – например, Лев Толстой с его грандиозным романом «Война и мир», – разве, мол, произведениями на темы истории можно вмешиваться в современную жизнь?
Так ведь давно известно, что они, эти произведения на темы истории – дальней и ближней, для того и пишутся, чтобы через исторических лиц, через события прошлого, через приметы минувшего – путем невидимых параллелей и аналогий, тончайших сопоставлений – сказать о ней же, о современности. Литераторы, берущиеся за исторические темы лишь во имя фактов истории, живописующие картины минувшие лишь во имя колорита этих картин, составляют исключение.
Это, во-первых. А во-вторых, Лев Толстой, прежде чем написать «Войну и мир», создал множество произведений на темы современности. Каждый писатель, если даже он когда-либо возьмется за разработку исторической темы, начинает все-таки с тем современности. Только современность способна наполнить его чернильницу не чернилами, а живой кровью подлинной жизни; только современность приведет его к подлинному искусству.
В советской литературе есть замечательная книга. Она называется «Чапаев». Написал ее Дмитрий Фурманов. Книга широко известна за рубежами, она не умерла и сегодня, хотя сегодня события, изображенные в ней, стали уже историей.
Может быть, если бы кто-то взялся сейчас писать новый роман о Чапаеве, о его времени, не исключена возможность, что книга была бы обстоятельней, точнее по описаниям, богаче по эпитетам, метафорам и гиперболам, стройнее композиционно. Нет, не исключена такая возможность. Но не было бы в ней той страсти, того огня, той доподлинности, той впечатляющей правды, какими отмечена книга Дмитрия Фурманова, современника Чапаева, участника сражений Гражданской войны, чапаевского комиссара.
Зарубежному читателю отлично известна и другая советская книга – роман «Поднятая целина» Михаила Шолохова. Двадцать лет прошло со времени написания первой ее части, события коллективизации советской деревни, изображенные в книге, сегодня тоже стали событиями истории. Но никто еще не превзошел Шолохова в правдивости и яркости их изображения. И не только потому, что это писатель большой силы, большого таланта, но и потому, несомненно, что автор книги жил в ту горячую пору в деревне, сам участвовал в событиях, был их современником.
Я мог бы назвать многие десятки, сотни прекрасных книг и советских и зарубежных авторов, книг, сила и художественная ценность которых обусловлены не только талантом создателей, а и тем прежде всего, что создатели их отдали свой талант современности, посвятили его изображению жизни своих современников – для того, чтобы объяснить эту жизнь, изменять ее, улучшать.
Работа над темами современности обогащает писателя знанием человека, помогает ему видеть не только день нынешний, но и заглядывать вперед, в будущее. Для литератора оторваться от современности это все равно что было Антею оторваться от земли. В самом деле, вот небольшая история. Известно, что в состав Советского Союза входит союзная Узбекская республика – Советский Узбекистан. Если начитаться старых книг, старых архивных документов, летописных пергаментов и свитков да взяться по ним сочинять роман из жизни узбеков, получится книга о богачах-баях, о дехканах-бедняках, о всяческих подлостях и несправедливостях, о тяжкой доле узбекской женщины, которая во времена оны – до революции – была тут основной рабочей силой на хлопчатниковых полях и в домашнем хозяйстве.
Но вот минувшим летом 1959 года я впервые в своей жизни проехал тысячу с лишним километров по Ферганской долине – плодородной огромной впадине среди снеговых гор, изрезанной каналами и арыками, возделанной и цветущей. Где богачи-баи, где бедняки-дехкане? Здесь все стали зажиточными, обеспеченными. Все несправедливости отпали, потому что в колхозах колхозники получают строго по труду, затраченному в коллективном хозяйстве. Уходит в прошлое и некультурная кишлачная жизнь. Из глинобитных хижин люди переезжают в новые дома, окруженные молодыми садами. У многих крестьян-колхозников во дворах появились автомашины, мотоциклы, на смену ишаку как средству передвижения повсеместно пришел велосипед; даже возникла такая проблема: как быть с ишаками, куда их девать? Они уже никому не нужны.
Но зато какой богатый мир – мир чувств, стремлений, замыслов – откроется тому, кто войдет в жизнь узбекского народа сегодня, кто ближе узнает чудесных людей нового Узбекистана! Нелегко было женщине Востока сбросить чачван, переступить через многие стародедовские установления, выйти на дорогу полноправной счастливой жизни, но в Узбекистане она это сделала.
Вог вам и готовая канва для романа, для повести, для пьесы.
О прошлом пишут чернилами, о современности – кровью сердца. Может быть, поэтому и труднее писать о современности: строку за строкою, каплю за каплей раздает себя читателям писатель, пишущий о своем времени. Расход велик. Но зато велика и радость, когда современники узнают собственные черты в его книгах, когда его книги раскрывают им глаза на самих себя, когда в его книгах находят они ответы на многие волнующие их вопросы жизни, когда идут они за ним в жизнь, даже сами того не сознавая, дорогой, которую прокладывает он.
Что же тут спорить? Вопрос давно решен практикой, и прежде всего практикой величайших мастеров художественного слова.
Лицо писателя
Студенты Литературного института имени Горького попросили меня написать в их стенную газету о том, как я представляю себе лицо современного молодого литератора.
Отвечу: прежде всего как лицо общественника, общественного деятеля и ни в коем случае не затворника, не отшельника-«мыслителя». Конечно, и отшельники-одиночки, в том случае, когда не обойдены талантом, способны высекать огонь из камня. Но этот огонь тоже будет только для одиночек, для литературных гурманов, для снобов и смакователей – огонь холодный и скоро гаснущий.
Долго живут и волнуют умы миллионов те произведения, в которых изображается подлинно народная жизнь. Спросите тысячу читателей – окажется, что уайльдовский «Портрет Дориана Грея» из них прочли и помнят сегодня десятеро, а «Мать» Горького – многие сотни, хотя и «Портрет» (на русском языке) и «Мать» появились почти одновременно (с разницей в два-три года). Почти в одно время пошли к читателю стихи и словесного эквилибриста Игоря Северянина, и певца российской природы и российской души Сергея Есенина. Лишь поросшие мхом одиночки помнят сегодня трескучие строки «гения» московских и петербургских курсисток. Есенина же знают, как говорится, и стар и млад.
В чем тут дело? Только ли в разности степеней таланта? И это, конечно, по меньшей мере немаловажно. Но разность степеней таланта обусловила разность взглядов на жизнь, на мир, на человека. Могучие таланты вели художников к народу, в жизнь, в самую ее гущу.
Оскар Уайльд черпал вдохновение в декадентских гостиных Лондона, – Горький тянул в это время трудовую лямку в поволжских городах, исхаживал Россию пешком в стоптанных сапогах из грубой юфти. Северянин пасся на подножном корму гостиных двух российских столиц, – Есенин раскрывал свою душу навстречу трудовому человеку милой ему родины.
Сейчас в литературе толчется кучка неких что-то пишущих пижонов. Пишут они лишь о том, что у них произошло в постели ночью (Северянин очень порадовался бы таким последователям), о том, что увидели они из окна троллейбуса на московских тротуарах, о том, как пушист снег на Никитском бульваре, – чирикают, выходят со своим чириканьем на подмостки «творческих вечеров», аплодисменты девиц со средним образованием принимают как знаки всенародного признания и, упоенные дешевым успехом, все дальше отстраняются от большой народной жизни.
Этому удивляться не надо. Это было всегда. Это издержки, отходы могучего литературного производства, сопутствующие ему паразитарные явления, как ядовито-зеленые омелы на тополях. У омел тоже листья, и даже еще более зеленые и сочные, чем у тополей, но у них нет главного – корней. Без корней тополя они не смогли бы прожить и дня.
Сегодняшние литературные пижоны тоже не просуществовали бы самостоятельно и дня, не будь всей нашей замечательной советской литературы, в центре внимания которой созидательная, творческая жизнь народа. Такая литература – могучее, цветущее, плодоносящее древо, и литературные омелы гнездятся в трещинах его коры.
Так вот – к вопросу о лице молодого литератора. Не на трещины в коре надо надеяться, а пускать свои собственные корни в почву. Почвой же для нас, для писателей, может быть только жизнь народа, его радости и горести, его интересы, его стремления и мечты. Перо надо брать в руки не для того, чтобы покрасоваться самому: дескать, вот какой я удивительный, как и что я умею, а для того, чтобы рассказать людям, как красивы они, как поразительны их деяния, как велики их сердца и души, как замечателен их труд.
Чем вернее и вдохновеннее ты опишешь лицо народа, тем лучше будет твое собственное лицо.
«Колесико и винтик» единого механизма
В самом деле, если задуматься, то в чем же историческое назначение нашей советской литературы? Разве не в том, чтобы помогать народу, своему обществу в достижении целей, какие начертаны на знаменах партии коммунистов? Разве не в том, чтобы, видя, поддерживая ростки нового, явления нового, черты нового и вдохновенно рассказывая о них, прокладывать людям путь в завтра? Разве не в том, чтобы без всякого сглаживания углов изображать непримиримую борьбу нового против старого и неизбежную победу нового над старым? И не в том ли, чтобы со страниц наших книг смотрели на читателя мужественные, умные, озаренные светом больших идей лица его современников, героев великого времени?
Это грубая неправда, когда пытаются уверять, что литература, истинная литература, литература в высоком смысле слова должна стоять над обществом, над волнующими его идеями, над классами, из которых пока что состоит человеческое общество на земле, что она, эта истинная литература, призвана обозревать мир бесстрастным оком ни от кого и ни от чего не зависящего повествователя.
Придавая подобным рассуждениям видимость философического наукообразия, нас пытаются запутать, сбить с позиций. Но удастся ли? Не знаю, может быть, лишь электронно-счетная машина способна сочинить роман или поэму так, чтобы на тексте их не отразились ни симпатии, ни антипатии автора, ни его привязанности и темперамент, ни его убеждения. Но человек – нет, не может! Даже если он до предела равнодушный и бесстрастный человек, даже если он и полагает, что уже при жизни вознесен на небеса.
Для чего же тогда говорится о независимости литературы от каких-либо обязанностей перед обществом, о ее – только в таком случае – свободе? Мы давно в этом разобрались, для чего. Исключительно для того, чтобы увести литературу от классовой борьбы на стороне трудящихся классов: сначала ее как оружие борьбы затупить, сделать аполитичной, безыдейной, а затем, если удастся, перековать наново, уже в другом духе. Что ж, шумели, шумели наши противники о свободе литературы от служения политике, а стоило появиться роману «Доктор Живаго», открыто политическому, но антисоветскому, как этот роман был признан у реакционеров выдающимся литературным образцом. Механика проста: все, что служит политике капиталистов, что полезно ей, – создано на основе «свободного, истинно художнического» творчества; все, что служит делу трудящихся классов, делу строительства социализма и коммунизма, то есть идет против политики капиталистов, – это уже нечто, что создано «под давлением», «под нажимом» или написано «лакировщиками», которые, дескать, служат не столько высокому искусству, сколько своему личному благополучию, так сказать, прислуживаются.
Механика-то проста, но передающие механизмы, с помощью которых она осуществляется, частенько бывают так тщательно закамуфлированы и так хитроумно раскрашены, что получается с виду будто бы они «за», а не «против».
В свое время откуда-то вылез термин «лакировщик», «лакировщики». Посмотришь со стороны, все тут благопристойно: борьба за правду в литературе, против приукрашивания действительности, против отхода от фактов реальности. Но странным было то, что, пока в некоторых литературных кругах клеймили и поносили «лакировщиков» (книги которых, кстати говоря, поносились и в реакционной зарубежной печати), в это же самое время этими же кругами возвеличивались произведения бытописательские, мелкотравчатые, душеустроительские (кстати говоря, такие, которые расхваливались и за рубежами в буржуазной печати)…
Человечество неотрывным взором следит за нашей жизнью, за нашей борьбой, радуется каждой нашей победе, каждому нашему достижению. Людей за рубежами волнует каждое слово, каждая строка об этом. Советские романы, повести, рассказы, когда они прорываются туда сквозь кордоны, переходят из рук в руки, вызывают ответный поток писем с отзывами, с мнениями, пожеланиями. В наших книгах мировой читатель ищет черты нового человека, человека, рожденного Октябрем и всего себя отдающего строительству нового общества, борьбе за счастье людское на земле.
Конечно, там, за кордонами, есть и другой читатель – читатель, которому хотелось бы увидеть жизнь нашу в черном свете, что принесло бы ему хоть какую-то надежду на «гибель коммунизма». Он готов выискивать в книгах советских писателей слова и строки, угодные ему, слова и строки, посвященные изображению отрицательного в нашей действительности, хвататься за те произведения, в которых не было бы крупных характеров, не было бы людей сильных, убежденных, сознательно и бескомпромиссно строящих новое, людей, продолжающих революцию.
Но не их же, не этих читателей, видим мы, садясь каждый день за свой письменный стол. Мы видим тех, кто в наших книгах читает о своем будущем, кто сам идет навстречу неизбежному новому.
…Термин «лакировка», «лакировщики» сбил когда-то некоторых работников печати с правильных позиций; его довольно усиленно склоняли в статьях на литературные темы. Надо думать, что возврата к нему не будет. Но никто не может сказать, что атаки на советскую литературу прекратились и что на смену этому термину не появится что-либо иное, новенькое.
Надо иметь в виду, что атаковать произведения о современности могут, сопоставляя их, скажем, с произведениями классиков прошлого. «Нет, это не „Война и мир“, не „Анна Каренина“. Вот взять лермонтовскую „Тамань“ или обратиться к Чехову».
Тут возражать довольно трудно, потому что даже такой всемирно известный роман, как «Тихий Дон», – он ведь действительно не «Война и мир», а «Молодая гвардия» и в самом деле не «Анна Каренина». Они именно «Тихий Дон» и «Молодая гвардия».
Но «Тихий Дон» и «Молодую гвардию», пожалуй, уже не станут таранить романами Л.Н. Толстого. Время прошло, и они тоже стали классикой и вошли в сокровищницу мировой литературы. А вот «Тихим Доном», «Поднятой целиной» и «Молодой гвардией» вполне могут воспользоваться для уничтожения новых и новых выходящих книг. Да, скажут, молодой рабочий парень Казаков из романа В. Очеретина «Саламандра» – это не шолоховский Давыдов. И пусть, дескать, автор «Саламандры» стыдится того, что не он написал Давыдова.
И ведь верно, Казаков не Давыдов. Он – Казаков. Но автору «Саламандры» незачем стыдиться, что не он написал Давыдова. Он радуется тому, что Давыдов есть в советской литературе, созданный пером выдающегося мастера слова, и, радуясь этому, в меру своих сил и своего таланта пополняет ряды литературных героев живым образом Казакова. И пусть не испугается Н. Шундик, если нелегкие судьбы героев его романа «Родник у березы» будут кое-кем признаны нежизненными, а сам роман объявлен «рыхлым», написанным «торопливо». По неизведанным дорогам ходить труднее, чем по давно истоптанным, исхоженным, избитым тысячами каблуков.
Может случиться ведь и так, что из правильных разговоров о необходимости повышать художественный уровень произведений литературы при неумеренных стараниях выйдет не польза, а вред… И дело работников печати – собирать вокруг газет и журналов именно хороших критиков, выращивать их из молодежи, воспитывать, требовать от них хорошего литературного вкуса, политической зоркости, партийности при разговоре о явлениях литературы.
Но ведь существуют еще и плохие критики (а не только писатели, как думается некоторым!), и их не так уж мало. Статьи свои они пишут скверным языком, а мысль часто вкладывают в эти статьи самую примитивнейшую: есть ли это вторая «Анна Каренина» или это не есть вторая «Анна Каренина». Определять, что такое художественно, а что такое нехудожественно, многие еще не научились, и судить им об этом просто преждевременно. Ведь это же факт, что насчитывается немало таких произведений, которые вот уже много лет волнуют читателей, а критики (имею в виду плохих критиков, именно они самые шумливые в таких случаях) шумят, что они нехудожественны. А иные из тех произведений, которые кем-то (даже не найдешь теперь и кем) канонизированы как сверххудожественные, пылятся на полках библиотек без движения и загромождают склады Книготорга.
Видеть надо все это, понимать и давать ему должную принципиальную оценку. Стоит вспомнить, что и книга Н. Островского «Как закалялась сталь» не вызывала в свое время восторгов у тех же самых людей, которые ныне противопоставляют ее книгам современным: дескать, писали же когда-то! И по поводу «Чапаева» бурчали: «Нехудожественно», да и на «Тихий Дон» совершались свирепейшие нападки. Историю нельзя забывать, знание ее помогает избежать некоторых ошибок.
Таким путем, путем «вышибания» одной книги другой книгой достигается лишь то, что сколачивается «обойма» из ограниченного числа имен и произведений, а вокруг «обоймы» – зона пустыни, все сокрушено и вытоптано. Печать не должна способствовать такому вытаптыванию. Литература советская велика и многообразна, ни в какое прокрустово ложе «обойм», рождаемых вкусовщиной и групповщиной, ее не уложишь.
В.И. Ленин, говоря о том, что литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» единого механизма, предвидел те вопли, какие могут подняться «по поводу такого сравнения, принижающего, омертвляющего, „бюрократизирующего“ свободную идейную борьбу, свободу критики, свободу литературного творчества и т. д. и т. д.».
Они были, эти вопли, и еще какие! Время от времени отголоски их в тех или иных вариантах слышны и сейчас.
Советская литература, то ее направление, которое открыто встало на сторону миллионных трудовых масс, на путь партийного служения великому делу строительства коммунизма, на путь идейной борьбы, идет через все, завоевывает умы и сердца, расчищает дорогу для нашего движения вперед, помогает нашей партии в коммунистическом воспитании трудящихся.
О правде и неправде
Идет время, вот уже месяц прошел с того дня, когда в «Литературной газете» была опубликована статья Константина Паустовского «Бесспорные и спорные мысли». Как известно, ей были предпосланы слова редакции, которые оповещали читателей о том, что статья, в числе нескольких других помещенных в том же номере, публикуется независимо от того, согласна или не согласна редакция с теми или иными суждениями автора.
Если перед статьей поставлен такой предупреждающий знак, то естественно предполагать, что статья рядом с бесспорным содержит в себе и нечто, с чем согласиться нельзя, что может – и, очевидно, должно – вызвать возражения.
Почему же все-таки прошел вот месяц, а возражений в печати никаких нет, даже наималейших? (И это, несмотря на то, что и с трибуны писательского съезда, и недавно па собрании московских писателей некоторые положения статьи заслуженно критиковались.) Почему же молчит печать? Может быть, название статье дали по ошибке и спорных мыслей в ней ни единой, только бесспорные? Да, конечно, ничего не возразишь, скажем, против утверждений автора о том, что «писатель никак не может спрятать от народа свое лицо, как бы он этого ни хотел»; собственные писания, раньше или позже, но все равно выдают его с головой, и «он получает именно ту народную оценку, какую заслуживает». Очень хорошо при этом, что автор статьи говорит о народной оценке; она, к сожалению, критикой не часто учитывается.
Трудно возразить и против такого авторского наблюдения: «Настоящие, подлинные писатели во все времена и во всех странах всегда учились у народа и были органически связаны с ним». Хорошо, что К. Паустовский подчеркивает: «настоящие, подлинные». Это дает возможность тех писателей, которые действительно учились у народа и были органически с ним связаны, называть «настоящими, подлинными», даже если они, по мнению автора статьи «Бесспорные и спорные мысли», и не подходят под нормативы, какими, по его мнению, определяются «настоящность» и «подлинность» писателя.
Соглашаемся и с тем, что: «Связь эта (связь писателей с народом. –
Словом, в статье есть положения и мысли, спорить с которыми не станешь, хотя бы потому, что и сам автор квалифицирует их так: «Все это – простейшие мысли».
Может быть, «простота» мыслей (в дополнение к их «бесспорности») – вторая причина того, почему в печати нет возражений К. Паустовскому? Стоит ли, мол, ломать копья и перья!
Пожалуй, и не стоило бы это все ломать, если бы в статье вновь не зазвучал мотив, с какой-то нудной периодичностью повторяющийся на протяжении многих лет: мотив обвинения советских писателей в неправдивости. В статье сказано: «Может быть, мы так много и громко кричим о правде в литературе именно потому, что ее нам не хватает».
Итак, «нам не хватает правды». Тезису этому осенью исполнится сорок два года, он вступает во вполне зрелый возраст, из-за чего, видимо, уже не вызывает ни у кого никакой сколько-нибудь заметной реакции, к нему утратили интерес, с ним даже вот и не спорят.
Раньше мы очень огорчались, когда нашу литературу обвиняли в неправде. Советские писатели бескомпромиссно сражались против этого вновь и вновь всплывающего тезиса – сражались, поскольку его как свое оружие международный ревизионизм стремился использовать для атак и нападок на нас. Многие при этом горячились и нервничали. Да кто же останется равнодушным в тот час, когда на него возводят ложное обвинение, или, попросту, – поклеп?
А сейчас, когда сущность ревизионизма понятна, изучена, вскрыта и осмыслена даже школьниками, сейчас, как видим, никто и возражать не хочет тем, которые все еще блуждают с завязанными глазами, отгораживаясь так от «выспрашивания людей об их делах и работе», от «присутствия на собраниях» – от всего, и, видимо, всерьез считают слепую повязку на глазах своим «магическим кристаллом».
Но возразить все-таки надо. И не только потому, что может быть, у тех, кого К. Паустовский подозревает в неправде, в служении полуправде и фальши, иные представления о правде, что эти представления расходятся с представлениями К. Паустовского. В самом деле, К. Паустовский, очевидно, твердо убежден в том, что лишь отстаиваемое им – истинная правда. А ведь оппонент в свою очередь убежден, что тоже отстаивает правду. Почему же К. Паустовский, ратуя за право на убеждения для себя, столь сурово отказывает в праве на это другим? Почему другим он оставляет только возможность «сочетать служение полуправде и полуфальши со служением своему благополучию»? Откуда такое высокомерие по отношению к сотням и тысячам коллег по перу?
Ни я, ни близкие мне товарищи-писатели, насколько мне известно, не подозревают К. Паустовского не только в неправде, но даже и в полуправде. Что касается меня лично, то я глубоко убежден в том, что К. Паустовский говорит и пишет правду – свою правду, рисуя ее такой, какою он ее понимает. И я не согласен с теми, кто высказывает сомнение: дескать, может быть, К. Паустовский думает совсем не так, как он написал. Нет. Он думает именно так, как написал, я в этом не сомневаюсь. Почему же он не допускает, что и другие говорят и пишут правду? Почему он не даст себе труда задуматься, поразмышлять над правдой других? Может быть, все-таки и у них она есть, хотя они и «выспрашивают людей об их делах и работе» и «сидят на собраниях»?
Нет, на рассуждения К. Паустовского о правде и неправде возражать надо совсем не потому, что он и те, на кого он обрушился, видят правду по-разному. Из такого препирательства ничего не выйдет: и он, и его оппоненты – люди взрослые, у каждого свои убеждения, складывавшиеся в определенных условиях десятилетиями. Возражать надо по другой причине – потому, что доказательства, на которых основано утверждение К. Паустовского о неправде, сами – сплошная неправда. Рассуждая о «комплименте», который писатели, недостойные быть причисленными к «настоящим» и «подлинным», посылают читателям, автор вот что говорит в своей статье: «Заключается он («комплимент». –
Эти рассуждения имели бы какой-то теоретический и практический смысл в том случае, если бы опирались они на действительные литературные явления, на книги, вышедшие, скажем, хотя бы в последние два года. А так – что ж это, где оно вычитано? Может быть, этими боевитыми бодряками населены недавние книги Ф. Панферова, Г. Николаевой, Г. Коновалова, А. Калинина, Н. Шундика, В. Очеретина, А. Иванова?.. А книги С. Воронина, Е. Серебровской?.. Да разве можно перечислить все богатства нашей литературы последних лет – литературы, которая волнует сегодня читателей, вызывает у них острую потребность собраться на читательскую конференцию, поговорить, поспорить, пораздумывать – и о прочитанном о жизни, и о самой жизни?! Хочется спросить автора статьи «Бесспорные и спорные мысли», читал ли он все это, или ознакомился хотя бы бегло, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу?
«Не принято писать о недостатках…» А как же «Раздумье» Панферова, «Саламандра» Очеретина, «Золотое кольцо» Жестева? О каких только там недостатках нет речи! А «комплимента» что-то не видно, есть лишь правдивое отражение жизни честным и далеко вокруг себя видящим художником. Куда же девать непременные «наши достижения», если жизнь сегодня состоит главным образом, как тут ни крути, все-таки из «наших достижений», а не из «наших упущений». Ну как же искусственно отмести, отбросить реальность и малевать одним трагическим и черным, если даже оно, это трагическое и черное, и существует? Нельзя же, с одной стороны, ратовать за полнокровную живопись, богатую красками (к этому же зовет К. Паустовский, и справедливо зовет), и в то же время подталкивать под локоть: «А ты чего все-то краски давишь на палитру? Черенького давай, черенького. Впечатляет».
Глубоко неверно утверждение и о «благополучных концах». Кто читал талантливую повесть молодого латышского писателя М. Бирзе «И подо льдом река течет», тот, конечно, помнит окончание повести: юные подпольщики трагически гибнут. А если оглянуться на недавнее прошлое, то там мы найдем и «Звезду» Э. Казакевича, и «Молодую гвардию» А. Фадеева. Где благополучие последних страниц в этих книгах, где боязнь страданий и грусти? А «Дерзание» А. Коптяевой? Разве это благополучие, когда главный герой романа, Иван Иванович, остается на жизненном перепутье в общем-то ни с чем, а его жена Варя от неудавшейся жизни бежит за тысячи километров? Разве в личном благополучии пафос и сюжет «Раздумья» Ф. Панферова? А Евгений Белянкин, Николай Дементьев, Вера Чубакова, молодые и ищущие, разве они о «комплиментах» заботятся, изображая в своих книгах сегодняшнюю жизнь? Если верить К. Паустовскому, то, может быть, и окончание «Судьбы человека» М. Шолохова излишне благополучно и «комплиментарно»? И шолоховская светлая, оптимистическая, хотя и полная страданий и грусти, правда не подходит под норматив «истинной правды»?
В статье читаем о том, что в некоторых книгах, на полотнах иных художников мы, дескать, часто видим прямолинейно изображенных, примитивных людей. «Они по милости создателей книг лишены способности самостоятельно мыслить. У них эта способность, по велению авторов, просто атрофировалась за ненадобностью. Они знают назубок канонизированную этими авторами „сетку“ добра и зла. Они никогда не колеблются и ни в чем не ошибаются, потому что у них пустое сердце».
И вывод: «Таков в понимании некоторых (ох, уж эти зловредные «некоторые», до чего их много развелось, чтоб им пусто было! –
Что верно, то верно: протаскивают. Несмотря на такое процитированное выше тенденциозное истолкование образа героев многих книг, несмотря на пустопорожние по форме, но вредящие литературе по существу дискуссии об идеальном герое, о пользе или вреде «теории дистанции», мужественно перешагивая через обвинения в неправде, под стук неаргументированного штемпелевания: «не художественно», упрямыми, убежденными авторами в советскую литературу «протаскивались» Глеб и Даша Чумаловы, Чапаев и Клычков, Павел Корчагин, Воропаев, Мересьев – сотни подлинных героев нашей революционной эпохи. Честь и хвала писателям, совершившим и совершающим этот подвиг. Настя Ковшова Галины Николаевой, «слишком положительная и нетипичная», стала одной из любимых героинь у девушек многих стран.
В сражавшейся Народно-Демократической Корее, в Демократической Республике Вьетнам, отстаивавшей свою свободу, в колоннах войск шли специально назначенные бойцы, которые несли книги. Одни тащили пулеметы и снаряды, другие – книги, приравненные к боевому оружию. В арсенале средств освободительного боя были и они, книги советских писателей, и именно эти, с героями, знавшими «сетку» добра и зла, с героями, не колеблющимися в трудный час, но совсем не потому, что у них пустое сердце, а от полноты сердца, от принадлежности его народу. Такие книги помогали побеждать, и в этом их величайшая правда, что бы там о них ни говорили иные.
Если бы не перечисление имен молодых писателей, пришедших в литературу в самое последнее время, можно было бы подумать, что статья К. Паустовского это запоздалое эхо неверных высказываний прошлых лет. И мысли ее, надо сказать, не столько «простейшие» сколько залежалые и устарелые. После той поры, когда подобные рассуждения казались иным (иным!) новыми, смелыми и оригинальными, прошло более двух лет. Советская литература широко шагнула вперед. И надо ли возрождать сегодня старые басни о недостатке в ней правды. К. Паустовский пишет, что «мы так много и громко кричим о правде в литературе». Во-первых, где этот крик? А во-вторых, кто – «мы»? Пока что разбрюзжался он один.
Направляющее слово
Деятели советской литературы и советского искусства открыто и честно, давно и бесповоротно связали всю свою художническую судьбу, все свое творчество с делом партии.
Участие в строительстве самого совершенного общества на земле – коммунистического общества, – что может быть заманчивее для художника слова, кисти, резца, театра, кино? На его глазах и с его помощью перестраиваются не только условия и формы общественного труда людей, не только с каждым днем изменяется их быт, – в строительных лесах весь мир человека, включая и самое сокровенное, спрятанное в глубинах души и сердца. Какое же обширнейшее поле для наблюдений над новым, рождающимся, никогда не бывалым на нашей планете! Крутые повороты истории, крутые повороты судеб – не на этих ли крутизнах ярче, чем где-либо, проявляются человеческие характеры и не в такую ли эпоху решительного наступления нового на старое наибольшей остроты достигают жизненные конфликты?
Иные эстеты от критики, бывает, впадают в прострацию от восторга, получив перевод нового романа или новой пьесы кого-нибудь из модных буржуазных писателей Запада. Дескать, вот мастер, вот живописец слова, тонкий психолог и аналитик, ювелир деталей и т. д. и т. п. Ну а что же на деле, если отбросить эстетский психоз? На деле «живописец слова» и «ювелир деталей» находится в глубоком творческом тупике. Он из книги в книгу, из пьесы в пьесу перетаскивает одно и то же – типы людей с пустыми душами, с пустыми сердцами, людей без будущего и поэтому без разбора хватающихся за свое маленькое постельное счастье в настоящем.
Среди таких писателей есть большие, истинные художники, и они, нисколько не сомневаюсь в этом, с радостью променяли бы своих источенных временем «героев» на подлинных героев наших дней, тесный, однотонный мирок своих книг отдали бы за мир грандиозных дел и грандиозных идей, которыми живут сегодня наши соотечественники.
Мы, советские литераторы, неизмеримо и несравнимо богаче писателей буржуазного Запада. В распоряжении буржуазных писателей – старье, которое надо перелицовывать, перешивать, отпаривать и утюжить, растрачивать талант, и подчас крупный талант, на материал, недостойный руки мастера. Наш жизненный материал юн, молод, неожидан. Он настолько ярок и богат, что иной раз даже способен подвести писателя. Мы, к сожалению, знаем книги, в которых изобразительные средства автора по яркости своей значительно уступают жизненному материалу, легшему в основу произведения.
Я отнюдь не собираюсь защищать авторов, недостаточно работающих над формой, но мне думается, что происходит это совсем не от бедности советской литературы, как хотели бы представить некоторые толкователи, а от ее богатства. Писатель буржуазного мира из пустяка, из петого-перепетого должен соорудить нечто, что бы заинтересовало читателя, и он гранит, шлифует до блеска, до совершенства свой камень, нередко фальшивый. В наших руках, напротив, драгоценный алмаз, поэтому некоторые из авторов считают, что он хорош и без должной оправы. Это пройдет. Оно уже проходит. Окрепнет, расцветет мастерство молодых гранильщиков, и алмаз под их пером получит прекрасные формы. Уже есть у нас немало замечательных книг. Они наступают, завоевывают сердца миллионов людей за рубежами. Они воюют за коммунизм. Недаром же Ватикан наложил запрет на множество произведений советских писателей, недаром же эти произведения внесены в инквизиторские списки и подлежат повсеместному гонению в католическом мире.
Когда мне недавно вполголоса рассказывали об этом в галереях папских дворцов в Риме, я вспомнил аляповатую картину, хранящуюся в Казанском соборе, в Ленинграде. Она перевезена из церкви села Тазова Курской области, на ней изображен ад, и намалевал ее, как свидетельствует подпись, «Мастер церковной росписи М.А. Андрюшин». Клубится дым, хлещут багровые языки пламени. В них торжествующий сатана, а в объятиях сатаны Лев Николаевич Толстой. Церковники отлучили его от церкви после выхода романа «Воскресение» и вот, еще при жизни, даже ввергли в ад.
Советскую литературу, непримиримую, сражающуюся, не только Ватикан хотел бы видеть в огне адских костров, – весь капиталистический мир боится ее, боится потому, что она несет зарубежным читателям правду о нашей жизни, правду о наших людях, увлекает сердца, властвует в думах.
Владимир Ильич Ленин хотел, чтобы литературное дело стало частью общепролетарского, общенародного дела. Это сбылось. Подавляющее число советских литераторов, не страшась ни геенны огненной, ни воплей осуждения, что, дескать, вот вы какие, вы не свободны в своем творчестве, вас купили высокими гонорарами, вы прислужники коммунистов, – перешагивая через все это, подавляющее число советских литераторов идет вместе с партией по широкой и светлой дороге строительства коммунизма.
Нет, далеко не в погоне за гонорарами работают советские литераторы и деятели искусств. Дороже всяких денег каждому из нас слово одобрения, сказанное народом, слово одобрения, сказанное партией. Еще Маяковский мечтал о том, чтобы «о работе стихов» делались доклады на Политбюро. И разве это не понятно? Если в промышленности, в сельском хозяйстве люди хотят работать по-новому, по-коммунистически, то совсем не лишены таких стремлений и работники литературы, искусства. Если, на пленумах Центрального Комитета, на больших всесоюзных совещаниях люди промышленности, науки, сельского хозяйства с волнением воспринимают оценку своего труда, то разве нам не нужна или безразлична такая оценка?
О «работе» наших стихов, романов, пьес, живописных полотен, кинофильмов выступавшие руководители партии и правительства говорили хорошо, даже очень хорошо.
Но нельзя было не видеть, что за этой общей доброй оценкой скрывалось и желание дать нам понять, что в работе нашей еще немало и недочетов и что работать мы должны лучше, значительно лучше. Если мы еще не очень-то опережаем время, если мы не слишком далеко смотрим вперед, то, во всяком случае, и отставать от времени нам не пристало. Люди коммунистического труда вправе требовать от нас, от наших книг ответа на многие свои вопросы, требовать от нас помощи в своем удивительном движении вперед.
Иногда какие-то хитроумные агенты буржуазной идеологии возрождают уже давно разоблаченный трюк, утверждая, что литература и искусство только тогда расцветают, только тогда дают обильные плоды, когда они чему-либо оппозиционны, например правительственному курсу в стране, когда они только все критикуют и ничего не утверждают. Что ж, наши литература и искусство оппозиционны и, мало того, просто являются открытыми противниками, но противниками не правительственному курсу своей родной страны, а империализму, буржуазной идеологии. И в этом они предельно единодушны со своей партией, и именно это ведет и литературу, и искусство к расцвету, к обильному плодоношению. У нас есть что отвергать – империализм. У нас есть что утверждать – коммунизм. Дел много, очень много.
Да, говорим мы сегодня нашим зарубежным хулителям, мы, советские литераторы, идем вместе с партией, ее дорогой. Наша судьба неотрывна от ее судьбы, от судьбы народа. Времена переменились, и соотношение сил в мире переменилось. Инквизиторскими списками не остановить движения советской литературы по странам земного шара, и если кому и грозит в будущем геенна огненная, то только не нам, а тем, кто составляет подобные списки. Так будет, для этого и живем.
Кое-что из практики
В молодости, когда я только-только приступал к первым своим литературным опытам, мне очень нравились всяческие «встречи» с писателями, их беседы о том, как пишут они, умелые, все изведавшие; нравились их рассказы о творческих поисках, о так называемых «писательских кухнях». Автор более или менее известной и даже неизвестной книжки был в моих глазах великим хранителем тайн литературы, знающим любое необходимое для того, чтобы написать повесть, пьесу или роман. Я им завидовал, этим удивительным людям. Завидовал их знаниям, их умению, их тайнам. Они, и только они, полагал я, способны научить писать начинающего.
На самом же деле умение писать – это нечто сугубо индивидуальное, научить писать нельзя, писать можно только научиться, да и то, если для этого обладаешь определенными задатками. Очень трудно, если вообще это возможно, перенять что-либо у другого пишущего, и притом перенять так, чтобы не утратить самого себя, свою индивидуальность.
Можно у той или иной прославленной фирмы купить патент на производство швейных машин по ее чертежам, на изготовление железнодорожных тормозов или еще чего-нибудь такого индустриального или строительного. Но нельзя получить лицензию на право писать, хотя бы так, как писали Боборыкин или Кервуд. Надо искать свое, собственное – таков закон творчества, открывательства, сурово отличающийся от законов ремесленничества, где ловкость в повторении, в копировании, заимствовании – истинный залог успеха.
Искать надо свое, непременно свое. А поиск этого своего, собственного следует начинать не с формы, к чему впопыхах зовут иные теоретики и практики, а с того, во имя которого отыскивается и соответствующая форма. Тысячу сто лет назад в Китае жил выдающийся мастер портретной живописи Чжоу Фан. Он еще не был знаменит и прославлен, когда его призвали написать портрет одного местного вельможи. Одновременно – для верности, очевидно, – над портретом этого человека работал и другой, уже известный художник Хань Гань.
Поделиться книгой: