Помоги проекту - поделись книгой:
– Нам придется вернуться, – сказал Ян, и они побежали мимо стен Старого города и по свистящему металлическому мосту.
Снова оказавшись в зоопарке, Антонина написала: «Я была настолько подавлена, что не могла ничего делать. Я была в состоянии только слушать голос Яна, который отдавал указания работникам: „Приведите лошадей с телегой, нагрузите едой и углем, соберите теплую одежду, отправляйтесь немедленно…“»
Для Яна задача отыскать городок, не представляющий военного интереса, оказалась уравнением, полным неизвестных, к чему он не был готов, поскольку ни он, ни Антонина не ожидали, что Германия нападет на Польшу. Они тревожились, но соглашались, что это «пустые страшилки»: период трудный, но уж никак не обещание скорой войны. Антонина недоумевала, как же они могли так ошибаться, а Ян сосредоточился на поиске какого-нибудь безопасного места для семьи, решив, что сам останется в зоопарке, будет до последнего заниматься животными и ждать предписаний.
– Варшаву скоро закроют, – рассуждал он, – а немецкая армия движется с востока, поэтому мне кажется, тебе лучше всего вернуться в наш дом в Реентувке.
Она обдумала его слова и затем решила, отринув дурные предчувствия:
– Да, по крайней мере, это знакомое место, и у Рыся оно ассоциируется с хорошими временами.
На самом деле она понятия не имела, так ли это, однако упрямо продолжала сборы, полагаясь на интуицию Яна, затем забралась в телегу, нагруженную вещами, необходимыми для долгого отсутствия, и спешно выехала, пока на дорогах было еще не слишком многолюдно.
Курортная деревня Реентувка находилась всего в двадцати пяти милях от города, однако Антонина и возница провели в пути семь часов, двигаясь по грязной дороге с тысячами других людей, которые в основном шли пешком, потому что машины, легковые и грузовые, и почти все лошади были конфискованы на нужды армии. Женщины, дети, старики спешно покидали город, словно загипнотизированные страхом, взяв с собой то, что могли унести. Некоторые толкали перед собой детские коляски, тачки и ручные тележки, кто-то тащил чемоданы и нес на руках маленьких детей, большинство шли в нескольких слоях одежды, с рюкзаками, вещмешками, с обувью, перекинутой через плечо или болтавшейся на шее на связанных шнурках.
Вдоль дороги росли высокие тополя, сосны и ели, на ветвях которых топорщились огромные шары омелы, в гнездах на вершинах телеграфных столбов стояли черно-белые аисты, которые все еще набирались сил перед трудным перелетом в Африку. Скоро по обеим сторонам дороги появились лоскуты фермерских полей, на них блестели колосья зерновых, устремив к небу усики. «Пот струился ручьями, дыхание застревало в горле, потому что воздух был тяжелым от пыли», – писала Антонина.
Далекое ворчание грома сменилось жужжанием тучи комаров на горизонте, затем за считаные секунды эти комары разрослись до немецких самолетов, смявших небосвод, – они проносились над самой головой, вселяя панику в людей и лошадей. Под градом пуль сквозь тучи взметнувшейся пыли все бросились врассыпную: те, кому не повезло, упали, те, кому повезло чуть больше, выскочили из-под брызг пулеметного огня. Дорога была усыпана мертвыми аистами, дроздами, грачами, сломанными ветками и брошенными сумками. Получить пулю было проще простого, и Антонина семь часов испытывала судьбу, а перед глазами стояли врезавшиеся в память сцены с мертвыми и умирающими[6].
По крайней мере, ее сын в Реентувке был избавлен от подобного зрелища, которое так трудно забыть, в особенности маленькому ребенку, чей разум без устали исследует мир, учится тому, чего ждать, и сохраняет эту правду, закрепляя ее в памяти триллионом стежков. «Будь готов жить в таком мире до конца своих дней, – говорит ребенку его разум, – в мире кровавой бойни и неуверенности». «То, что не убивает нас, делает нас сильнее», – писал Ницше в «Сумерках идолов» (1888), как будто волю можно закалить, как самурайский меч, который раскаляют и бьют молотком, гнут и перековывают, пока он не станет несокрушимым. Однако когда в качестве металла выступает маленький мальчик, что будет с ним от удара? К тревогам Антонины за сына примешивался праведный гнев на немцев «в этой современной войне, настолько отличной от войн, какие мы знали, в которой дозволено убивать женщин, детей и мирных жителей».
Когда пыль улеглась, проступило голубое небо, и она увидела, как два польских истребителя атакуют над полем тяжелый немецкий бомбардировщик. Издалека картина выглядела едва ли не по-домашнему, как будто яростные вьюрки прогоняют сокола, и люди радовались каждый раз, когда истребителям удавалось выбить из бомбардировщика клуб дыма. Ведь такие маневренные самолеты наверняка могут дать отпор люфтваффе? В догоравшем солнечном свете вспыхнули золотые нити, и внезапно бомбардировщик выпустил сноп кроваво-красных искр и, заложив крутой вираж, рухнул на землю. После чего над верхушками сосен распустилась белая медуза: немецкий пилот заболтался под куполом парашюта, медленно спускаясь на фоне василькового неба.
Как и многие поляки, Антонина не сознавала масштабов опасности, полагаясь на польские воздушные силы, которые похвалялись своими превосходно обученными и замечательно храбрыми летчиками (в особенности из авиационной бригады, оборонявшей Варшаву). Однако они уступали по численности, а устаревшие одномоторные истребители PZL P.11 никак не могли сравниться с германскими быстрыми, маневренными «юнкерсами» Ю-87 «Штука». Польские бомбардировщики «Караси» летали над немецкими танками так низко и медленно, что становились легкой мишенью для немецких зениток. Антонина не знала, что Германия испытывает новый способ ведения войны комбинированными силами, который называется «блицкриг» (молниеносная война) и заключается в использовании всех возможных средств при наступлении – танков, самолетов, кавалерии, артиллерии, пехоты, – чтобы захватить врага врасплох и внушить ему ужас.
Когда Антонина наконец добралась до Реентувки, перед ней предстал призрачный город: летние дачники разъехались, магазинчики закрылись до следующего сезона, даже почта была заперта. Измученная, перепуганная, грязная, она направилась к дому, тускло освещенному и окруженному высокими деревьями, и все здесь пахло так знакомо и безопасно, смесью глинистой почвы, луговых трав и диких цветов, гниющей древесины и сосновой смолы. Можно представить, как крепко обнимала она Рыся, как здоровалась с его няней, как они ужинали гречневой кашей, супом и картошкой, как она разбирала вещи, мылась, тосковала по привычной рутине еще одного лета, не в силах совладать с нервами или унять дурные предчувствия.
В последовавшие затем дни они часто стояли на крыльце, наблюдая за волнами немецких эскадрилий, идущих на Варшаву, – небо темнело от их рядов, ровных, словно шпалеры. Эта регулярность обескураживала Антонину: каждый день самолеты появлялись около пяти утра, а потом еще раз – после заката, и она понятия не имела, кого именно они бомбили.
Местный пейзаж тоже выглядел странно, поскольку до сих пор они не бывали в Реентувке осенью, когда нет ни отдыхающих, ни животных. Высокие липы начали наливаться бронзой, дубы полыхали ржавчиной, похожей на запекшуюся кровь, только клены кое-где сохраняли зелень, и по вечерам желтогрудые дубоносы клевали их окрыленные семена. Кусты сумаха пушистого вздымали вдоль песчаных дорог похожие на оленьи рога бархатистые ветки и конусообразные метелки красных плодов. Голубой цикорий, коричневая тимофеевка, белая ночная фиалка, розовый чертополох, золотистая ястребинка и золотарник рисовали на лугах картину осени, изменявшуюся каждый раз, когда ветер пригибал стебли, словно рука, которая проводит по ворсу плюшевого ковра.
Пятого сентября приехал поездом Ян, лицо его было безрадостно, он нашел Антонину «сильно подавленной и растерянной».
– До меня дошли слухи, что часть германской армии, идущая со стороны Восточной Пруссии, скоро будет в Реентувке, – сказал он Антонине. – Но до Варшавы фронт пока не докатился, и народ постепенно привыкает к авианалетам. Наша армия должна защитить столицу любой ценой, так что мы вполне можем вернуться домой.
Пусть голос его звучал не вполне уверенно, Антонина согласилась с ним, потому что Ян был отличный стратег, и интуиция его обычно не подводила, и еще потому, что сама понимала, насколько легче им будет, если они останутся вместе, поддерживая друг друга, разделяя тревоги и страхи. Было решено возвращаться в Варшаву, но только по железной дороге.
Ночью они погрузились в медленный поезд с затемненными окнами и приехали в город в предрассветный час, когда солнце еще не разлилось по горизонту, в час затишья между ночным и утренним авианалетом. По воспоминаниям Антонины, на станции их ждала повозка с лошадьми, и они поехали домой, завороженные обыденным: безветренное спокойствие, влажный воздух, клумбы с астрами, разноцветные листья, скрипучие колеса, копыта, цокающие по мостовой. На короткое мгновение они, как по волшебству, провалились в довоенное прошлое, погрузились в изначальную безмятежность – война казалась чем-то далеким и нереальным, всего лишь отраженным светом, как у луны.
У главных ворот варшавской Праги, только сойдя на землю, Антонина снова вернулась в реальность, словно разбуженная набатом. Бомбы разворотили асфальт, снаряды выбили большие куски из деревянных строений, колеса пушек перепахали газоны, старые ивы и липы стояли, свесив поломанные конечности. Антонина крепко прижимала к себе Рыся, словно разор вокруг был заразным. К несчастью, зоопарк находился у самой реки, рядом с мостами – первоочередной целью немцев, – и, поскольку тут же был размещен польский батальон, это место было главной мишенью немцев на протяжении нескольких дней. Обходя завалы, они добрались до виллы и изрытого воронками сада. Взгляд Антонины упал на цветочные клумбы, истоптанные конскими копытами, и ей особенно запомнились маленькие и нежные чашечки цветков, вбитые в землю и «похожие на разноцветные слезы».
С восходом, вслед за прибывающим светом, разгорелось сражение. Стоя на переднем крыльце, они с удивлением прислушивались к гулкому эху хриплых взрывов и металлическому щелканью. Вдруг земля задрожала и заходила под ногами, они поспешили в дом, но оказалось, что там трясется все: потолочные балки, полы и стены. Из большого кошачьего вольера неслись стоны львов и рыки тигров, и она знала, что там матери-кошки, «обезумев от страха, хватают своих котят за шиворот и мечутся по клеткам, в тревоге высматривая безопасное место, где можно их спрятать». Слоны бешено трубили, испуганный хохот гиен больше походил на рыдания, которые прерывались икотой, африканские собаки выли, а макаки-резусы, на грани безумия, дрались друг с другом, оглашая окрестности истерическими визгами. Несмотря на суматоху, работники продолжали разносить животным воду и пищу и следили, чтобы засовы были надежно заперты.
В тот налет люфтваффе полутонная бомба разрушила скалу в вольере белых медведей, разнесла стены, ров и ограждения, и перепуганные звери оказались на свободе. Когда взвод польских солдат увидел окровавленных медведей, мечущихся в панике у своего прежнего жилища, их быстро расстреляли. И поскольку испуганные львы, тигры и другие опасные животные тоже могли вырваться на свободу, было принято решение убить самых агрессивных, в том числе и слона Яся, отца Тузинки.
Стоя на переднем крыльце, Антонина прекрасно видела площадку у колодца, где собрались солдаты, которых обступили работники зоопарка, – некоторые из них плакали, другие стояли угрюмые и молчаливые.
«Сколько животных уже убито?» – спрашивала она себя.
Стремительный ход событий не оставлял времени на протест или скорбь, выжившие животные нуждались в помощи, поэтому они с Яном стали вместе со смотрителями по мере сил кормить, лечить и успокаивать зверей как только могли.
«Люди, по крайней мере, могут уложить все самое необходимое и куда-то уйти, что-нибудь придумать, – размышляла Антонина. – А если Германия оккупирует Польшу, что станет с такой уязвимой формой жизни, как наш зоопарк?…Животные в зоопарке в куда худшем положении, чем мы, – сокрушалась она, – потому что совершенно во всем зависят от нас. Перевезти зоопарк в другое место немыслимо, слишком сложный это организм». Даже если война вдруг закончится быстро, последствия будут тяжелыми, говорила она себе. Где они возьмут корм и деньги, чтобы поддерживать зоопарк на плаву? Стараясь не думать о худшем, они с Яном тем не менее закупали дополнительные запасы сена, овса, сушеных фруктов, муки, сухарей, угля и дров.
Седьмого сентября в парадную дверь постучал польский офицер и зачитал приказ о том, что все годные к военной службе мужчины – в число которых входил и сорокадвухлетний Ян – мобилизуются и отправляются на Северо-Западный фронт, а всем гражданским лицам предписано немедленно покинуть зоопарк. Антонина быстро собралась и снова перешла с Рысем на другой берег, на этот раз, чтобы поселиться у золовки в западной части города, в квартире номер три на четвертом этаже дома по Капуцинской улице.
Глава пятая
Ночью в маленькой квартирке на Капуцинской улице она услышала новый звук: кузнечные удары германской артиллерии. А где-то женщины ее возраста ходили в ночные клубы и танцевали под музыку Гленна Миллера, под зажигательные мелодии вроде таких, как «Нитка жемчуга» и «Маленький коричневый кувшин». Некоторые танцевали в придорожных ресторанах под новейшее изобретение – музыкальный автомат[7]. Супружеские пары нанимали детям нянек и отправлялись в кино смотреть новинки 1939 года: «Ниночку» с Гретой Гарбо, «Волшебника страны Оз» с Джуди Гарленд, «Правила игры» режиссера Жана Ренуара. Семьи выезжали за город, чтобы любоваться опавшими листьями, есть на праздниках урожая яблочные пироги и кукурузные лепешки. У многих же поляков жизнь обратилась в вязкий ил на дне водоема, из которого выпарилась вода. За время оккупации каждый оказался заключен в реальность, где значение имело лишь самое необходимое, и чтобы его добыть, требовались почти вся энергия человека, его время, деньги и мысли.
Как и другие матери в животном мире, Антонина отчаянно пыталась найти место для своего детеныша, но в отличие от них, писала она в своем дневнике, «я не могла взять Рыся за шиворот зубами и перенести в безопасное место». Не могла она и оставаться в квартире золовки на четвертом этаже: «Что, если здание рухнет и мы не сможем выбраться?» Наверное, будет лучше, решила она, поселиться внизу, в маленьком магазинчике с абажурами, – и это если удастся уговорить хозяев.
Собрав все необходимое, Антонина спустилась с Рысем на четыре пролета темной лестницы и постучала в дверь, которую открыли две старушки, пани Цадерская и пани Стоковская.
– Входите, входите.
Они глянули на лестничную клетку у нее за спиной и быстро заперли дверь.
Странный новый континент, наполовину коралловый риф, наполовину планетарий, предстал перед ней, когда она вошла в заваленный товарами магазинчик, полный запахов ткани, клея, красок, пота и готовившейся овсянки. С потолка свисали абажуры, громоздились друг на друга, образуя зиккураты, или сбивались в кучи, как экзотические бумажные змеи. На деревянных полках лежали похожие на штрудели рулоны тканей, медные каркасы для абажуров, различные инструменты, шурупы и заклепки, блестящие декоративные навершия, разобранные по типу материала: стекло, пластмасса, дерево, металл. В те времена в подобных магазинчиках женщины вручную шили новые матерчатые абажуры, чинили старые, иногда продавали абажуры, сделанные другими.
Пока взгляд Антонины бродил по комнате, она, вероятно, замечала детали, характерные для эпохи тридцатых годов, времени, когда балтийский декор отошел от викторианской моды в сторону ар-деко и модерна, затронув и абажуры. Тут были и тюльпанообразные из розового шелка, украшенные парчой с рисунком из хризантем; зеленые шифоновые с кружевными вставками из белого атласа; гофрированные, цвета слоновой кости и правильной геометрической формы; ярко-желтые в форме наполеоновской треуголки; восьмигранные из перфорированного металла с гранеными фальшивыми каменьями, вставленными по периметру; гипсовые, увенчанные слюдой темно-янтарного цвета шары, на которых была изображена охота лучников на оленя в духе ар-нуво; купола из оранжево-красного стекла, пупырчатого, как гусиная кожа, обрамленные хрустальными подвесками, под которыми висела бронзовая гондола, декорированная узором из плюща. Это модное красное стекло, известное под названием gorge-de-pigeon[8], которое во времена Антонины часто использовали для изготовления винных бокалов, в тени приобретало вишневый оттенок, а на свету начинало играть алым цветом свежепролитой крови. Оно и было окрашено в цвет голубиной крови – эликсира, с помощью которого некогда определяли качество рубинов (лучшие камни похожи по цвету на горячую кровь).
Рысь указал ей на дальний угол комнаты, и она с удивлением увидела, что там, за изгородью из абажуров, сидят растрепанные женщины и дети из соседних домов.
– Дзень добры, дзень добры, – приветствовала Антонина по очереди каждую женщину.
Уютная атмосфера магазина с абажурами притягивала бездомных и замерзших к этой лавочке, которой владели две старушки, готовые делиться своими припасами, углем и крышей над головой. Антонина отмечала:
«Этот магазин и мастерская были настоящим магнитом для многих людей. Благодаря этим крохотным милым старушкам, которые были чрезвычайно добросердечны, полны любви и доброты, мы выжили в то ужасное время. Они были словно теплый свет летней ночью, и люди с верхних этажей, бездомные из других мест, из разрушенных домов, даже с других улиц, собирались тут, словно бабочки, привлеченные теплотой, исходившей от двух этих женщин».
Антонину восхищало, как их морщинистые руки протягивают еду (в основном овсянку), сласти, альбом с почтовыми открытками и настольные игры. Каждую ночь, когда люди выбирали себе места для ночлега, она ложилась на матрас рядом с массивным дверным проемом, закрывая Рыся своим телом, и, словно в колодец, проваливалась в чуткий сон, и уплывающее прошлое казалось все более идиллическим. У нее было столько планов на следующий год, а теперь она не знала, переживут ли они с Рысем эту ночь, увидит ли она еще Яна, сможет ли сын отпраздновать очередной день рождения. «Каждый день нашей жизни был полон мыслей о кошмарном настоящем и даже о собственной смерти, – писала она в мемуарах и добавляла: – Наших союзников здесь не было, они не помогали нам; мы, поляки, остались совсем одни, [в то время как] одна только атака англичан на немцев могла бы остановить постоянные бомбардировки Варшавы… До нас доходили крайне неутешительные новости о польском правительстве – наш маршал Смиглы и члены правительства бежали в Румынию, где были схвачены и арестованы. Мы ощущали себя преданными, мы были потрясены, мы были охвачены горем».
Когда Британия и Франция объявили войну Германии, поляки радовались, по радио несколько дней подряд транслировали французский и английский гимны, однако и в середине сентября не наступило облегчения от нескончаемых бомбардировок и обстрелов тяжелой артиллерии. «Живем в осажденном городе», – писала в дневнике Антонина. А город был полон свистящих бомб, взрывов, сотрясающих землю, сухого грохота падающих зданий и голодных людей. Сначала исчезли такие привычные удобства, как вода и газ, затем радио и газеты. Те, кто еще осмеливался высунуться на улицу, передвигались бегом, люди, рискуя жизнью, стояли в очередях за маленьким кусочком конины или хлеба. Три недели она слышала, как днем шелестят над крышами снаряды, а в ночной темноте сотрясают стены бомбы. Леденящий душу свист предшествовал самым чудовищным взрывам, и Антонина ловила себя на том, что дослушивает каждый свист до конца, опасаясь худшего, и переводит дыхание, лишь услышав, что взрыв унес жизнь кого-то другого. Она легко научилась определять расстояние до взрыва и испытывала облегчение от того, что мишенью стала не она, а затем, почти сразу, раздавался новый свист, новый взрыв.
В редких случаях когда она отваживалась выйти на улицу, то оказывалась в какой-то киношной войне, с желтым дымом, с пирамидами из мусора, зазубренными утесами на месте домов, с листками писем, которые гонял ветер, и аптечными пузырьками, с ранеными людьми и мертвыми лошадьми, у которых под неестественным углом были вывернуты ноги. Но самым нереальным было другое: над головой висело нечто похожее на снежные хлопья, но только они не падали, как снег, а плавно поднимались и опускались, не ложась на землю. Более зловещее, чем снежная буря, над домами мягко колыхалось престранное облако из перьев, выпущенных из подушек и перин горожан. Однажды, очень давно, один польский король прогнал наступавших турок, приказав солдатам привязать к спине большие обручи с перьями. И когда воины галопом понеслись в атаку, ветер завыл ураганом в их фальшивых крыльях, пугая вражеских лошадей, которые стали рыть копытами землю, отказываясь двигаться вперед. Наверное, варшавская перьевая буря вызывала в воображении многих поляков картину бойни, в которой пали те рыцари, ангелы-хранители города.
Однажды боевой снаряд попал в их дом и застрял в потолке четвертого этажа; Антонина ждала взрыва, но его так и не последовало. В ту же ночь, пока бомбы чертили на небе дымные линии, она увела Рыся в подвал ближайшей церкви. Затем, «в сдавленной тишине утра», снова привела Рыся в магазин абажуров. «Я прямо как львица из нашего зоопарка, – сказала она остальным, – от страха таскаю своего котенка из одного угла клетки в другой».
От Яна не было никаких вестей, и от беспокойства она почти не спала, однако говорила себе, что подведет его, если не спасет оставшихся зоопарковских животных. Живы ли они вообще, спрашивала она себя, и смогут ли мальчики-подростки, оставшиеся в зоопарке, как следует ухаживать за ними? Выбора, похоже, не было: хотя ей было дурно от страха, она оставила Рыся с золовкой и заставила себя перейти реку под градом пуль и снарядов. «Вот так чувствует себя зверь, на которого идет охота, – думала Антонина, оказавшись посреди побоища, – вовсе ничего героического, одно лишь безумное желание добраться до безопасной норы любой ценой». Она помнила смерть Яся и больших кошек, расстрелянных в упор польскими солдатами. Стоявшие перед глазами сцены их последних мгновений терзали ее, но еще больше терзал навязчивый страх, от которого было трудно избавиться: а что, если им повезло?
Глава шестая
Нацистские бомбардировщики совершили 1150 налетов на Варшаву, разрушив зоопарк, рядом с которым случайно оказались зенитные орудия. В тот ясный день небо разверзлось, и на землю обрушился свистящий огонь, клетки разлетелись, рвы выплеснулись, железные прутья с треском лопнули. Деревянные строения развалились и сгорели. Осколки стекла и металла без разбора калечили шкуры, перья, копыта и чешую; метались раненые зебры в кровавую полоску, перепуганные обезьяны-ревуны и орангутаны с воплями неслись к деревьям и кустам, змеи выскользнули на свободу, даже крокодилы разбежались кто куда. Пули распороли птичьи домики, попугаи по спирали возносились вверх, словно ацтекские боги, и тут же падали вниз, прочие тропические птицы прятались в кустарнике и деревьях или пытались улететь на опаленных крыльях. Некоторых животных, укрывшихся в своих клетках и водоемах, захлестнули волны огня. Два жирафа с переломанными ногами лежали мертвыми на земле. В сгустившемся воздухе было больно дышать, воняло горелой древесиной, соломой и жженой плотью. Обезьянки и птицы, испуская инфернальные крики, устроили дикий хор, поддержанный трескучими литаврами пуль и уханьем бомб. Раскатываясь эхом по всему зоопарку, этот грохот, без сомнения, звучал так, словно десять тысяч фурий рвутся из ада, чтобы уничтожить мир.
Антонина и горстка смотрителей метались по территории, пытаясь спасти одних животных и освободить других, в то же время стараясь не попасть под осколки. Перебегая от одной клетки к другой, она с тревогой продолжала думать о муже, который сражался на фронте: «Храбрый человек, человек с совестью; если даже невинные животные в опасности, на что надеяться ему?» А когда Ян вернется, что он увидит? И где Кася, слониха-мать, наша любимица? В конце концов Антонина добралась до вольера Каси и обнаружила, что его сровняли с землей, а слонихи в нем нет (как выяснит Антонина потом, еще раньше ее убило снарядом), зато она услышала, как вдалеке трубит двухлетняя малышка Тузинка. Многие обезьяны погибли при пожаре в павильоне или были застрелены, оставшиеся дико визжали, носясь по кустам и деревьям.
Каким-то чудом некоторые животные выжили в зоопарке, какие-то перебежали по мосту и оказались в Старом городе горящей столицы. Горожане, отважившиеся подойти к окну или, к несчастью, оказавшиеся на улице, наблюдали библейскую фантасмагорию, когда зоопарк вырвался на улицы Варшавы. Морские котики ковыляли по берегам Вислы, верблюды и ламы бродили по переулкам, цокая копытами и поскальзываясь на булыжной мостовой, страусы и антилопы бежали рядом с лисами и волками, муравьеды с громкими криками носились по кирпичным завалам. Перед глазами местных жителей мелькали пушные звери, проносившиеся мимо фабрик и жилых домов; они устремлялись к полям за городом, засеянным овсом, гречихой и льном, забирались в ручьи, прятались на лестничных клетках и в сараях. Погрузившись в водоемы, уцелели гиппопотамы, выдры и бобры. Каким-то образом спаслись и медведи, зубры, лошади Пржевальского, верблюды, зебры, рыси, павлины и другие птицы, обезьяны и рептилии.
Антонина писала, как встретила недалеко от виллы молодого солдата и спросила: «Вы не видели здесь крупного барсука?» Он ответил: «Какой-то барсук долго колотил и царапал дверь виллы, но его не впустили, и он спрятался в кустах».
«Бедный Барсуня», – сокрушалась она, представляя, как испуганный любимец семьи просит его впустить. «Надеюсь, ему удалось убежать», – успела она подумать, а в следующий миг вернулась к реальности огня и дыма, ноги сами понесли ее к загону жесткогривых монгольских лошадей. Другие лошади и ослы – среди них и пони ее сына Фигляж (Озорник) – лежали мертвыми на улицах, но редкие лошади Пржевальского, дрожа, бродили по своему пастбищу.
Наконец Антонина вышла из зоопарка, прошла через Пражский парк между рядами лип, освещенных огнем пожара, и отправилась обратно в магазин с абажурами, где они с сыном нашли прибежище. Измученная и опустошенная, она попробовала описать дымовой плюмаж, вывороченные деревья и траву, залитые кровью дома и тела животных. Позже, немного успокоившись, Антонина пошла к каменному дому на Медовой улице, поднялась по лестнице в маленькую контору, полную взволнованных людей и заваленную стопками документов, – один из тайных штабов Сопротивления, – где встретила старого друга Адама Энглерта.
– Новости есть?
– По-видимому, у нашей армии кончились боеприпасы и продовольствие, обсуждается вопрос официальной капитуляции, – холодно ответил он.
В мемуарах она написала, что слышала его голос, но слова куда-то уплывали: словно ее разум, придавленный дневными ужасами, объявил «non serviam»[9] и отказался воспринимать что-то еще.
Тяжело осев в кресле, она как будто приклеилась к месту. До этого мгновения Антонина не позволяла себе думать, что ее страна действительно может потерять независимость. Снова. Да, что такое оккупация, как и дальнейшее изгнание врага, Антонина уже знала, но прошел двадцать один год со времени последней войны с Германией, большая часть ее жизни, и эта новая перспектива потрясла Антонину. Десять лет зоопарк был словно независимое княжество, защищенное рвом Вислы, и его повседневная жизнь, эта мозаика-загадка, идеально гармонировала с чувствительной натурой Антонины.
Вернувшись в магазин с абажурами, она рассказала всем печальные новости, услышанные от Энглерта, которые шли вразрез с оптимистичными выступлениями по радио польского мэра Старжинского. Тот поносил нацистов, давал надежду и призывал всех защищать столицу любой ценой: «Пока я говорю с вами сейчас, я вижу ее в окно во всем ее величии и славе, окутанную дымом, объятую пламенем: величественную, непобедимую, сражающуюся Варшаву!»[10]
Озадаченные, они задавались вопросом, кому верить: мэру с его публичной речью или членам Сопротивления? Конечно же, последним. В очередном выступлении Старжинский в какой-то момент употребил прошедшее время: «Я хотел, чтобы Варшава была великим городом. Я верил, что она станет великой. Мы с товарищами строили планы и делали наброски великой Варшавы будущего». В свете высказывания Старжинского (может быть, это была оговорка?) новость Антонины прозвучала особенно правдоподобно, и все сидели подавленные, пока хозяйки медленно ходили между столами, зажигая маленькие лампы.
Несколько дней спустя после падения Варшавы Антонина сидела за столом вместе с остальными, голодная, но не в силах проглотить ни кусочка из-за подавленного состояния, когда услышала решительный стук в дверь. В гости теперь никто не ходил, никто не покупал лампы, не чинил сломанные абажуры. Встревоженные хозяйки приоткрыли дверь, и Антонина, к своему изумлению, увидела Яна, который показался ей изможденным, но радостным. Последовали объятия и поцелуи, затем он сел за стол и рассказал свою историю.
После того как Ян с друзьями вечером 7 сентября ушел из Варшавы, они двинулись вдоль реки к Бресту-над-Бугом – часть призрачной армии в поисках хоть какого-нибудь формирования, к которому можно было присоединиться. Никого не найдя, они наконец разделились, и 25 сентября Ян заночевал в Мьене, на ферме, с хозяевами которой был знаком по совместному летнему отдыху в Реентувке. На следующее утро хозяйка разбудила его с просьбой перевести ее слова немецкому офицеру, который приехал ночью. Любая встреча с нацистами была опасна, и Ян, одеваясь, старался подготовиться к неприятностям и продумывал приемлемые объяснения. Напустив на себя уверенный вид законного постояльца, он спустился по лестнице и взглянул на офицера вермахта, который стоял посреди гостиной, разговаривая с хозяевами о провизии. Когда нацист повернулся к нему лицом, Ян не поверил своим глазам и подумал, уж не примерещилось ли ему от волнения. Но лицо офицера в то же мгновение вспыхнуло от изумления, и он заулыбался. Это оказался доктор Мюллер, коллега по Международной ассоциации директоров зоопарков, который служил директором зоопарка в Крулевеце (город в Восточной Пруссии, известный перед войной как Кёнигсберг).
Засмеявшись, Мюллер сказал:
– Я хорошо знаком только с одним поляком, с вами, друг мой, и вот я встречаю вас здесь! Как такое возможно?
Интендант Мюллер явился на ферму в поисках провизии для войск. Когда он рассказал Яну о катастрофе, постигшей Варшаву и зоопарк, Ян немеленно захотел вернуться в город, и Мюллер предложил свою помощь, однако предупредил, что мужчинам возраста Яна на дорогах опасно. Самый лучший план, предложил он, арестовать Яна и отвезти его в Варшаву как пленника. Несмотря на их прежние сердечные отношения, Ян не знал, можно ли довериться Мюллеру. Но Мюллер, верный своему слову, вернулся на ферму, когда Варшава сдалась, и привез Яна в город, доставив настолько близко к центру, насколько осмелился. Надеясь встретиться в более счастливые времена, они распрощались, и Ян отправился в путь среди руин города, не зная, доберется ли до Капуцинской улицы, найдет ли Антонину и Рыся – если они вообще еще живы. Наконец он дошел до четырехэтажного дома, и когда на свой стук не получил ответа, то, по его признанию, ноги у него едва не подкосились от ужаса.
В последовавшие затем дни зловещая тишина Варшавы стала настолько невыносимой, что Ян с Антониной решились перейти по мосту в зоопарк – на этот раз не под градом пуль и снарядов. Несколько старых смотрителей тоже вернулись и приступили к своим обычным обязанностям, словно отряд привидений, работающий в наполовину истребленной деревне, где дом привратника и жилые помещения обратились в обугленные развалины, мастерские, слоновник, целые вольеры и загоны тоже сгорели или разрушились. Больше всего в глаза бросались прутья клеток, которые расплавились и приобрели странные формы, напоминавшие творения сварщиков-авангардистов. Ян с Антониной прошли к вилле и были поражены картиной, которая показалась еще более сюрреалистичной. Хотя дом уцелел, высокие окна вылетели от бомбовых ударов, и мельчайшие осколки стекла усыпали все, словно песок, смешавшись с измятой соломой в тех местах, где польские солдаты спасались от авианалетов. Все нуждалось в ремонте, особенно окна, и, поскольку большие стекла теперь стали редкостью, они решили пока что забить их фанерой, хотя это и означало еще сильнее отгородиться от мира.
Однако прежде всего они занялись поисками раненых животных, прочесывая территорию, заглядывая в самые немыслимые укрытия, – и каждый раз их охватывала радость, когда обнаруживалось какое-нибудь животное, застрявшее под завалом, испуганное, голодное, но живое. По воспоминаниям Антонины, множество армейских лошадей лежали со вспученными животами, оскаленными зубами, с остекленевшими глазами, широко раскрытыми от испуга. Все трупы нужно было похоронить или же использовать в пищу – мясо антилоп, оленей и лошадей раздавали голодным горожанам. Для Яна и Антонины эта работа была невыносимой, поэтому они оставили ее смотрителям, а сами, измученные и подавленные, вернулись ночевать на Капуцинскую улицу, поскольку вилла все равно был непригодна для жилья.
На следующий день по радио выступил генерал Роммель, убеждая солдат и горожан с достоинством принять поражение и сохранять спокойствие, пока германская армия будет входить в их павший город. Он завершил свое выступление словами: «Я надеюсь, что население Варшавы, которое храбро защищало город, проявив великий патриотизм, воспримет приход германских войск спокойно и с достоинством»[11].
«Может быть, это хорошая новость, – говорила себе Антонина, – может быть, это наконец означает мир и возможность начать восстановление».
После дождливого утра плотная пелена облаков разошлась, и теплое октябрьское солнце осветило немецких солдат, которые патрулировали все окрестные кварталы, наполняя улицы грохотом тяжелых подметок и звуками чужой речи. Затем в магазин с абажурами просочились другие голоса, с шипящими согласными и более понятные, – это была толпа поляков, мужчин и женщин. Антонина увидела «единый огромный организм, медленно движущийся» к центру города, и из домов вытекали ручейки людей, чтобы влиться в общий поток.
– Куда, как ты думаешь, они направляются?
По радио сообщили, что Гитлер собирается устроить смотр своих войск, и их с Яном тоже потянуло на улицу как магнитом. Куда Антонина ни бросала взгляд, всюду была разруха. В беглых заметках она описывала «здания, обезглавленные войной, – снесенные крыши валялись уродливыми грудами где-то неподалеку. Другие здания смотрели тоскливо, ободранные бомбами от крыши до подвала». Они напоминали «людей, которые стесняются своих ранений, ищут, чем бы прикрыть дыры, зияющие в животе».
Затем Антонина с Яном прошли мимо напитанных дождем домов, лишившихся штукатурки, с выставленными напоказ красными кирпичами, от которых шел пар под теплым солнцем. Пожары до сих пор пылали, внутренности домов до сих пор дымились, и в воздухе стояло столько гари, что слезились глаза и першило в горле. Словно загипнотизированная, толпа плыла к центру города; на архивных кадрах можно увидеть, как эти люди стоят вдоль главных улиц, по которым нескончаемым ровным потоком маршируют завоеватели, немецкие солдаты в мундирах цвета ружейного металла, и их шаги отдаются звучным эхом, словно удары кнута по дереву.
Ян повернулся к Антонине, которая, казалось, сейчас упадет.
– Не могу дышать, – сказала она. – У меня такое чувство, будто я тону в сером море, как будто они затопили собой весь город, смывая наше прошлое и людей, стирая все с лица земли.
Стиснутые в толпе, они смотрели, как проплывают мимо блестящие танки и ряды ружей, а также румяные солдаты – некоторые из них глядели так вызывающе, что Яну пришлось отвернуться. Театр марионеток, столь популярный в Польше, был предназначен не только для детей; в кукольных постановках часто затрагивались сатирические и политические темы, как в Древнем Риме. Судя по старым фильмам, жители оккупированной Варшавы могли воспринимать с иронией это представление: гром духового оркестра возвещает о появлении блестящей кавалерии и важно марширующих батальонов, а Гитлер стоит на возвышении на заднем плане и наблюдает за своими войсками, вскинув одну руку, словно кукловод, дергающий за невидимые ниточки.
Представители главных политических партий Польши в это время уже собрались в хранилище сберегательного банка, решая, как усилить подполье, деятельность которого сразу же началась с неудачи: взрывчатка, заложенная под возвышение для Гитлера, должна была разорвать его в клочья, но в последнюю минуту какой-то германский чин переставил подрывника на другое место, и тот не смог запалить фитиль.
Под немцами жизнь в городе почти остановилась, банки закрылись, зарплаты не выплачивались. Антонина с Яном снова переехали на виллу, однако без денег и припасов они были вынуждены выискивать еду, оставшуюся от квартировавших здесь польских солдат. Новой германской колонией управлял личный юрист Гитлера Ганс Франк, недавний член нацистской партии, высокопоставленный правовед, занимавшийся пересмотром немецких законов в соответствии с нацистской идеологией, в особенности тех, что касались расовой чистоты и были нацелены против Сопротивления. В первый же месяц своего правления генерал-губернатор Франк объявил, что любой еврей, покинувший предписанное ему место жительства, будет убит, так же как и люди, сознательно предложившие такому еврею убежище. Зачинщики и помощники подвергнутся такому же наказанию, как и исполнители, попытка преступления будет наказываться так же, как и совершенное преступление.
Вскоре после этого он выпустил «Указ о предотвращении насильственных действий», который грозил смертью любому, кто не подчинится новой власти, планирует акты саботажа или умышленного поджога, имеет ружье или иное оружие, проявляет враждебность по отношению к немцам, не соблюдает комендантский час, не сдал радиоприемник, торгует на черном рынке, держит дома листовки подполья или же не донесет на злоумышленника, который причастен к вышеперечисленному. Нарушать закон или не доносить о том, кто нарушает закон, действовать или видеть, как действует кто-то другой, считалось одинаковым преступлением. Человеческая природа такова, что большинство не хочет ни во что вмешиваться, поэтому доносили мало, еще меньше доносили за недоносительство… из чего быстро сплелась абсурдная цепочка нежелания действовать и бездействия. Где-то между действием и бездействием совесть каждого находила успокоение: большинство поляков не рисковали своими жизнями ради беглецов, однако и не доносили на них.
Гитлер уполномочил Франка «безжалостно эксплуатировать этот регион как военную зону и страну-трофей, превратить в кучу мусора ее экономику, общество, культуру и политические структуры»[12]. Одной из ключевых задач Франка было уничтожение людей, обладавших влиянием: учителей, священников, землевладельцев, политиков, юристов и людей искусства. Затем он начал перераспределять огромные массы населения: за пять лет 860 000 поляков должны были сняться с места и переселиться; 75 000 немцев должны были занять их земли; 1 300 000 поляков предполагалось угнать в Германию и превратить в рабов; 330 000 надлежало попросту расстрелять[13].
Польское Сопротивление действовало храбро и изобретательно, его члены саботировали поставки германской техники и боеприпасов, пускали под откос поезда, взрывали мосты, издавали газеты, вели радиотрансляции, преподавали в подпольных институтах и колледжах (которые посещало около ста тысяч студентов), помогали прятаться евреям, добывали оружие, делали бомбы, уничтожали агентов гестапо, спасали заключенных, тайно ставили пьесы, печатали книги, организовывали акты гражданского неповиновения, держали собственные суды и посылали курьеров к базировавшемуся в Лондоне польскому эмигрантскому правительству. Армия крайова, военное крыло Сопротивления, на пике своей деятельности включала 380 тысяч солдат, и в их числе был Ян Жабинский, который впоследствии рассказывал в интервью, что с самого начала был связан с Армией крайовой через зоопарк[14]. Существуя нелегально, польское государство, объединенное не столько территорией, сколько языком, оказывало непрерывное сопротивление нацистскому режиму в течение шести лет.
Сила подполья заключалась в особой стратегии: никаких прямых контактов нижестоящих с вышестоящими и обязательное использование псевдонимов и шифров. Если никто не знает командира, в случае ареста никто не подвергнет опасности ядро, и если никому не известны настоящие имена, диверсантов будет очень трудно найти. Штаб-квартиры подполья блуждали по всему городу, школы переезжали из одной церкви или квартиры в другую, а отряд курьеров и нелегальные типографии держали всех в курсе событий. Крестьянское подпольное движение действовало по принципу «как можно меньше, хуже и позже», саботируя поставки продовольствия немцам, отправляя снабженческие группы по измененным маршрутам к горожанам, многократно отчитываясь о доставках одного и того же груза зерна или скота, завышая все показатели, непостижимым образом теряя, уничтожая или скрывая провизию. Силой загнанные в секретные лаборатории Пенемюнде, где шли разработки в области ракетного оружия массового поражения, работники мочились на электронные схемы, чтобы вызвать коррозию, и приводили ракеты в негодность. Сопротивление охватывало столько сфер, что каждый мог отыскать в нем свою нишу, независимо от возраста, образования и силы духа. Яна тянуло на рискованные дела, как он позже рассказывал репортерам, риск щекотал ему нервы, добавлял жизни огня, отчего эта опасная игра воспринималась скорее «как партия в шахматы – либо я выиграю, либо проиграю».
Глава седьмая
С приходом осени холод начал просачиваться под двери виллы и в многочисленные щели, по ночам осипший ветер метался над плоской крышей, хлопал покоробившимися фанерными ставнями, свистел за стенами террасы. Несмотря на разрушенные строения и изрытые воронками газоны, зоопарк устроил на зимовку немногих оставшихся животных, хотя все делалось совсем не так, как до войны, и особенно сильно нарушилось сезонное расписание зоопарковской жизни. Ритм дней обычно резко менялся, когда зоопарк вступал в собственный период спячки: аллеи, как правило запруженные народом – ведь за лето по ним проходило до десяти тысяч человек, – становились почти пустынными; лишь отдельные посетители заходили в Обезьяний дом, слоновник, на остров хищников или в бассейн морских котиков. От длинных колонн школьников, выстроенных в ожидании своей очереди кататься на ламах, пони, верблюдах или на маленьких педальных машинках, не оставалось и следа. Животные, требующие особой заботы, вроде фламинго и пеликанов, днем отваживались лишь на короткий променад, осторожно ступая всей стаей по замерзшему пруду. По мере того как дни укорачивались, а ветки деревьев оголялись, большинство животных перебиралось в теплые вольеры, а характерные для зоопарка пронзительные крики сменялись приглушенным бормотанием, – это время в торговле называют
Оскудевший в военное время зоопарк продолжал действовать как сложный живой механизм, в котором один разболтавшийся шуруп или растянутый привод мог стать причиной катастрофы, и директор зоопарка не мог оставить без внимания ни ржавый болт, ни простуженную обезьянку, не мог забыть запереть вольер или не утеплить его, не заметить спутанной бороды у зубра. А во время шторма, дождя или мороза ко всему этому относились еще более серьезно.
Как теперь не хватало всех этих женщин, которые обычно сгребали палые листья, мужчин, которые утепляли соломой крыши и стены конюшен, садовников, укрывавших на зиму розы и декоративные кусты. Остальные помощники в синей униформе закладывали в погреба свеклу, лук и морковь, ворошили вилами силос, чтобы у зимующих животных было много
Антонина и Ян в этот период обычно занимались бюджетом на следующий год, дожидаясь прибытия новых животных, и готовили бухгалтерские отчеты для городской администрации, которая находилась в здании с видом на реку и строения Старого города с островерхими крышами. Информационный отдел устраивал интервью и концерты, в лабораториях научные работники проводили опыты.
Мертвый сезон всегда был непростым временем, тем не менее он давал возможность уйти в закрытый, защищенный мир, с хорошо набитыми кладовыми, четким распределением припасов и верой в собственные силы. Война уничтожила все это.
– Разбитый город старается накормить своих животных, – обрадовала Яна Антонина однажды утром, услышав стук копыт, а затем и увидев два фургона, которые въехали в ворота, нагруженных остатками фруктов и овощей, какие удалось выгрести из кухонь ресторанов и домов. – По крайней мере, мы не одиноки.
– Да. Варшавяне знают, как важно сохранить индивидуальность, – отвечал Ян, – все те составляющие жизни, которые возвышают и облагораживают личность, и зоопарк, по счастью, входит в их число.
Почва ушла из-под ног Антонины, когда она узнала, что оккупационное правительство решило перевести столицу в Краков, подчеркнув, что Варшава, как город областной, больше не нуждается в зоопарке. Все, что ей оставалось, писала Антонина, это дожидаться
На вилле остались только Антонина, Ян и Рысь, почти без еды, которую было невозможно достать ни за какие деньги, почти без денег и без работы. Антонина каждый день сама пекла хлеб, полагаясь лишь на овощи со своего огорода и заготовки из тушек грачей и ворон, а также грибов и ягод. Друзья и родственники из окрестных деревушек время от времени присылали продукты, порой даже бекон и сливочное масло – невиданная роскошь для опустошенного города, кроме того, человек, который до войны поставлял в зоопарк корм для лошадей, теперь иногда привозил им немного мяса.
Однажды, в конце сентября, перед их парадной дверью появился знакомый в немецкой форме, старый охранник из Берлинского зоопарка.
– Меня направил к вам лично директор Лутц Гек, чтобы передать вам привет и сообщение, – произнес он официальным тоном. – Он хочет предложить вам свою помощь и ждет ответа.
Антонина и Ян удивленно переглянулись, не зная, что на это отвечать. Они были знакомы с Лутцем Геком по ежегодным встречам в Международной ассоциации директоров зоопарков, маленькой группки альтруистов, прагматиков, проповедников и прохвостов. В начале двадцатого века существовало две основных концепции, как содержать в неволе экзотических животных. Одни считали, что необходимо создавать естественные условия, воспроизводить ландшафт и климат, родной для каждой особи. Ревностными сторонниками этого подхода были профессор Людвиг Гек из Берлинского зоопарка и его старший сын Лутц Гек. Противоположная точка зрения заключалась в том, что экзотические животные, предоставленные сами себе, адаптируются к новым условиям независимо от того, где расположен зоопарк. Во главе этого противоборствующего лагеря стоял младший сын профессора Гека, Хайнц, директор Мюнхенского зоопарка[15]. Находясь под влиянием Геков, Варшавский зоопарк помогал животным акклиматизироваться и в то же время обеспечивал условия содержания, близкие к естественным. Это был первый в Польше зоопарк, где животные не ютились в тесных клетках, – наоборот, Ян старался приспособить каждый вольер под животное, по возможности во всей полноте воссоздавая условия жизни в дикой природе. Зоопарк также мог похвастаться хорошим запасом природной воды (из артезианских скважин), сложной дренажной системой и обученным и преданным персоналом.
На ежегодных встречах два подхода периодически сталкивались, тем не менее все великолепно справлялись с содержанием своих зоопарков, у всех были одни и те же заботы и страсти, и потому, несмотря на языковые барьеры, побеждало интуитивное желание сохранить мир и поделиться мудростью. Кроме Яна, никто из директоров не говорил по-польски, Ян не очень хорошо владел немецким, Антонина говорила по-польски, немного по-русски, по-французски и по-немецки. В итоге родился некий вид эсперанто[16] (польское изобретение), основанный главным образом на немецком и английском, подкрепленный фотографиями, собственными рисунками, имитацией голосов животных и пантомимой. Ежегодные собрания проходили как дружеские встречи, и, будучи женой самого молодого директора зоопарка, Антонина очаровывала всех своим умом и миловидностью, Яна же считали энергичным и преданным своему делу директором, зоопарк которого процветал и мог похвастать молодняком у редких зверей.
Гек всегда относился к Жабинским очень тепло, в особенности к Антонине. Однако, и возглавляя зоопарк, и теперь, уйдя в политику, он был одержим идеей хорошей крови, в том числе арийской. До них доходили слухи, что он сделался убежденным и влиятельным нацистом и его компаньоны по охоте, а также частые гости в его доме – рейхсмаршал Герман Геринг и министр пропаганды Йозеф Геббельс.
– Мы признательны профессору Геку за его предложение, – вежливо ответила Антонина. – Пожалуйста, поблагодарите его и передайте, что в помощи мы не нуждаемся, поскольку зоопарк подлежит
Она прекрасно знала, что, будучи чиновным зоологом в правительстве Гитлера, Гек, скорее всего, и есть тот самый человек, который отдал приказ о ликвидации.
Поделиться книгой: