Помоги проекту - поделись книгой:
Андрейченко нахмурился и посмотрел в слепое оконце.
Пили чай.
— Ну, малость полежим, подождем, пока молоко это рассосется, — сказал Андрейченко. — Чтоб все ж таки видеть, чего вокруг делается. Кто знает. Может, проглядели. Он в скалы свернул или еще куда поблизости. Под берегом. За кедром.
— А если спуститься за перевал, куда выйдем? — поинтересовался милиционер.
Андрейченко ответил не сразу. Откусил сахара, сделал большой глоток черного дымного чая.
— На кордон тропа выведет, — сказал наконец.
— На Байкале?
Андрейченко кивнул.
— Но думаю, обогнать тунгус нас здесь не мог, — сказал он.
— Если по ночам не шел, — заметил Олег.
Андрейченко усмехнулся, взглянул на Шустова и ничего не ответил.
После завтрака Шустов сунул тетрадь за пояс и вышел. Он хотел отойти подальше, найти удобное место и пополнить дневник новыми записями. Дневниковые записи он начал вести в первый день своего путешествия на восток, в купе поезда, идущего в сторону Урала и дальше в Сибирь, к морю-озеру, о котором он почему-то мечтал с давних пор, со школьной скамьи. Притяжение некоторых мест земли необъяснимо. Какой-нибудь житель сухопутного города вдруг начинает думать о мореходке и северных или южных морях и в конце концов оказывается на палубе кораблика, штурмующего свистящие валы соленой воды. Другому снится какая-то степь рядом с рыжими предгорьями, и он не успокаивается, пока из своего города не отправляется куда-нибудь на Алтай или в Киргизию. Людей притягивают неведомые берега, города, чужедальние пространства. Валерке, с которым Шустов и отправился в путь почти год назад, почему-то по душе Канада, и он бы, конечно, предпочел оказаться на берегах Онтарио, но — куда там! А какому-нибудь канадцу не терпится получить визу и побывать на Байкале. Канадские киношники, кстати, и приехали сейчас в заповедник, снимают документальный фильм. А Валерка… Валерка уже забрит. «Интересно, куда попал служить?» — думает Шустов, подходя к лиственницам.
Постоял озираясь. Решил отойти подальше. Вдруг сюда за чем-то придет лесничий или милиционер. Не хотелось, чтобы снова застали за этим занятием… Как будто вести записки дело постыдное. Он-то за это взялся, следуя традиции, все путешественники неукоснительно заносили события пути в тетрадь. Рокуэлл Кент и записи вел, и еще рисовал… Интересно, каким бы он изобразил это место? Зимовье в тумане, гольцы, снежник, корявые лиственницы.
О Кристине так ничего и не удалось узнать. Зато военком достал его и здесь, в горах. Свобода эта, конечно, ворованная. И, наверное, зря он сопротивляется. Все равно придется служить.
Шустов шел среди лиственниц, оглядывался на зимовье. Он уходил все дальше, отыскивая удобное место, какую-нибудь колоду, чтобы присесть, но что-то ничего не попадалось.
Андрейченко снова пробовал выйти на связь с Кругловым. Но безрезультатно.
— Куда они дошли? — спрашивал он сам себя. — До Харюзовых озер дошли или нет? Проклятый «Карат».
— Тут бы на вертушке полетать, — проговорил милиционер Никита, лежавший на нарах.
— А вот погода как будто ему в помощь, соответствующе, — откликнулся раздраженно Андрейченко.
— Кому? — вдруг спросил Семенов.
Андрейченко бросил на него удивленный взгляд.
— Тунгусу, кому ж еще… — И он снова посмотрел на милиционера. — А!.. Хм! Ну и этому… Оленьбельды.
Семенов хохотнул.
— Чё за погоняло?
Андрейченко рассказал, откуда такая кличка, уже подзабытая почему-то: лесник навострил лыжи еще по осени на Чару, к оленеводам, дал деру, бросив даже трудовую книжку, добрался до Улан-Удэ, спустил там все деньжата и недели через две вернулся, будто побитый пес. Директор, добрая душа, его снова принял, даже прогулы не записал. А тут еще есть лесник с Северного кордона, Толик-гармонист, он как раз из отпуска баян свой или аккордеон вез, взялся песенку этого нанайца Кола Бельды разучивать: «Увезу тебя я в тундру», — ну и пошло: Оленьбельды.
— У паренька в голове ветер, — заключил Андрейченко, оставляя «Карат» и беря пачку, вынимая папиросу и задумчиво постукивая ею по спичечному коробку. — Тут была одна бабенка… огневка, ну, рыжая, соответствующе. Из Ленинграда. Поработала, покрутила хвостом, да и упорхнула на свои проспекты. А этот Оленьбельды теперь вздыхает. Были у него планы, виды… Хех. Кому ты, мазурик, нужен? Этой огневки папа, по слухам, чуть ли не в Смольном работает. А он распустил слюни по подбородку.
Милиционер слушал с интересом.
— Так из-за нее и от армии косит? — спросил он.
— Ну, с бабой, соответствующе, слаще… — Андрейченко выругался, — чем с кирзовым сапогом. Только хрен получится у него увезти ее в тундру. Не его поля — тундры — ягодка.
Андрейченко дунул в бумажный мундштук папиросы и закурил.
— К ней тут мужики подкатывались, серьезные, не то что этот мазурик.
— И что?
— Полный облом.
— А… как ее зовут?
Андрейченко посмотрел на милиционера и ухмыльнулся.
— Ну, — ответил он, щурясь от табачного дыма, — Кристина, соответствующе. А что?
— Да так, интересно просто, — откликнулся милиционер, зевая, ненатурально, впрочем.
— У меня больший интерес к другому, соответствующе, — сказал Андрейченко. — Что-то Оленьбельды все выгораживает тунгуса-то. И вообще как будто лучший дружбан. А ведь не особо-то и дружили. Тунгус все водочкой забавлялся вдвоем с трактористом Андреем да водил компанию с остальной капеллой: с Гришкой-конюхом, ну, ветеринаром из Уфы, горьким пропойцей, да с другими бичами, их всегда в заповеднике хватает, директор охотно берет, но временными, чтоб не претендовали на жилье нормальное, а жили в общаге Клоповнике до совсем уж беспросветного запоя — тогда уж: прощайте, пошли вон. Но работу ту или иную делают. Вот тунгусище с ними и якшался. У Шустова был друг Валерка, потом он уехал… Треугольник возник. Ну, соответствующе: Валерка тоже на огневку ленинградскую облизывался. Та вроде к Оленьбельды поворотила, тут уж, как в песне: «третий должен уйти». Валерка и уехал.
— А она-то почему уехала? — спросил Семенов.
— Ее позже вызвал родитель телеграммой: дедушка при смерти. Так вот, — продолжал решительно Андрейченко, — не было у них с тунгусом большой дружбы. А теперь Шустов тунгуса все выгораживает. И я маракую: по какой такой веской причине?
— По какой?
— Остается только догадываться, соответствующе… о неких общих мотивах.
— В смысле?
Андрейченко, затягиваясь папиросой, испытующе посмотрел на милиционера и вместе с синим дымом выдохнул:
— А не подельники ли они!
Семеновские пуговки блеснули и пригасли. Было что-то в его облике монгольское или бурятское, вот в темных глазах и припухлых веках. Хотя волосы у него были светлые. Правда, щетина на щеках и округлом подбородке черная.
— В смысле?.. — с ленцой спросил он.
Андрейченко ткнул пальцем в сторону печки:
— В смысле огня. Пожара, соответствующе.
— Какая у него выгода? У паренька?
— Какая?.. — переспросил Андрейченко и покрутил ладонью с растопыренными пальцами. — Да такая. Тут серьезные соображения есть. С выводами тоже серьезными, — сказал Андрейченко спокойнее. — И требующими перепроверки.
Было похоже, что он раздумал делиться этими соображениями с Семеновым. Но тот уже заинтересовался. И сел на нарах, поглядывая на лесничего.
— Магазин? — спросил он.
Андрейченко ожесточенно сдвинул брови. Со сгоревшим магазином был связан очень неприятный эпизод: его жена пшенки халявной и впопыхах и радости от нежданного прибытка непроваренной сыпанула сдуру через край в корыто, поросята обожрались и задохнулись, забил горло и боров, сдохла и свиноматка… Ну а мешки эти на пожарище в снегу валялись, птицы клевать прилетали, все мокло, — пропадало добро… Андрейченко, понукаемый женкой, и прибрал под свой навес… благо их дом рядом. Он и не думал, может, присваивать эту пшенку. А у женки глаза разгорелись. Она уже приданое старшей дочери готовит, сварщика Кузьмича холит. Копейка к копейке, рубль к рублю, пшенка к пшенке… И вон какой потерей все обернулось! Черт.
— Не то, — сказал лесничий, мрачно двигая челюстью.
— А что?
Лесничий еще колебался. Своими наблюдениями он думал поделиться с главным в милицейской бригаде — с Кругловым. Ведь если тунгуса не отыщут, место поджигателя снова будет, так сказать, вакантным. И они снова потянут Кузьмича. Должен же кто-то отвечать за такой колоссальный урон? Как-то эти мысли не приходили ему в голову, когда он взял и выстрелил в темную фигурку на сосне. Показалось, что на мертвеца легче все повесить. На тот свет — как в воду, да и с концами. Но теперь его мысли приняли другой оборот. И он обеспокоился. Вернее будет прицепить к мертвецу живого — вот паренька этого с запада.
Ну, живым Мишку Мальчакитова уже точно не найдешь, поэтому и надо подготавливать нового, как говорится,
Милиционер ждал. И Андрейченко ответил:
— У парня помыслы диковинные, соответствующе. Я слышал его рассуждения. Он почему здесь оказался?
— Почему?
— Из-за нелюбви к цивилизации.
— В смысле?..
— Ну к городу, к промышленности. Ему даже электростанция дизельная наша не по нутру. С керосинкой милее сидеть! — воскликнул Андрейченко и щелкнул грязным ногтем по стеклу лампы на столе.
— Остальные-то работники тоже предпочитают в вашем медвежьем углу жить, — тут же сообразил милиционер.
— Да, но без фанатизма. А у него — фанатизм. Потому и на Чару по осени подался.
— Э-э, — протянул милиционер, расслабляясь, — все это не тянет на факты. Не будет же он из-за этого поджог устраивать.
Лесничий хотел продолжать, и у него было что сказать, но лишь заметил:
— Кто знает, кто знает…
Да, этого было достаточно на первый раз. Все-таки самые важные соображения он решил высказать только следователю Круглову. Да к тому же их надо было еще хорошенько обдумать. Главная-то догадка поразила его лишь пять минут назад.
Прошло полчаса. Лесник не возвращался. Лесничий поглядывал в оконце. Наконец он встал и тяжело вышел. Милиционер подремывал на нарах. Вскоре лесничий вернулся, кашлянул. Глаза милиционера открылись.
— Туман держится? — спросил он.
— Да, — ответил лесничий. — И наш Оленьбельды куда-то пропал.
— В смысле?..
Лесничий развел тяжелыми ладонями.
— Нет его ни возле зимовья, ни у поленницы, ни под лиственницами.
— Надо свистнуть, — сказал милиционер.
— Свистал, — ответил лесничий.
— Я не слышал! — удивленно откликнулся милиционер.
— Все вязнет, как в киселе.
— Куда он пошел? Заблудился?
— К Мишке решил присоединиться, засранец. Ладно, подождем еще.
8
Шустов шел среди камней. Уже он понял, что заблудился, что называется, в трех соснах. В трех лиственницах. Его досада брала. Наверное, уже час он ходил, но не видел крыши с трубой, лиственниц. Будто корова языком слизнула. И мир был первозданным. Туман, камни и тишина. Где север, где юг? И как все нелепо произошло. Буквально несколько шагов в неизвестность — и все, вот уже полная неизвестность и есть. Только неизвестность, ничего больше. Иногда в стороне проступали гольцы. Туман как будто тек между ними, снова скрывал. Лесник покричал. Но никто не отзывался. Было такое впечатление, что он угодил в какое-то громадное вымя. Шустов представлял лицо лесничего, его мат-перемат, глаза-пуговки милиционера Семенова и сам злился не меньше, чем они. Заплутал, будто ребенок. Горожанин, школяр. А ведь еще месяца три — и будет год, как он живет здесь, в тайге, на берегу сурового моря. И чувствует себя Пржевальским, Арсеньевым, потерявшим своего Дерсу. Почему-то раньше ему не приходила эта простая мысль, а ведь «Сквозь тайгу» и «Дерсу Узала» он еще в пятом классе полюбил. Еще и книги Федосеева про эвенка Улукиткана. Горожанину нужен проводник. Но Тунгус так и не стал ведь его проводником. В зимних полевых Мальчакитов водил Валерку, а у Шустова напарником был Толик-гармонист.
Шустов остановился, прислушиваясь и озираясь. Скорее бы туман рассеялся. Тогда сразу все станет ясно. Возможно, и бродить не надо. А просто где-то присесть и ждать, да вон описать события последнего дня в дневнике. Но он уже не мог остановиться. Ведь туман и до вечера, наверное, может продержаться. Да? Хорошо, что он курит, всегда в кармане спички. Ему вспомнился один эпизод из походной жизни Арсеньева. Путешественник отправился поохотиться с бивака, на котором остались казаки и стрелки. В другую сторону пошел охотиться казак. Арсеньев сразу напал на кабаньи следы и устремился по ним, не запоминая дороги. Вскоре к кабаньим следам присоединились отпечатки большой кошачьей лапы. За кабанами пошел тигр. Арсеньев хотел было вернуться, но азарт пересилил опаску, и он побежал дальше. Да кабанов так и не настиг, и вдруг сообразил, что заблудился. Начинался дождь. Сгущались вечерние сумерки. Самое время устроиться под какой-нибудь елкой, разжечь костер и пережидать непогоду и ночь. Но путешественник не курил и спичек с собой не взял. И так полночи и брел, падая, ушибаясь, вымокнув до нитки… В общем, чуть не пропал. Впадать в беспамятство начал, присев у дерева. Хотя и верный пес Леший вел его, прибегал, встряхиваясь, повизгивая, крутился вокруг и снова куда-то убегал в кромешную тьму. Да так темно было, что приходилось ощупывать землю руками, ища тропу. И не было уже ни сил, ни тепла. И тут вдруг вроде треск услышал, глянул — огонь. И снова тьма. Подумал, что глюки, померещилось. Но привстал. И увидел огонь. Это был костер. И неподалеку прятался человек. Кто? Казак, который уходил в другую сторону охотиться и тоже заплутал. Казак курящий. Потому и сидел теперь у костра. Точнее, прятался. Он услышал приближение Арсеньева и решил, что худой человек идет, хунхуз. Арсеньев тоже боялся сразу подходить, вдруг у костра хунхузы.
Здесь-то все свои. В заповедник редко забредают чужие, какой-нибудь очумелый турист.
Но чтобы развести костер, надо было еще найти топливо, деревья. А пока Шустов натыкался только на валуны, облепленные мхами. И ему уже чудилось, что он попал в каменную пустыню.
Можно будет, конечно, сжечь тетрадь. Не велика беда. Это вторая тетрадь его байкальского житья. Первая осталась в доме под матрасом.
Но огня от тетради на пять минут не хватит.
Постояв, он пошел дальше. Тянул с силой воздух носом, пытаясь учуять дым зимовья. Бесполезно. Пахло немного прелыми травами, может, еще шишками… Откуда здесь шишки?
Но вскоре он набрел на заросли кедрового стланика. Что ж, из него и можно будет в случае чего развести костер. Тетрадь на растопку и пойдет, потому что сырые, хотя и смолистые, ветки разжечь будет трудно.
И все-таки он надеялся, что происшествие не будет столь серьезным и все обернется просто странной прогулкой по камням в тумане. Вернувшись, он даже виду не подаст, что плутал. Скажет, все равно ведь туман держится, вот и не торопился особо в зимовьюшку…
Вид зеленых стелющихся кустов приободрил его. Нет, здесь не пустыня все-таки. Горная тундра.
Он прошел еще немного вперед и вспугнул куропатку. И сам не меньше испугался, так неожиданно туго хлопнула птица крыльями — и тут же растворилась в тумане.
Это тоже обрадовало его.
Не пустыня безжизненная. Хотя, например, с жизнью, сгустившейся до размеров медведя, ему, конечно, не хотелось бы встречаться. Кроме ножа, подаренного лесничим Сергеем Прасоловым, ничего не было. Ружья лесникам в заповеднике неохотно выдавали. Есть одно ружье на группу, да и ладно.
Шустов подумал о Прасолове, болезненном, худосочном: лицо с зеленцой, о кареглазой толстушке невесте Кате, приехавшей наконец к нему. Теперь холостяцкий дом лесничего стал уютным, печь беленая, занавески на окнах появились. В этом доме они жили какое-то время втроем: лесничий, Валерка и Шустов. Полы, конечно, ленились мыть… да вообще ни разу не мыл никто полы. Так, смахнет кто-нибудь веником мусор от дров, и все. Прасолов читал Достоевского. В заповеднике была общественная библиотека. Шустов брал в ней тома Всемирной иллюстрированной истории. С заповедного берега всемирная история виделась как-то удивительно ярко и отчетливо. Словно река проплывающих мимо событий.
Шустов Прасолову завидовал: он здесь на своем месте и надолго, Катя приехала, жилье есть.
А Шустова житье зыбкое, какое-то бродяжье, вот как у эвенка. Ученый-соболятник Могилевцев говорил, что главная национальная страсть эвенка — страсть к перемене мест. Поэтому сей малочисленный народ расселился по невиданным пространствам: от Охотского моря до Енисея, от Байкала до низовьев Лены. Есть сведения, что эвенки доходили до Урала и даже переваливали этот Камень и торговали пушниной на Печоре, о чем и написали еще в семнадцатом веке английские купцы, заметив при этом, что нрава тунгусы кроткого. Да и все их теснили: монголы, буряты, русские. И они уходили от ясаков[9] глубже в тайгу и горы.
Вот и Мишка как будто ушел — куда-то еще дальше.
Поделиться книгой: