На этой Рыжей Скале, покрытой рыжеватыми лишайниками, Серебристой приходилось не раз спасаться от разных недругов, за исключением беломордых небольших медведей, всегда ходящих на задних лапах, а большие медведи с косматыми мордами только иногда на задние лапы встают: для того, чтобы получше разобрать ветер, пометить ствол дерева, потереться об него хребтиной. Беломордые в этих пределах не преследуют ее. Но, конечно, это не означает, что от них не надо таиться. Жизнь Серебристой с самых первых шажков следом за матерью полна опасности. Защищаться Серебристой нечем. Ее спасение — мчаться наперегонки с ветром к Рыжей Скале или к другим таким же неприступным скалам. У Белоухого, отца новой жизни, уже весомо присутствующей в теле Серебристой, как будто есть оружие — его клыки. И он пускал их в ход, борясь с другими за нее, нежную Серебристую, минувшей зимой. Но уже Белоухий ходит где-то сам по себе, да и клыки его только против соперников во время гона. Ни от когтей Рыжей Полосы, свирепой росомахи с ярко-желтой полосой вдоль всей спины, ни от зубов Черного, очень темной масти молодого медведя, ни даже от резцов и коготков соболей или от клювов орланов они не спасут. Да, и сверху может пасть несчастье: сильный орлан с белым хвостом и желтым мощным клювом и крючьями-когтями, бьющий упругими крыльями, как двумя ветрами.
Сейчас, на утренней пастьбе — Серебристая привставала, как медведь Черный или беломордые, на задние ноги, передними опиралась на ствол и быстро срывала губами, зубами бледно-зеленые бороды мха, опускалась, тщательно пережевывала и снова поднималась, — и в это время ветер и принес серый густой аромат страха. Серебристая бросила жевать и теперь слушала, смотрела и нюхала воздух, волглый, тяжелый. На ее шерстинках ртутно блестели капельки начавшегося дождя. Обычно в такую погоду трудно поймать запах далекого зверя. Но внезапный Ветер предупредил ее.
Серебристая была не одна. И может быть, Ветер знал это. Или же он подчинялся кому-то еще.
Несколько весен назад Ветер поступил иначе, относил серый запах в сторону — и вдруг они высыпались из снежной мглы, сами похожие на эту крутящуюся мглу, на снежные вихри, мягкие, со сверкающими звездами глаз. И сестры кабарожки кинулись прочь, а мать — прямо навстречу клубящимся серым. Но их было несколько, и только одного ей удалось отвлечь — и тут же рухнуть в снег с разорванной шеей. Остальные гнали двух сестер и повалили их под осыпью, а Серебристая, рвавшая мох на упавшем, но не легшем на землю дереве, затаилась среди зеленых пушистых ветвей.
Все было быстро покончено с матерью, сестрами, и остались только кровавые следы вихрей, унесших их, — и густой серый запах. Серебристая простояла на поваленном дереве до утра и надолго пропиталась этим запахом смерти.
Но исчезли Волки так же внезапно, как и набежали в этот край. И долго не возвращались.
И вдруг — вернулись.
5
— Ну, чего ты там пишешь?
Шустов обернулся. Андрейченко, нескладный, длинный, в тельняшке с засученными рукавами медленно спускался по тропинке к речке с почерневшим чайником. Шустов нахмурился. Не услышал, как лесничий подходит, речка здесь шумела, билась, вскипая белой молочной пеной, захлестывая серые и темные, зеленоватые, черные камни.
Лесник закрыл общую тетрадь, сунул ее за пазуху:
— Да так…
Они дошли под вечер до зимовья и решили здесь ночевать. Уже и поужинали рисовой кашей с конской тушенкой, напились крепкого чая. Но Андрейченко захотелось, видимо, еще чайку. А Шустов устроился как раз у реки на тропе писать в сумерках. Андрейченко ухмыльнулся, почесывая плечо почерневшей от солнца пятерней. Крепкая загорелая шея резко выделялась, крупно вырастая из тельняшки с ослепительными полосками. Это сейчас настала пора туманов, всю раннюю весну поселок, тайгу, море подо льдом заливало безудержное, крымское, как пишут в путеводителях, солнце.
Андрейченко ступил на валун, присел, опустил в хлещущие струи реки чайник, тот почти мгновенно наполнился, вода потекла через носик. Шустов встал, подумав, что потом допишет. Вместе они поднимались к зимовью, бревенчатому домику у трех серебристых необыкновенно высоких кедров в три обхвата. «С девятиэтажный дом, наверное», — прикидывал Шустов, окидывая взглядом пышных гигантов.
В зимовье Андрейченко поставил чайник на печку, подбросил дров, чайник сразу зашипел.
— Как в бане уже, — сказал с неудовольствием милиционер Семенов, лежавший в майке на нарах, устеленных пахучими пихтовыми лапами с мягкими иголками.
— Пар костей не ломит, — ответил Андрейченко и попросил входящего Шустова дверь не закрывать. — Строчит чего-то, — сказал он, кивая на молодого лесника.
Милиционер посмотрел на лесника. Тот сел на нары напротив.
— В смысле?
— Хронику событий, соответствующе, пишет. Рапорт в высшие инстанции, — пояснил Андрейченко. Вообще словечко «соответствующе» было у него любимым, и он его всюду вставлял.
Милиционер смотрел на лесника.
— Дневник. Ну, записи, просто для себя, — неохотно объяснил Шустов, злясь на Андрейченко.
— Моя Юлька тоже такое вела, сестренка, — сказал милиционер, — разноцветными карандашами буковки писала…
Андрейченко засмеялся. Смех ржаво бился в его груди, сходящейся панцирем посередине.
— Не, мои дочки только альбомы с фоточками делали, соответствующе, — сказал он.
— В армии и я делал, — вспомнил милиционер.
— Чего? — не понял Андрейченко.
— Альбо-о-м, — ответил, потягиваясь с хрустом, милиционер.
— Дембельский?
— Ага, — сказал милиционер. — В Приморье службу тащил. В инженерных войсках. Понтоны наводили.
— Так и наш лесник уже, соответствующе, к дембелю готовится! — воскликнул Андрейченко.
— А тебе когда в СэА? — спросил милиционер.
Андрейченко снова ржаво рассмеялся.
— Парень косит, — сказал он.
— В смысле? — спросил милиционер.
— Погода нелётная, — буркнул Шустов, краснея, но в полутьме, озаряемой лишь всполохами дров сквозь щели железной печки, этого никто не увидел.
Милиционер даже привстал.
— А на нашем транспорте чё не полетел?
— Так самолет ушел дальше, рейс на Улан-Удэ. А потом уже Светайла не принимала, — чувствуя себя прогульщиком-школяром, отвечал угрюмо Шустов.
— Светайла — это кто такой?
— Начальница аэропорта, — сказал Шустов.
— Уехать-то можно было раньше, — проговорил Андрейченко, ухмыляясь. — Пожить в гостинице или на призывном пункте. И почту вертолет закидывал… Но наш пострел — всюду не поспел.
— Я был как раз в тайге, — сказал Шустов.
— И чего ты там делал?
— Смотрел, — невнятно ответил Шустов.
— Гулял! — воскликнул Андрейченко и потянулся к загрохотавшему крышкой чайнику.
Он снял чайник с печки, поставил его на дощечку на столе.
— Сыпани-ка заварочки. Да зажги уже лампу.
Шустов сунул горящую спичку под закопченное стекло, и черный гребешок фитиля занялся синеватым пламенем, потом он взял пачку грузинского чая, приподнял крышку ножом и насыпал в чайник заварки. Милиционер кашлянул в кулак.
— Это ты зря, — сказал он Шустову. — Не со своим призывом не в масть служить. У нас был один учитель, он почти до двадцати семи лет откашивал, учительствовал в самой глухомани. А потом решил в родной Новосибирск вернуться, буквально за месяц до дня рождения. И тут-то его загребли. Мальцам было плевать, что учитель и плешь на башке, — по этой плеши и огребал.
— Да, когда еще дашь по башке учителю, — отозвался Шустов.
— Сам виноват, — заключил милиционер.
— На Востоке по-другому.
— Ты что, с Востока? Азербайджанец?
Андрейченко засмеялся.
— Туркмен?
— Просто… читал, — сказал Шустов.
— И что там пишут, соответствующе? — спросил Андрейченко, растопыривая улыбкой смуглое лицо с черными густыми бровями и подставляя кружку. — Ну, плесни.
— Пишут… пишут, — отвечал Шустов, беря ручку чайника старой брезентовой рукавицей, перепачканной сажей, и наливая чай в кружку. — Пишут, что учитель — уважаемый человек. На любом учителе, даже учителе труда или физкультуры, отсветы Учителя.
— В смысле? — спросил милиционер. — Христоса?..
— У них Магомед, — сказал Андрейченко и подул в кружку, — соответствующе.
— Оба с Востока, — сказал Шустов.
— Ну… это… темные люди, — заключил милиционер. — Дикари.
— Ага, похлеще наших эвенков, — сказал Андрейченко, беря сахар, окуная его в чай.
— Нет, — сказал вдруг милиционер, — в эвенках что-то такое есть… Мне приходилось с ними общаться.
— Да что там общаться! — воскликнул лесничий. — Они у нас живут. Вон Кешка со своей Зойкой. И… — он запнулся, — Мишка… жил… или… — Он быстро отхлебнул чая, обжегся и, ругаясь, сморщился. — Падла!.. Кожа теперь слезет с нёба. — Он свирепо посмотрел на Шустова, как будто тот и был во всем виноват. — Спирт ихний кумир, и лень — вот, соответствующе, ихняя особость. Кешка чего с нами не пошел? Племяша спасать от голодной гибели? Да лень ему, и все, — говорил лесничий, ожесточенно глядя в кружку.
— Они следопыты еще те, в тайге им замены нет, — делился своими знаниями милиционер. — В городе — да, не жильцы, как говорится.
— Вот Кешка и не пошел, а он бы тут враз племяша унюхал, по маленькой ворсинке нашел бы, — проговорил Андрейченко и, оскалясь, начал дуть на чай в кружке.
— Я думаю, это вы его из своего ствола подбили, — сказал милиционер. — Мы с Колей дырявили медведицу. Из короткого ствола тут не ошибиться было. А длинный — и дал траекторию такую.
— Это еще неизвестно! — отрезал Андрейченко. — Чего на меня вешать собак. Привыкли, соответствующе…
— Ага, будем еще разбираться, конечно. Нам бы труп найти. А то забежит в болото и потонет. Главную улику унесет.
— Он сам как улика, — проговорил Шустов.
Андрейченко и милиционер посмотрели на него.
— В смысле? — спросил милиционер, морщиня покатый потный лоб с большими надбровными дугами и буравя лесника своими глазенками-пуговками.
— Не знаю, — пробормотал Шустов уклончиво.
— А чего тогда… разводишь, — буркнул Андрейченко.
— Я думаю, — сказал Шустов, — он ни в чем не виноват.
— А кто, сварщик? Кузьмич? — резко спросил Андрейченко.
Шустов пожал плечами.
— Может, и не он.
Из тайги донесся протяжный клик. Все замолчали, глядя в открытую дверь. Клик повторился.
— Лебеди на Верхних озерах, — проговорил Андрейченко.
Снова слушали тайгу. Свет лампы достигал только порога, а дальше уже стояла тьма, синеватая вверху.
— Так и кто это мог, по-твоему, устроить? Пожар-то? — напомнил милиционер, внимательно глядя на Шустова.
— Да откуда я знаю, — нетерпеливо ответил лесник и полез в карман за сигаретами.
— Тунгус, тунгус, по дурости, — убежденно сказал Андрейченко, — соответствующе.
Лицо его было ржавым от света керосинки. Как, впрочем, и лица остальных. Шустов в стекле оконца видел отражение зимовья, лампы.
— Он у тебя и канистру с керосином утащил, — напомнил лесничий.
— Тут уже какое-то намерение, а не глупость, — заметил Семенов. — Кому-то хотел отомстить?
Андрейченко кивнул.
— Кому? — не унимался Семенов, хотя уже все эти вопросы сто раз задавались и Андрейченко, и Шустову, и самому Мише Мальчакитову. Хотя, возможно, именно Семенов в допросах и не участвовал. Вел дело следователь Круглов.
— Всем, — сказал Андрейченко, ставя кружку на стол и отыскивая в кармане висящего плаща папиросы.
— Как это?
— А так, соответствующе, — сказал лесничий и сильно дунул в бумажный мундштук, потом смял его гармошкой и закурил. — Всему поселку.
— Я слышал, его из комсомола хотели исключить? — уточнил Семенов. — Неужели из-за этого обиделся?
— Это ерунда, — сказал Андрейченко. — Чихал он на комсомол. Тунгус и есть тунгус. Да и не исключили бы его. Комсорг Славникова так, попугать хотела. Приструнить, чтоб водку не жрал. Он слово на собрании давал… — Андрейченко усмехнулся. — И остальное воинство, кореша его… тех эл-тэ-пэ[7] застращали. Оно, может, и пора уже.
— А тогда что же?
— Его обида глубже, соответствующе, — веско проговорил лесничий. — Ему ведь, ну не прямо ему самому, а его родственникам, роду его — все здесь принадлежало. Тунгусы здесь обитали и царили и царя не знали. Ну, где-то там в Иркутске этот, губернатор, соответствующе, казаки, полиция, железная дорога. А здесь — закон-тайга. Сам себе хозяин тунгус. У него олени, берданка, а вокруг соболя прыгают, в море нерпа, на полянках боровая дичь. Летом тунгус к вершинам кочует, зимой спускается обратно, соболя бьет, рыбачит, на своих нартах по Байкалу — ух! — лётает, соответствующе. — Андрейченко закашлялся, глотнул остывшего чая, снова принялся за папиросу. — Ну, чего б так не жить? А тут его, тунгуса, царь и подвинул. Не сам, конечно. А иркутский генерал-губернатор. Погрузил всю братию на баржу и увез вон под Нижний. Тогда Верхнеангарский острог. Родители Мишки уже на рыбозаводе трудились. Для тунгуса это каторга. На свадьбу к брату сами на моторке пошли через море, да тут их и накрыла сармочка-то[8], соответствующе. Мишка сиротой остался. Дядька Кеша его с собой забрал, когда переезжал в заповедник служить. Рыбозавод был на Ольхоне. Мишкин отец туда бы не пошел ни в жизнь ишачить, если бы жили тунгусы в этой заповедной долине по-прежнему. Соответствующе, он, Мишка, и затаил жабу. Связал завод и заповедник, смерть батьки с мамашей с этими… всеми обстоятельствами, короче. — Андрейченко выдохнул дым, наклонился к печке и сунул окурок в рдяную щель железной печки. — Что тут непонятного, в общем? Соответствующе?
Милиционер подвигал покатыми мускулистыми плечами и проговорил:
— Да как-то… Не сразу врубишься.