Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Советский Пушкин - Коллектив авторов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Меня стесняет сожаленье,Простите мне: я так люблюТатьяну милую мою!

Лирическое отношение Пушкина к Татьяне придает ее характеристике трогательность задушевного сочувствия. Пушкин как бы желает всеми силами души даровать ей счастье, но он не может этого сделать, потому что он не может согрешить против правды. В судьбе Татьяны мы встречаемся как бы с другим вариантом судьбы Пушкина, – и его жизненной участи, и его лирической исповеди.


Фильм «Поэт и царь». 1927 год

Конечно, Татьяна не есть женское обличие самого Пушкина. Не в этом дело. Татьяна никогда не проходила через эпикурейский фазис развития. Татьяна не стоит в просвещении на одном уровне со своим веком. Ее идеал счастья не такой просторный и многообъемлющий идеал, как у ее творца. Личность Татьяны не так определенна, как личность Пушкина. По выражению Белинского, Татьяна напоминает не греческое, а египетское изваяние, в котором внутреннее содержание не выявилось достаточно четко вовне. Но Татьяна проста, естественна, доверчива. Искренность и человечность отношений она ценит неизмеримо выше всяких формальных успехов на жизненном торжище. Вернее сказать, успехи материальные, чиновные, светские она вовсе не ценит, как не обладающие способностью удовлетворить неиспорченные свойства и наклонности самой природы человека. Как и Пушкин, она ценит любовь, прямое счастье. Смысл жизни она видит в счастьи, понимаемом как взаимная счастливая любовь. С тонким сочувствием рисует Пушкин ее смутное ожидание блаженства любви, подготовившее ее страсть к Онегину. Татьяна с неизъяснимою отрадой думала о возможности брака с Онегиным:

Пора пришла, она влюбилась.Так в землю падшее зерноВесны огнем оживлено.Давно ее воображенье,Сгорая негой и тоской,Алкало пищи роковой;Давно сердечное томленьеТеснило ей младую грудь;Душа ждала… кого-нибудь,И дождалась. Открылись очи;Она сказала: это он!

Одаренная мятежным воображением, умом и волею живой, своенравной головой, пламенным и нежным сердцем, она верит избранной-мечте.

Какой трогательной бесхитростностью, каким простосердечием веет от ее письма к Онегину! Оно – мольба о счастьи, мечту о котором она лелеяла всю жизнь. Всю жизнь одна, в сокровеннейших тайниках женской души, она мечтала о радости и блаженстве, и кажется счастье – вот оно, так возможно, так близко, только протяни за ним руку. Однако, и при кажущейся близости счастья Татьяну не покидают сомненья. Ее инстинкту ведомо то, что Пушкин знает из опыта. Поэт использовал горестные заметы своего сердца для формирования ее образа. Радость обретения перемежается в душе Татьяны со страхом, но она идет навстречу своей судьбе: чтобы избежать ее, ей нужно было бы отказаться от себя самой.

Другой!..Нет, никому на светеНе отдала бы сердца я!То в вышнем суждено совете…То воля неба: я твоя;Вся жизнь моя была залогомСвиданья верного с тобой;Я знаю, ты мне послан богом,До гроба ты хранитель мой…Ты в сновиденьях мне являлся,Незримый, ты мне был уж мил,Твой чудный взгляд меня томил,В душе твой голос раздавалсяДавно… нет, это был не сон!Ты чуть вошел, я вмиг узнала,Вся обомлела, запылалаИ в мыслях молвила: вот он!Не правда ль? я тебя слыхала:Ты говорил со мной в тиши,Когда я бедным помогала,Или молитвой услаждалаТоску волнуемой души?И в это самое мгновеньеНе ты ли, милое виденье,В прозрачной темноте мелькнул,Приникну л тихо к изголовью?Не ты ль, с отрадой и любовью,Слова надежды мне шепнул?Кто ты мой ангел ли хранитель,Или коварный искуситель:Мои сомненья разреши.Быть может, это всё пустое,Обман Неопытной души!И суждено совсем иное…Но так и быть! Судьбу моюОтныне я тебе вручаю,Перед тобою слезы лью,Твоей защиты умоляю…Вообрази: я здесь одна,Никто меня не понимает,Рассудок мой изнемогает,И молча гибнуть я должна.Я жду тебя: единым взоромНадежды сердца оживи,Иль сон тяжелый перерви,Увы, заслуженным укором!

И все идет не так, как это рисовалось Тане в ее сладостных мечтах. Исполняются смутные, тревожные предчувствия. Онегин не в силах освободить ее от власти потешных, но мрачных харь, окружающих ее и наяву и во сне. Не счастье, но погибель несет ей встреча с Онегиным. Автор ее жалеет, но он не властен изменить ее судьбу:

Татьяна, милая Татьяна!С тобой теперь я слезы лью……………………………………………………….Погибнешь, милая; но преждеТы в ослепительной надеждеБлаженство темное зовешь…

Всеми фибрами своей души Татьяна рвется к счастью, и в то же время она знает: зов к блаженству будет напрасен.

«Погибну, – Таня говорит, —Но гибель от него любезна.Я не ропщу: зачем роптать?Не может он мне счастья дать».

Гибель Татьяны заключается не в физическом уничтожении. Пушкин прощается с нею в конце романа, оставляя ее живой и здоровой. Но жизнь, на которую осуждена Татьяна, является унылой, безнадежной и беспросветной. Ее идеал счастья потерпел бесповоротное крушение. Мужа она не любит. Ее оценка света равна пушкинской оценке:

Татьяна вслушаться желаетВ беседы, в общий разговор;Но всех в гостиной занимаетТакой бессвязный, пошлый вздор;Всё в них так бледно, равнодушно;Они клевещут даже скучно;В бесплодной сухости речей,Расспросов, сплетен и вестейНе вспыхнет мысли в целы сутки,Хоть невзначай, хоть наобум;Не улыбнется томный ум,Не дрогнет сердце хоть для шутки.И даже глупости смешнойВ тебе не встретишь, свет пустой!

Ей душно. Она потеряла деревенскую свободу и независимость – предметы, которые высоко ценил сам Пушкин, – получив взамен лишь шум блистательных сует. Вместо счастья и блаженства судьба ей приготовила одни страданья. Письмо Онегина с признанием в любви она орошает слезами,

Опершись на руку щекой.О, кто б немых ее страданийВ сей быстрый миг не прочитал!

Татьяна не изменяла всечасно своей молодости, как Онегин, но молодость и ее обманула. И к ней могут быть отнесены эти слова разочарованья и тоски:

Но грустно думать, что напрасноБыла нам молодость дана…Что наши лучшие желанья,Что наши свежие мечтаньяИстлели быстрой чередой,Как листья осенью гнилой.Несносно видеть пред собоюОдних обедов длинный ряд,Глядеть на жизнь, как на обряд,И вслед за чинною толпоюИдти, не разделяя с нейНи общих мнений, ни страстей.

Да, счастье было так возможно, так близко, но на свете счастья нет, нет даже покоя и воли. Прощальная речь Татьяны к Онегину звучит, как похоронное пенье над сладкими надеждами юности:

Я вас люблю к чему лукавить?Но я другому отданаИ буду век ему верна.

Евгений Червяков в роли Пушкина. 1927 г.

Известен суровый приговор, вынесенный Белинским Татьяне за эту фразу. Великий провозвестник демократических идей в России, в том числе и женской эмансипации, видел в ответе Татьяны отказ от собственного достоинства женщины, от ее права на счастье, проявление униженного и рабского положения женщины, проникшего в плоть и кость самой страдающей стороны. Однако, Белинский был в данном случае неправ, – он судил здесь отвлеченно, как просветитель. Для Татьяны другого исхода, кроме гибели, – в виде ли смирения, или в виде физической гибели – не было. Что мог ей дать Онегин? Счастья, независимости, простых, безыскусственных, искренних отношений он не мог бы ей принести. Онегин, при всем своем разладе с светом, – сын и раб света. Его положительная сама по себе натура отравлена навсегда всеми болезнями окружавшего его общества. Он черств, эгоистичен, – пороки очень крупные с точки зрения доброжелательного гения Пушкина. Он заражен светскими предрассудками до мозга костей. Подчиняясь им, он убивает друга. Татьяна сама поняла ничтожность если не его натуры, то его чувств.

А нынче! – что к моим ногамВас привело? Какая малость!Как с вашим сердцем и умомБыть чувства мелкого рабом?

Одну искусственную и ложную жизнь Онегин предлагал Татьяне заменить другой искусственной и ложной жизнью с более чем вероятной перспективой, что, овладев своей любимой, он быстро пресытился бы ею. Онегин мог предложить Татьяне не счастье и равенство человечных отношений, а только светскую интригу. Татьяна не пошла на это – и была по-своему права. У Некрасова героиня стихотворения «Еду ли ночью по улице темной», нарушив законы света, ушла за своим возлюбленным на нищету, на голод, на смерть ребенка, на позор. Но в позоре ее мужественного подвига, на самом дне выпитой ею чаши, брезжит просвет нового мира, иных, более справедливых отношений. Первые осмелившиеся осуждены на муку и погибель, но эта гибель сеет семя будущего, она несет с собой осуществление идеала уже не личного только, а всеобщего счастья. В шаге некрасовской героини есть обосновывающая ее перспектива. Татьяна же искала, как и Пушкин, личного счастья – и попала в безысходный тупик: на свете счастья нет, единственное средство примириться с жизнью – стоическое терпение к ее игу. Оптимистический, жизнерадостный, жизнеутверждающий Пушкин, вопреки всем своим стремлениям и надеждам, оказывается близким к Некрасову в оценке действительности, в которой «каждый день убийцей был какой-нибудь мечты» (слова Некрасова).

Естественность и человечность встречают не радость, а страдание и гибель, – таков объективный закон окружающей действительности – вот что доказывает судьба Татьяны.

Превращение радости в страдание было первым, бросающимся в глаза, лежащим на поверхности, противоречием действительности, осознанным Пушкиным. Это противоречие пока еще не богато сторонами, само по себе оно остается всецело в пределах следствий, не затрагивая причин общественного неустройства. Но оно достаточно, чтобы заставить задуматься над окружающей действительностью, признать ее несовершенство, отъединить, оттолкнуть от нее. Оно образует щель между поэтом и миром, в котором он живет. Оно не проникает пока еще в глубь социальных конфликтов, но оно превращает для человека господствующего класса, каким был Пушкин, социальное зло в личную боль. Пушкин был не политиком, не философом, хотя он был весьма образованным и мыслящим человеком, – он был прежде всего поэтом, художником. Личная боль, испытываемая от несовершенства деспотического и крепостнического общества, для поэтического творчества значила неизмеримо больше, чем многие отвлеченные рассуждения, – она становилась источником песен, она лирически окрашивала эпические образы поэта. Кроме того, сознание противоречия радости и печали вовсе не исчерпывало критического представления Пушкина об условиях существования в императорской России. Поэтическая и социальная мысль Пушкина двигалась от общих оценок к конкретным. Сознание противоречия радости и печали влекло за собой сознание других противоречий, вводивших творчество поэта уже в сердцевину политических и социальных проблем несвободного, собственнического общественно политического организма.

Идеал политической свободы

Приветственный гимн радости подавлялся нотами печали, превращался в песню скорби. Одной из причин этого превращения был политический режим в стране. Радоваться может свободный в среде свободных. Деспотический режим, нелепо и бесчеловечно вмешиваясь в жизнь отдельной осознавшей себя личности, искривлял ее жизненный путь, ломал ее надежды, лишал ее счастья. Нет счастья без свободы, – Пушкин понимал это по-своему очень остро. Поэзия Пушкина вольнолюбива. Воистину – надо обладать кругозором бунтующего столоначальника, чтобы заявить, что поэзия Пушкина пронизана духом сервилизма.

Характер стремлений Пушкина к политической свободе определен конкретными историческими условиями. Он был лучшим сыном своего времени, но он был сыном своего времени. Передовые политические искания эпохи, дворянский революционализм декабристов, веяния Великой буржуазной революции во Франции, антифеодальные тенденции, связанные с громким именем Наполеона, освободительные национальные движения— все это накладывало отпечаток на миросозерцание и мирочувствование поэта, из всего этого он черпал полной пригоршней, формируя свой идеал достойного человека существования. Независимый и просвещенный поэт бросал задорный вызов самодержавию. Его возмущал дух политического раболепия, господствовавший во всех слоях общества того времени, особенно бивший в нос в сопоставлении с мятежной атмосферой кружков декабристской молодежи. Проснувшееся чувство личности и собственного достоинства не мирилось с азиатским произволом и мракобесием, с политикой, считавшей за образец аракчеевские военные поселения. Гарантии достоинства личности могла дать только политическая свобода. Образцы духа независимости Пушкин видел, главным образом, в среде боровшихся против самодержавия дворянских революционеров, декабристов. Он презирал толпу имущих и чиновных холопов, льстецов, сенаторов, прелестниц, седых старцев и малых детей, верой и душой стремившихся за колесницей временщика, деспота Аракчеева. Это позорное зрелище вызывало в нем обостренное чувство политического негодования.

Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода,Во мне не дремлет дух великого народа…«Свободой Рим возрос – а рабством погублен».

(«К Лицинию»)

Карьеризм, тщеславие и идеал официального общества самодержавной России Пушкин презирал даже тогда, когда он видел их проявление в среде задушевно любимых им лицейских товарищей. Оканчивающие лицеисты выбирали себе карьеру, – кто военную, кто чиновную, кто дипломатическую. Один Пушкин оставался равнодушным перед перспективой успехов на царской службе:

Равны мне писари, уланы,Равны законы, кивера,Не рвусь я грудью в капитаныИ не ползу в асессора.

(«Товарищам»)

Пушкин предпочитал идти иным путем, чем другие лицеисты, не потому только, что он противопоставлял призвание поэта другим родам деятельности, открытым для юношей-дворян. Представление о счастьи, беспечности, благословенной лени, матери поэтических мечтаний, он связывает с красным колпаком политической свободы. Службу царю он рассматривает только как принудительную возможность наказания за вольномыслие. В том же стихотворении «Товарищам» он говорит:

Друзья!Немного снисхожденья—Оставьте красный мне колпак,Пока его за прегрешеньяНе променял я на шишак…

Даже обращаясь к лицу из царской семьи, к жене императора, Пушкин считает необходимым напомнить:

На лире скромной, благороднойЗемных богов я не хвалил;И силе, в гордости свободной,Кадилом лести не кадил.Свободу лишь учася славить,Стихами жертвуя лишь ей,Я не рожден царей забавитьСтыдливой музою моей.

(Ответ на вызов написать стихи

в честь ее императорского величества,

государыни императрицы

Елизаветы Алексеевны.)

И уж без приглаженности, неизбежной в послании такому адресату, Пушкин повторяет задорно и смело ту же мысль, соединяя личную свободу, деревенскую непринужденность, наслаждения Вакха и Венеры с политическим свободомыслием:

От суеты столицы праздной,От хладных прелестей Невы,От вредной сплетницы молвы,От скуки, столь разнообразной,Меня зовут холмы, луга,Тенисты клены – огорода,Пустынной речки берегаИ деревенская свобода.Дай руку мне.Приеду яВ начале мрачном октября:С тобою пить мы будем снова,Открытым сердцем говоряНасчет глупца, вельможи злого,Насчет небесного царя,А иногда насчет земного.

(«В. В. Энгельгардту»)

Мысль о связи личной свободы и личного достоинства с освобождением от политического угодничества перед самодержавием, с политическим вольнолюбием Пушкин выражает неоднократно. В стихах, адресованных Гнедичу., написанных во время южной ссылки, он противопоставляет независимость своего отношения к Александру с малодушием Овидия, сосланного в те же края, из тех же мест напрасно обращавшегося к императору Октавиану Августу с верноподданническими посланиями:

Все тот же я, как был и прежде,С поклоном не хожу к невежде,С Орловым спорю, мало пью,Октавию, в слепой надежде,Молебнов лести не пою…

(Из письма к Гнедичу)

Идеал свободной и счастливой жизни для отдельного человека Пушкин расширяет до идеала политической свободы.


Фильм «Юность поэта» вышел на экраны в 1937 году

Лишь последняя обеспечивает первую, лишь политическая свобода, свобода для всех обеспечивает личное благоденствие. В знаменитой оде «Вольность» свободолюбие Пушкина достигает обдуманных, чеканных формулировок, не менее точных, чем формулировки иных конституций. Мысль и стих Пушкина делаются энергическими, проникнутыми революционным воодушевлением.

Увы! куда ни брошу взор,Везде бичи, везде железы,Законов гибельный позор,Неволи немощные слезы;Везде неправедная властьВ сгущенной мгле предрассужденийВоссела – рабства грозный генийИ славы роковая страсть.Лишь там над царскою главойНародов не легло страданье,Где крепко с вольностью святойЗаконов мощных сочетанье;Где всем простерт их твердый щит,Где сжатый верными рукамиГраждан над равными главамиИх меч без выбора скользитИ преступленье с высокаСражает праведным размахом;Где неподкупна их рукаНи алчной скупостью, ни страхом.Владыки! вам венец и тронДает закон – а не природа —Стоите выше вы народа,Ню вечный выше вас Закон.

С лиры Пушкина нисходят даже необычные для нее звуки – призывы к борьбе, призывы к революционному насилию:

Тираны мира!Трепещите!А вы мужайтесь и внемлите,Восстаньте, падшие рабы!

К тому же ходу мыслей, характерному для апогея революционных настроений Пушкина, относится следующая замечательная запись его: «Только революционная голова, подобная… Пестелю, может любить Россию – так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке», то есть активной революционной деятельностью необходимо преобразовать Россию подобно’ тому, как Карамзин и Пушкин творческой литературной деятельностью сформировали русский язык.

Правда, Пушкин и в момент самого сильного накала своих революционных настроений не понимает значения борьбы масс, роли народа в освободительном движении.

Революционность Пушкина не надо преувеличивать. Хотя она и складывалась под влиянием буржуазного просвещения и принципов 1789 года, хотя в ней заключались требования гражданского равенства, – она все же не выходила за пределы декабристской программы, то есть программы дворянских революционеров. Деятелей якобинской диктатуры Пушкин рассматривает совершенно таким же образом, как абсолютных монархов; диктатуру революционного народа он ставит на одну доску с тиранией. Политическая программа Пушкина ограничивается монархической конституцией. Однако, ограниченность революционных устремлений Пушкина даже в их апогее определенными историческими рамками вовсе не умаляет их значения. Наоборот, важно подчеркнуть, что пушкинский идеал воли, покоя и счастья мыслился им на базе энергически провозглашенной программы политической свободы так, как он ее понимал. Пушкин формально не принадлежал ни к одной установившейся политической группировке, он не участвовал в заговоре декабристов, но он не трусил, не малодушествовал в своих выступлениях против абсолютизма. Неизбежность гонений и для себя Пушкин предвидел очень рано.

Но вижу: возвещать нам истины опасно…Гонения терпеть ужель и мой удел?Что нужды? смело вдаль, дорогою прямою,Ученью руку дав…

(«К Жуковскому».)

Когда Пушкин писал эти строки к Жуковскому, он еще не предвидел масштаба гонений, которым суждено ему было подвергнуться. Но и тогда, когда на него уже обрушилась кара самодержавия, он не терял, ни бодрости, ни чувства собственного достоинства, ни независимости поведения.

Но злобно мной играет счастье:Давно без крова я ношусь,Куда подует самовластье;Уснув, не знаю, где проснусь.Всегда гоним, теперь в изгнаньеВлачу закованные дни…—

писал он, приглашая Языкова и Дельвига в Михайловское, и предлагал бодрую и в самом деле единственно разумную программу времяпровожденья при его тогдашних обстоятельствах:

Надзор обманем караульной,Восхвалим вольности дарыИ нашей юности разгульнойПробудим шумные пиры,Вниманье дружное преклонимКо звону рюмок и стихов,И скуку зимних вечеровВином и песнями прогоним.

(«К Языкову».)

14 декабря 1825 года происходит восстание декабристов. Пушкин, находившийся в ссылке, не принимал в нем участия, но он был связан с революционерами, разбитыми на Сенатской площади, узами дружбы; стихи его играли роль декабристских прокламаций и гимнов. Пушкин ждал, что царская расправа обрушится и над его головой. Свое спасение от мести Николая I он воспринял как случайное и чудесное. Пушкин начал ориентироваться в новой обстановке, среди новых условий и новых людей. Еще до восстания декабристов Пушкин чувствовал, что борьба за политическую свободу не приведет к желанным результатам вследствие отсутствия реальных сил:

Свободы сеятель пустынный,Я вышел рано, до звезды;Рукою чистой и безвиннойВ порабощенные браздыБросал живительное семя —Но потерял я только время,Благие мысли и труды…Паситесь, мирные народы!Bac не пробудит чести клич.К чему стадам дары свободы:Их должно резать или стричь.Наследство их из рода в родыЯрмо с гремушками да бич.

После поражения декабристов мысль о бессмысленности борьбы с самодержавием вследствие отсутствия сил, которые могли бы победить или хотя бы заставить считаться с собой, превращается в убеждение Пушкина. Свое мнение по этому вопросу он высказал вполне искренне в том месте записки «О народном воспитании», где сказано: «Должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились, что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой – необъятную силу правительства, основанную на силе вещей».

Пушкин не хотел переть против рожна. Он решил подчиниться исторической необходимости. В его политических убеждениях произошел ряд (изменений. До декабрьского восстания он – пусть ради ограниченных целей – призывал к мятежу, к применению силы против правительства. Теперь он страшится народных волнений, прообраз которых он видел в движении Пугачева, охарактеризованном им с политической стороны как «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

В изменении политических убеждений Пушкина, кроме признания силы самодержавия, сыграло роль еще одно важное обстоятельство. Устранение декабристов означало для Пушкина ликвидацию просвещенного начала, способного организовать свободу, дать программу революции, установить гражданское равенство и незыблемую власть раз принятого закона. После разгрома декабристов в России не осталось на время ни одной революционной силы, кроме стихийного движения крепостных крестьян. Мужицкого же мятежа Пушкин боялся. За декабристской революцией Пушкин признавал творческое начало; в крестьянском движении, предоставленном самому себе, он видел только страшную разрушительную силу, прибегающую к жесточайшим зверствам, стихию, сжигающую огнем и заливающую кровью все попадающееся на ее пути. В крестьянской революции отсутствовал элемент просвещения, – это был для Пушкина ничем не искупимый порок.


Валентин Литовский в роли Пушкина. 1937 г.

Чтобы убедиться в важности для Пушкина этого момента, достаточно сопоставить «декабристские» стихотворения Пушкина, в которых просвещению и закону уделено почетное место, с его откликами на холерные бунты 1831 года. 6 июля Пушкин писал Чаадаеву: «Vous savez се qui nous arrive Petersbourg le peiuple s’est imagine qu’on l’empoisoiimoiit. Les gazettes s’epmsent en se-miOinces et en protestations, malheureusement le peiuple ne sait pas lliire et les scenes die sang so,nit pretes a se renouveiler». (Переписка, том II, стр. 268.) (Вы знаете, что здесь происходит; в Петербурге народ вообразил, что его отравляют. Газеты переполнены увещаниями и протестами, к несчастью, народ не умеет читать, и кровавые сцены готовы возобновиться).

Повод к этим возмущениям был тесно связан с темнотой и невежеством восставших; они обращались против врачей и научной медицины, разъяснения печати были им недоступны, им казалось, что холера – результат массового умышленного отравления. В несуразном этом слухе сказывалось вековое недоверие низов, крестьян, к социальным верхам, к господам. Но не эта сторона дела интересовала Пушкина. Его пугала самая возможность таких диких мотивов выступлений, его леденила картина жестокости, проявленной восставшими. Свое впечатление от волнений 1831 года Пушкин наиболее подробно выразил в письме к Вяземскому от 3 августа 1831 года, посвященном описанию мятежа в новгородских военных поселениях, более значительного, чем петербургские бунты:

«Нам покамест не до смеха: ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежавших в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других – из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чиновники не емеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. Плохо, Ваше Сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы». (Переписка, том II, стр. 296.)

Основной интерес Пушкина – интерес к литературе – отступает на задний план перед призраком повторения бунта, «бессмысленного и беспощадного», грозящего, казалось поэту, уничтожить все, в том числе и искусство. Пушкин в своем отношении к восставшим крестьянам не сливался с обыкновенной золоченой дворянской и придворной сволочью. Гуманность поэта вносила даже и здесь особый оттенок. Барон Розен писал Пушкину о петербургских холерных бунтах: «Чернь наша сходит с ума – растерзала двух врачей и бушует на площадях; ее унять бы картечью!» (Переписка, том II, стр. 261.) Отклик Пушкина был другой; «Дело обошлось без пушек, дай бог чтоб и без кнута!» (Письмо к Нащокину от 26 июня 1831 года. Переписка, том II, стр. 258.) Но в то же время Пушкин видел в самодержавной власти, в ее ореоле и в ее средствах единственный надежный оплот против крестьянского потопа, – в самодержавии как в институте, а не в личных качествах Николая I, которые Пушкин ценил не высоко.



Поделиться книгой:

На главную
Назад