Завтрак у Тиффани. Голоса травы

Райли не стал отрицать.

– Если б мои сестры могли сами о себе позаботиться, пусть бы нас переехал поезд. – (От этих его слов у меня сделался спазм в животе. «Хочу быть, как ты!» – вертелось на языке.) – Вот вы говорили про «единственную на свете». Почему та девушка не стала такой в моих глазах? Было бы здорово, скверно же одному. Если б я кем-то по-настоящему увлекся, я бы, может, купил участок земли рядом с домом пастора и там что-то построил. Но сначала мне надо угомониться.

Ветер срывал листья, застигнув их врасплох, раздвинул ночные облака, и небесные светила обрушили на землю ярчайший водопад. Словно смущенная этой звездной иллюминацией, наша свеча опрокинулась, и нам открылась запоздалая зимняя луна, такой снежный ломоть, манящий к себе ближних и дальних существ, горбатых луноглазых лягушек, визгливого дикого кота.

Кэтрин вытащила розовое лоскутное одеяло и настояла на том, чтобы Долли в него завернулась, затем обвила меня руками и почесывала мне голову, пока я не уткнулся ей в грудь.

– Замерз? – спросила она, и я еще теснее к ней прижался. Она была теплая, уютная, как старая кухня.

– Вот что я тебе скажу, сынок, – заговорил судья, поднимая воротник пальто. – Тебя немного занесло. Как можно увлечься одной девушкой? Ты можешь увлечься одним листиком?

Вслушиваясь в крики дикого кота с беспокойно бегающими глазами охотника, Райли принялся ловить порхающие, как бабочки, листы, и один из них, живой, затрепетал у него между пальцев, словно пытаясь вырваться и улететь. Судья тоже поймал один лист, и тот почему-то выглядел куда более ценным у него, чем у Райли. Нежно прижав его к щеке, он произнес несколько отстраненно:

– Мы говорим о любви. Начни с листа, с горстки семян и узнай, что значит любить. Сначала древесный лист, капля дождя, а уж потом тот, кто примет все, чему тебя научил лист, что настоялось благодаря дождевой капле. Учти, дело не простое, может уйти целая жизнь, как в моем случае, и ведь я так и не освоил эту науку, знаю лишь одно: любовь – это цепочка привязанностей, так же как природа – это цепочка жизней.

– Значит, я всю жизнь любила, – сказала Долли и задохнулась, вся уйдя в одеяло. – Или нет? – Голос вдруг оборвался. – Наверное, нет. Я ведь никогда не любила, – пока она подыскивала слово, ветерок играл ее вуалью, – мужчину. Не подвернулся подходящий… если не считать папы. – Она замолчала, словно испугавшись, что сболтнула лишнего. Звездная ткань плотно окутала ее вторым одеялом. Что-то, то ли лягушачий хор, то ли голоса травы, звали ее за собой, подталкивали к откровению. – Зато я любила все остальное. Например, розовое. Мне, ребенку, подарили один цветной карандаш – розовый, и я рисовала розовых кошек, розовые деревья… тридцать четыре года прожила в розовой комнате. У меня была коробка… она где-то на чердаке, надо попросить Верену, чтобы ее отдала… приятно будет снова увидеть свои первые радости… Что там на дне? Высохшие соты, осиное гнездо, апельсин, утыканный зубчиками чеснока, яйцо сойки… Как я все это любила, и моя любовь носилась птицей над полем с подсолнухами. Но такие вещи лучше не показывать. Зачем людей обременять? Уж не знаю почему, но они только расстраиваются. Верена меня ругает за то, что я, как она говорит, закрываюсь от посетителей, а я просто боюсь их испугать своей радостью. Взять, например, жену Пола Джимсона. Если помните, когда он заболел и уже не мог разносить газеты, она взяла это на себя. Несчастная худышка, как только она этот мешок на себе тащила! В один морозный день поднимается она на наше крыльцо – из носа течет, под глазами замерзшие слезинки – и кладет газету. Подожди, говорю, и собираюсь вытереть ей слезы носовым платком. Я хотела сказать, что мне ее жалко и что я ее люблю, но не успела я до нее дотронуться, как она с криком отпрянула и кубарем слетела со ступенек. После этого случая она всегда бросала газеты с улицы, и всякий раз, когда они шлепались на крыльцо, у меня внутри все обрывалось.

– Жена Пола Джимсона… было бы из-за чего волноваться! – Кэтрин покатала во рту остатки вина. – У меня вот аквариум с золотыми рыбками; так что, раз я их люблю, значит я должна любить весь мир? Вот так любовь, ха! Говорить можно что угодно, но вытаскивать на свет божий то, о чем лучше забыть, – нет уж, это только во вред. Свое держи при себе. Нутряное твое сокровище. Если выбалтывать все свои тайны, что от тебя останется? Судья говорит, нас здесь собрала беда. Глупости! Все гораздо проще. Первое, наш шалаш. Второе, «Эта» вместе со своим евреем пытаются украсть наше кровное. И третье, вы здесь потому, что вам так захотелось, нутро подсказало. Только не мне. Я не могу без крыши над головой. Сердце мое, ты бы поделилась с судьей одеялом, а то он дрожит как цуцик, словно уже Хеллоуин.

Долли, стесняясь, приподняла уголок одеяла и пригласила судью кивком, а тот без всякого стеснения под него нырнул. Ветки персидской сирени опускались, точно огромные весла в бурное море, остывающее под холодными лучами далеких звезд. Всеми забытый, Райли съежился, как бедная сиротка.

– Прижмись ко мне, упрямец, ты ж совсем закоченел. – Кэтрин предложила ему местечко справа от себя, поскольку слева пристроился я.

Он не откликнулся – то ли его смущало, что от нее пахнет, как от полыни, то ли не хотел прослыть неженкой. Но я его подбодрил:

– Давай к нам, Райли. С Кэтрин никакое одеяло не сравнится.

И в конце концов он пересел к ней под бочок. Установилась полная тишина, и я уж решил, что все уснули. Вдруг Кэтрин встрепенулась:

– Я доперла, кто мне прислал письмо. Никакой не Билл. «Эта», вот кто. Зуб даю, она велела какому-то ниггеру в Майами послать мне письмо. Решила, что я упорхну к нему, только меня и видели.

Долли сквозь сон пробормотала:

– Ш-ш-ш, спи уже. Ничего не бойся, с нами мужчины.

Колыхнулась ветка, открыв обзор, и все дерево вспыхнуло от лунного света. Судья взял Долли за руку. Это было последнее, что я увидел, засыпая.

Глава четвертая

Райли проснулся первым и разбудил меня. Три утренние звезды готовы были пропасть на горизонте, уступив дорогу восходящему солнцу; роса мишурой посверкивала на листьях; гагатовая команда черных дроздов устремилась навстречу рассвету. Райли жестом предложил мне спуститься с дерева, и мы молча соскользнули на землю. Нас не услышали ни вовсю храпевшая Кэтрин, ни Долли с судьей, спавшие щека к щеке, как дети, потерявшиеся в заколдованном лесу.

Мы направились к реке, Райли впереди, а я за ним. Его парусиновые брючины шуршали при каждом шаге. Он то и дело останавливался, чтобы размять ноги, как если бы только что сошел с поезда. Через какое-то время мы оказались перед холмиком, где туда-сюда сновали красные муравьи. Райли расстегнул ширинку и начал их поливать. Уж не знаю, что в этом было забавного, но я поржал с ним за компанию. Зато когда он направил струю на мой башмак, я не на шутку обиделся. Никакого уважения. Я спросил, зачем он это сделал. А он со словами: «Шуток не понимаешь?» – приобнял меня за плечи.

Если можно подобное событие привязать к конкретной дате, то в это утро мы с Райли Хендерсоном стали друзьями, во всяком случае у него ко мне появилось теплое чувство сродни тому, какое было у меня к нему. Мы шли по лесу к реке, продираясь сквозь бурый кустарник.

Листья, как алые пятерни, медленно плыли по зеленой глади. Деревянный чурбак то и дело выныривал, точно голова какого-то речного монстра. Мы подошли к старому плавучему дому, где вода была почище. Дом слегка накренился; рыжие потеки на стене перекликались с густой ржавчиной на крыше и наклонной палубе. Кабина же внутри казалась на удивление ухоженной.

Там были разбросаны экземпляры приключенческого журнала, на столе, помимо керосиновой лампы, выстроились в ряд пустые бутылки из-под пива; на койке обнаружились одеяло и подушка, причем последняя со следами розовой помады. Чье-то тайное прибежище, мелькнула у меня первая мысль, но стоило мне перехватить ухмылочку Райли, как я сразу понял чье.

– Ко всему прочему, – сказал он, – здесь можно порыбачить. Только ты никому не говори.

Я перекрестился, будучи в совершенном восторге.

Пока мы снимали с себя одежду, я размечтался: мы впятером вот так плывем по реке, развешанное белье полощется на ветру, как паруса, в подсобке печется кокосовый пирог, на подоконнике цветет герань, а мы переходим из одной протоки в другую, поглядывая на сменяющиеся пейзажи.

Уходящее лето послало вместе с солнцем последний теплый привет, но вода, когда я нырнул, оказалась такой ледяной, что я тут же, весь покрытый гусиной кожей и клацающий зубами, забрался обратно на палубу, откуда наблюдал за Райли, как ни в чем не бывало снующим туда-сюда. По курсу ему встретился островок из дрожащих на мелководье камышей, похожих на тонкие ноги цапель, там Райли пошел вброд, рыская по сторонам опущенными глазами. Он сделал мне знак. Превозмогая дрожь, я соскользнул в холодную воду и поплыл к нему.

Вода, в которой преломлялись камыши, была чистой и делилась на несколько мелких озерец; в одном из таких стоял по колено Райли, а перед ним в узкой заводи тихо замер попавший в ловушку угольно-черный сом. Мы взяли его в кольцо, опустив в воду растопыренные пятерни, и он, отпрянув назад, угодил прямо в мои руки. Его трепещущие и острые, как бритва, усы полоснули меня по ладони, однако мне хватило здравого смысла не ослабить хватки; и слава богу, это была моя первая и последняя рыба, и тем более сом, пойманная голыми руками. Люди, которым я про это рассказывал, мне не верили, и тогда я их отсылал к Райли Хендерсону. Мы насадили рыбину на камышовую палку, пропустив ту через жабры, и поплыли назад к плавучему дому, держа над головой добычу. Райли сказал, что такого жирного сома он еще не видывал. Мы принесли трофей к нашему дереву, и, поскольку судья хвалился, какой он мастер жарить рыбу, мы решили предоставить ему такую возможность. Но так сложилось, что до еды дело не дошло.

Вокруг шалаша в это время разыгралась настоящая драма. Пока мы отсутствовали, вернулся шериф Кэндл вместе с помощниками и ордером на арест. А мы, ни о чем не подозревая и никуда не спеша, пинками расшвыривали поганки и пускали по воде блинчики.

Еще издали мы услышали возбужденные голоса; они врубались в стволы деревьев, что твой топор. Вот вскрикнула Кэтрин, нет, скорее взревела. Ноги у меня сделались ватными, и я отстал от Райли, который схватил палку и побежал. Я метнулся в одну сторону, потом в другую, не туда свернул, наконец выскочил к открытому полю. И увидел Кэтрин.

Платье спереди разорвано, тело оголено. Рэй Оливер, Джек Милл и Стовер, он же Большой Эдди, дружки-приятели шерифа, волокли ее по траве да еще при этом охаживали. Мне захотелось их убить по примеру Кэтрин, которая вовсю бодалась и поддавала их локтями – впрочем, без особого успеха. Большой Эдди, можно сказать, родился ублюдком, а двое других недалеко от него ушли. И когда он на меня попер, я вмазал ему рыбиной по физиономии.

– Не трогайте моего мальчика-сироту! – закричала Кэтрин, а когда увидела, что он схватил меня за талию: – По яйцам, Коллин, врежь ему по яйцам.

Я и врезал. Лицо Большого Эдди скисло, как молоко. Джек Милл (тот, который через год насмерть замерз в рефрижераторе, туда ему и дорога) попытался меня сцапать, но я улепетнул в поле и там затаился в высокой траве. Им было не до меня, дай бог управиться с брыкающейся Кэтрин, а я с горечью провожал ее взглядом, не зная, как помочь, пока они не скрылись за холмом, где городское кладбище.

Над моей головой два ворона с истошными криками сошлись, раз и другой, словно накаркав беду. Я крадучись побежал в сторону леса, когда вдруг услышал приближающиеся шаги. Это был шериф, а с ним Уилл Харрис, здоровый, как шкаф, с широченными плечами. После того как его однажды покусала бешеная собака, на горле у него остались жуткие шрамы, а главное, что-то случилось с голосом: он стал попискивать, как лилипут. Оба прошли так близко, что при желании я мог бы развязать Уиллу шнурки на ботинках. Он вещал своим писклявым голосом, поэтому я не все понял, что-то там произошло с Моррисом Ритцем, и Верена послала Уилла за шерифом. Тот огрызнулся:

– Чего она от меня хочет? Чтобы я собрал армию?

Когда они ушли, я распрямился во весь рост и побежал в лес. Добравшись до нашей персидской сирени, я спрятался за папоротником, напоминавшим огромное опахало. Мало ли, вдруг кто-то из шерифовских околачивается поблизости. Но было тихо, если не считать птицы, напевавшей в одиночестве. В шалаше никого, только дымчатые, как призраки, потоки света, подчеркивавшие его пустоту. Я вышел из своего укрытия и в каком-то оцепенении прижался лбом к стволу. Перед моим мысленным взором возник плавучий дом: трепещущее на ветру белье, цветущая герань, река, уносящая нас к морю, в другие миры…

– Коллин! – прозвучало в небесах мое имя. – Это ты? Ты плачешь?

То была Долли, но я ее не видел, пока, забравшись в глубину кроны, не разглядел на самом верху свисающий детский башмачок.

– Ты там поосторожнее, – сказал сидевший рядом с ней судья, – а то еще стряхнешь ненароком.

Как чайки на мачте корабля, они угнездились на самой макушке дерева. Оттуда открывался потрясающий вид, позже вспоминала Долли; жаль, что раньше туда не забирались. Как выяснилось, судья вовремя заметил шерифа и компанию, и они укрылись в надежном месте.

– Подожди, мы спускаемся, – сказала она и, поддерживаемая судьей под руку, сошла вниз, как знатная дама по парадной лестнице, и расцеловала меня. – Кэтрин отправилась тебя искать, – сказала Долли, не выпуская меня из объятий. – Мы гадали, куда ты пропал. Я так волновалась…

Ее дрожь передалась моим ладоням; Долли напоминала перепуганного зверька, трясущегося кролика, вызволенного из западни. Судья смотрел виновато, не зная, куда девать руки; он чувствовал себя лишним – возможно, казнил себя за то, что не сумел уберечь Кэтрин. Но что он мог сделать? Приди он ей на помощь, его бы тоже схватили; шериф, Большой Эдди и вся эта компания – с ними шутки плохи. Уж если кто и виноват, так я. С Кэтрин, скорее всего, ничего бы не случилось, не пойди она меня искать. Я начал было рассказывать о событиях на поле, но Долли меня перебила и откинула вуаль, словно прогоняя дурной сон.

– Я не могу поверить в то, что больше не увижу Кэтрин. Если бы можно было побежать за ней, найти ее. Я никак не могу поверить в то, что всему виной Верена. Коллин, как думаешь, неужели мир действительно так плох? Еще вчера я смотрела на него другими глазами.

Судья уперся в меня взглядом: по-моему, он пытался подсказать мне правильный ответ. Но я знал его и так. Твой личный мир, какие бы в нем ни бушевали страсти, всегда хорош, он не бывает вульгарным. Долли же, вместе с Кэтрин и мной, жила в своем рафинированном мирке, закрытом от злых ветров внешнего мира.

– Нет, Долли, он не так плох.

Она провела рукой по лбу:

– Если это так, то Кэтрин вот-вот появится. Пусть не найдя тебя и Райли, но она вернется.

– А кстати, где Райли? – спросил судья.

Он убежал вперед, и больше я его не видел. Неожиданно нас обоих, судью и меня, охватил страх; мы вытянулись во весь рост и стали его звать на все лады. Но наши голоса, бумерангом обогнув лес, снова и снова возвращались в глухую тишину. Я понял, что случилось: он свалился в один из старых индейских колодцев – не он первый, не он последний. Я уже хотел высказать вслух свою гипотезу, как вдруг судья приложил палец к губам. Слух у него как у собаки; лично я ничего не слышал. Но он оказался прав: по дорожке кто-то приближался. Вскоре выяснилось, что это Мод Риордан и старшая сестра Райли, Элизабет, та, что поумнее. Близкие подруги, они были в похожих белых свитерах, а Элизабет несла с собой скрипку в футляре.

– Эй, Элизабет, – позвал судья, и девушки разом вздрогнули, так как они не успели нас обнаружить. – Скажи, детка, ты видела своего брата?

Мод первая пришла в себя.

– Еще как видела, – заявила она твердо. – Я провожала домой Элизабет после музыкального урока, когда нас нагнал Райли на скорости девяносто миль в час, чуть не задавил. Элизабет, ты должна с ним поговорить. Короче, он попросил найти вас и передать, чтобы вы не волновались, он вам потом сам все объяснит. Что все, уж не знаю.

С Мод и Элизабет я вместе учился, но потом они перескочили через один класс и в прошлом июне окончили школу. С Мод я был накоротке, одно лето я брал уроки пианино у ее матери, а вот Элизабет Хендерсон училась игре на скрипке у ее отца. Сама Мод играла на скрипке бесподобно, и всего за неделю до этих событий я с радостью прочитал в городской газете, что ее пригласили выступить на радио в Бирмингеме. Риорданы были милые, обходительные и веселые. Я стал брать уроки не потому, что хотел освоить пианино, а потому что мне нравилась миссис Риордан, пышнотелая блондинка, и дружеские умные беседы перед великолепным инструментом, притягивавшим к себе запахами лака и шиком; особенно же мне нравилось, что после урока Мод приглашала меня выпить с ней лимонада на прохладном заднем крыльце. Курносая, ушки как у эльфа, стройная, живая, от отца она унаследовала ирландские черные глаза, а от матери платиновые волосы, от которых веяло утренней свежестью, – не сравнить с ее лучшей подругой, задумчивой и мрачноватой Элизабет. Уж не знаю, что они между собой обсуждали: книжки или, может, музыку. Но со мной Мод говорила о мальчиках, свиданках и сплетнях в аптеке; ужасно, да, что Райли Хендерсон гоняется за всякой шушерой? Она жалела Элизабет и радовалась, что та, несмотря ни на что, высоко держит голову. Невооруженным глазом было видно, что сердце Мод отдано Райли, и все же какое-то время мне казалось, что я в нее влюблен. Дома я постоянно упоминал ее имя, пока Кэтрин не сказала: «Мод Риордан, она ж такая тощая, не за что ущипнуть. Нужно быть сумасшедшим, чтобы обратить на нее внимание». Однажды я расстарался: своими руками сплел букетик из душистого горошка для корсажа Мод и пригласил ее в «Кафе Фила», где мы поужинали канзасскими стейками, а потом на танцы в отель «Лола». Но она повела себя так, словно я не заслужил даже права на прощальный поцелуй.

– По-моему, Коллин, не стоит, хотя спасибо тебе за этот вечер.

Меня, можно сказать, продинамили, но я не стал сильно переживать, и на нашей дружбе это не отразилось. Как-то раз, в конце урока, миссис Риордан не дала мне, как обычно, новую вещь в качестве домашнего задания, а вместо этого вежливо объявила, что нам не стоит продолжать занятия.

– Мы тебя очень любим, Коллин, и мне не надо лишний раз говорить, что в этом доме тебе всегда рады. Но буду откровенна, у тебя, дорогой мой, отсутствуют музыкальные способности. Такое иногда случается, и, думаю, было бы нечестно, и с моей стороны, и с твоей, делать вид, что все хорошо.

Все так, но моя гордость была уязвлена, мне дали отставку. Я теперь думал о всей семье с горечью, и со временем, когда забылись с таким трудом усвоенные мелодии, я решил от них отгородиться. Поначалу Мод по привычке останавливала меня после школы и приглашала домой, но я всякий раз находил отговорки, тем более пришла зима, и мне нравилось проводить время на кухне в компании с Долли и Кэтрин. Последняя ко мне приставала: «Что это ты перестал говорить о Мод Риордан?» – «Перестал, и все». Может, я и не говорил о ней, но думать-то не перестал, и стоило мне увидеть ее под нашим деревом, как что-то сжалось в груди. Я впервые взглянул на ситуацию трезво: не выглядим ли мы смешными в глазах Мод и Элизабет? Они ведь мои ровесники, что, если они меня осуждают?

Но они держались так, как если бы мы встретились на улице или в аптеке.

– Мод, как твой отец? – спросил судья. – Я слышал, что он неважно себя чувствует.

– Да все нормально. Мужчины вечно на что-то жалуются, сами знаете. Вы-то как, сэр?

– Жаль, – сказал судья, думая о своем. – Передай отцу от меня привет и скажи, что я желаю ему поскорей поправиться.

Мод согласно кивнула:

– Спасибо, сэр, я передам. Ему будет приятно ваше участие, я знаю.

Подняв юбку, она уселась в заросли мха и насильно усадила рядом Элизабет, у которой никогда не было уменьшительного имени. Кто-то пробовал называть ее Бетти, но через неделю она снова превращалась в Элизабет: так она на всех действовала. Вялая, тонкокостная, строгие черные волосы и апатичное, временами ангельское лицо. На длинной, как стебель лилии, шее она носила медальон из финифти с миниатюрным портретом отца-миссионера.

– Элизабет, ты погляди, какая у мисс Долли симпатичная шляпка, – сказала Мод. – Бархатная, с вуалью.

Долли, словно очнувшись, потрогала свою голову.

– Обычно я не ношу шляпы. Мы собирались путешествовать.

– Кто-то говорил, что вы ушли из дома, – осторожно заметила Мод, прежде чем открыть карты. – Собственно, об этом все только и говорят, да, Элизабет?

Та кивнула без всякого энтузиазма.

– Чего только не услышишь. По дороге сюда мы встретили Гаса Хэма, так он сказал, что цветную женщину по имени Кэтрин Крук (я ничего не переврала?) арестовали за то, что она ударила миссис Бастер кувшином.

На это Долли сказала, подчеркивая каждое слово:

– Кэтрин к этому не имела никакого отношения.

– Значит, кто-то другой, – заметила Мод. – Этим утром мы видели миссис Бастер на почте, и она всем показывала шишку на голове, довольно большую. Настоящая шишка, да, Элизабет?

Та в ответ зевнула.

– Кто б ее ни стукнул, он заслуживает медаль.

– Нет, – вздохнула Долли, – так говорить нехорошо, это досадное недоразумение. Нам всем есть в чем себя винить.

Тут Мод наконец заметила меня.

– Коллин, ты-то мне и нужен, – заговорила она скороговоркой, словно желая прикрыть смущение: не ее, мое. – Мы с Элизабет устраиваем хеллоуинский маскарад, по полной программе, и мы хотим тебя нарядить в костюм скелета и посадить в темной комнате, чтобы ты всем предсказывал судьбу. Ты ведь мастер…

– Рассказывать небылицы, – подсказала Элизабет равнодушным тоном.

– В сущности, это одно и то же, – подвела черту Мод.

Уж не знаю, с чего они взяли, что я хороший рассказчик, разве что в классе я проявлял особый талант выкручиваться.

– Маскарад – это хорошо, – сказал я, – но вы на меня лучше не рассчитывайте. К тому времени мы можем оказаться в тюрьме.

– Ну ладно. – Мод отнеслась к моим словам как к привычной отговорке, почему я не зайду к ним домой.

– Слушай, Мод, – решил помочь нам судья, так как повисла долгая пауза. – Ты ведь у нас без пяти минут звезда. Я прочел в газете, что ты выступишь на радио.

Словно грезя вслух, она стала объяснять, что радиопередача – это финал соревнования участников со всего штата и что главный приз – музыкальная стипендия в университете, а занявший второе место получит половину стипендии.

– Я сыграю папину серенаду, написанную в день моего появления на свет. Это сюрприз, он ничего не должен знать.

– Попросите ее сыграть, – сказала Элизабет, открывая футляр.

Мод была само великодушие, ее не пришлось упрашивать. Скрипка цвета красного вина, уткнувшаяся ей в подбородок, завибрировала под ее пальцами, настраиваясь на нужный лад. Нахальная бабочка, присевшая на смычок, вспорхнула, стоило тому пройтись по струнам и извлечь музыку сродни целой стае бабочек, небесную предвестницу весны, радующую ухо в заскорузлом осеннем лесу. Но вот грустная музыка сошла на нет, на скрипку упала серебристая прядь.

Мы зааплодировали, а когда аплодисменты смолкли, все услышали загадочные жидкие хлопки. Из зарослей папоротника вышел Райли, и при виде его Мод залилась румянцем. Знай она, что он слушает, вряд ли сыграла бы так же хорошо.

Райли велел девушкам идти домой; им явно не хотелось, но Элизабет не могла ослушаться брата.

– Запри двери, – сказал он ей, – а ты, Мод, переночуй у нас, если не возражаешь. Будут спрашивать, где я, вы ничего не знаете.

Мне пришлось помочь ему залезть на дерево, поскольку он пришел с ружьем и тяжелым рюкзаком с продуктами, а там бутылка с розовым вином на изюме, апельсины, сардины, венские сосиски, булочки из пекарни «Руками Кэти» и большая коробка с печеньем в форме зверюшек, каждая из которых вызывала общий восторг. Долли, расчувствовавшись, сказала, что мы должны расцеловать Райли, но все как-то сразу помрачнели, слушая его рассказ. Когда мы с ним в лесу расстались, он побежал на крики Кэтрин. Так он вышел к прерии, где стал свидетелем моей стычки с Большим Эдди.

– Что ж ты не пришел мне на помощь? – спросил я.

– Ты и сам отлично справился. Большой Эдди тебя еще долго будет помнить; он согнулся пополам, да еще прихрамывал.

К тому же Райли смекнул: никто не знает, что и он сидел с нами на дереве, так что ему лучше пока не высовываться, а последовать за помощниками шерифа. Они затолкали Кэтрин на заднее откидное сиденье старенького купе Большого Эдди и доставили прямиком в тюрьму, а Райли держался у них на хвосте.

– Перед тюрьмой собралась небольшая толпа – подростки, старики-фермеры. К тому времени Кэтрин, похоже, успокоилась. Вы бы ею гордились. Она прошла мимо зевак, придерживая платье и вскинув голову вот так.

Райли по-королевски вздернул подбородок. Как часто Кэтрин делала это на моих глазах, особенно когда ей что-нибудь ставили на вид (сокрытие деталей головоломки, распространение ложных слухов, нежелание вставлять зубы); вот и Долли, узнав это движение, зарылась в носовой платок.

– Но стоило ей переступить порог тюрьмы, – продолжил Райли, – как она опять устроила бучу.