Помоги проекту - поделись книгой:
Итало Кальвино
Кот и полицейский
Избранное
О рассказах Итало Кальвино
Вскоре после войны в итальянскую литературу вошло новое поколение писателей. Закалившие свое мужество в боях с фашизмом, верящие в свой народ и ненавидящие произвол и угнетение, они посвятили свое творчество самым острым проблемам эпохи. Одним из самых талантливых в этой плеяде – в Италии ее именуют теперь средним поколением – был Итало Кальвино. Он родился в 1923 году, был участником Сопротивления. Сопротивлению посвящена и первая его книга – небольшой роман «Тропинка к паучьим гнездам», выпущенный в свет в 1946 году. С тех пор он опубликовал несколько десятков рассказов, три маленькие повести и трилогию «Наши предки», включающую остроумнейшие произведения, в равной мере заслуживающие названия философских сказок и исторических романов: «Рыцарь, которого не существовало», «Виконт, которого разорвало пополам» и «Барон на дереве». Кроме того, Кальвино принадлежит обработка более чем двух сотен итальянских народных сказок. Совсем недавно вышла его новая повесть «День на избирательном участке».
Теперь Кальвино вместе с другим крупнейшим писателем Италии, Элио Витторини, редактирует прогрессивный литературно-художественный журнал «Менабо». По своим взглядам он принадлежит к той левой интеллигенции, которая не приемлет капиталистический строй и стоит на позициях борьбы за мир и социальный прогресс.
Составляя сборник (вышедший в 1958 году и положенный в основу этой книги), Кальвино отказался от хронологического расположения и объединил рассказы по темам. Рассказы разных лет, связанные между собой общностью темы, дополняют и продолжают друг друга, из них, словно мозаика из отдельных камешков смальты, складывается единая картина «трудной жизни» (так сам Кальвино назвал один из разделов сборника) – жизни современной Италии, современного капиталистического мира.
Первым в сборнике Кальвино помещает ряд рассказов, посвященных детям. И в первом же рассказе – «Ловись, рыбка, большая и маленькая» – мы видим, какой поворот темы особенно интересует его. У маленького Цеффирино есть свой мир, мир особенный и сказочно-прекрасный – глубины моря (мальчик увлекается подводной охотой). В большинстве произведений Кальвино каждый образ, помимо своего конкретного, вполне реального значения, обладает значением общим, почти символическим: так и в этом рассказе море – это особый радостный мир ребенка, мир игры, в котором пребывают дети до того, как столкнутся с жестокостью подлинной жизни. И вот в этом своем море – своем мире – Цеффирино видит плачущую женщину; впервые он так близко встречает чужое горе, чужую беду – «трудную жизнь». Он пытается увлечь незнакомку в свой мир, но там, где он находит радость, она видит лишь боль и гибель. И пусть немножко смешна толстая слезливая героиня, – уже в этом рассказе четко поставлена главная тема всего цикла рассказов о детях – тема первого столкновения с жизнью.
Маленькие Джованнино и Серенелла попадают в сад богатой виллы, где каждое желание исполняется как будто бы само собой, и ни в чем не находят радости. Не знает ее и печальный бледный мальчик – владелец всех этих богатств. Прост вывод из этой простой истории: не в богатстве счастье! Но не в этом наивно-назидательном выводе прелесть рассказа, где автор ничего не объясняет нам, не рассказывает в своем авторском всеведении о владельцах сада и обстоятельствах их жизни, представляя нам самим найти жизненную мотивировку всего, что происходит в «заколдованном саду». И как раз этот прием позволяет нам увидеть все глазами героев рассказа, малышей, и потому сад сохраняет обаяние волшебной, сказочной необъяснимости.
Так и создается особый взгляд на мир, который Элио Витторини еще десять лет назад, характеризуя творчество Кальвино, назвал «реализмом со сказочным уклоном». Эту «сказочность» многие итальянские критики считают основной чертой рассказов Кальвино.
К таким «реалистическим сказкам» принадлежит и волшебный рассказ о том, как маленькая кухарка, знавшая лишь «трудную жизнь» – нищету, грязную работу, крики хозяйки, – встречает юного садовника – хозяина расцветающей природы, подобного только что сотворенному Адаму в райском саду, и как он впервые вводит ее в иной, прекрасный мир.
Мир детства и реальная жизнь не всегда противостоят друг другу, жизнь по-своему отражается в нем. Кончилась война, но продолжают играть в войну ребятишки с площади Деи Долори («Корабль, груженный крабами»). Но среди следов отгремевших боев они ведут битвы по-своему, так, как положено в мире детства: сражаясь по-рыцарски, свято почитая все законы чести. Конечно, настоящая война не такова, в этом убедились Джованнино и Серенелла: настоящая война – это уничтожение, гибель («Хороша игра, коротка пора»). И вот малыши теряют вкус к игре в войну и увлекаются игрой новой, куда более приятной: они просто-напросто войну уничтожают! Так входит в «сказку» антивоенная тема.
Однако Кальвино рисует и иную, справедливую и героическую, борьбу с оружием в руках – Сопротивление. Кальвино не скрывает и здесь жестокой стороны войны: грозным символом становится тропинка через минное поле, по которой бредет затравленный, гонимый ужасом человек («Минное поле»). С тончайшим мастерством раскрывает Кальвино психологию страха и обреченности; но не здесь сосредоточен для него главный интерес рассказов о войне. Не страх, а преодоление страха – тема рассказа «Страх на тропинке»: Бинда, тоже идущий в окружении смертельных опасностей, рискует ради общего дела, ради спасения жизни товарищей по отряду, он сознательно допускает все жуткие фантазии только потому, что уверен в победе над ними, в том, что у него хватит сил дойти и предупредить партизан. И обреченность может не вызвать сочувствия, если это обреченность предателя, которого ждет справедливое наказание, если чувство обреченности только выявляет его трусость и подлость («По пути в штаб»). Зато для мужества нет обреченности: даже в отчаянном положении, среди предателей раненый Том, превозмогая боль и слабость, находит спасение («Предательская деревня»).
Среди рассказов о Сопротивлении мы тоже встречаем такие, которые не назовешь иначе как сказками. Разве не из сказки вышел чудесный стрелок в рассказе «Последним прилетает ворон»? Еще легче узнать сказку в рассказе «Домашние животные в лесу»: гитлеровский солдат, угнавший корову, – прямой потомок того крестьянина, что менял золото на корову, корову на овцу и так без конца, а его противник – удачливый горе-охотник – лишь новое воплощение сказочного «дурака».
За рассказами о войне идет группа ранних рассказов Кальвино. Сам он так характеризует их: «Я писал сперва рассказы «неореалистические», как тогда принято было говорить. То есть я рассказывал истории, которые случились не со мной, а с другими – или представлялись мне случившимися, или могли случиться, – и эти другие были люди, как говорится, «из народа». Но всегда немножко необычные, несколько странные, которых можно было бы показать только с помощью слов, произносимых ими, или поступков, совершаемых ими, не теряя времени на их чувства и мысли…»[1] Действительно, бросается в глаза, что в рассказах этой группы есть черты неореализма, которые наш читатель знает и по литературе и особенно по кино. Знакомым кажется сам мир людей, которые действуют в этих рассказах, – мир безработных, воров, бродяг, проституток: мы неоднократно видели его на экране в хорошо всем памятных фильмах. Жизнь сама указывала писателю на этих героев: война, оккупация, связанные с ней обнищание и безработица в первые послевоенные годы сорвали людей с насиженных мест, выбили почву у них из-под ног, деклассировали, выбросили на дно, зачастую искалечив морально… Внешне спокойно, как бы совершенно объективно рисует таких людей Кальвино: перед нами и в самом деле одни лишь их слова и поступки. Со всего города мчатся в порт алчные проститутки, привлекаемые магическим словом «доллары» («Доллары»). Один за другим проходят перед незадачливым и глуповатым полицейским полунищие обитатели большого, дома на окраине («Кот и полицейский»). В этих рассказах снова звучит одна из любимых тем Кальвино – тема несовместимости «мечты» (как продолжение «мира детства») и «трудной жизни»; впрочем, и сама «мечта» здесь уже искажена, искалечена, как и сами герои. Вот девушка в рассказе «Кот и полицейский»: она забилась на чердак, чтобы никто не мешал ей хотя бы почитать про «красивую жизнь», описанную в дешевом журнальчике. В рассказе «Ограбление кондитерской» перед нашими глазами проходит трагический фарс осуществления детской мечты у потрепанного жизнью обитателя «дна», в котором это мимолетное изобилие среди вечной нищеты будит такую алчность, что он превращается чуть ли не в животное. Боль за человека, искалеченного нечеловеческими условиями капиталистической действительности, встает в ироничных и злых рассказах этого цикла.
Но есть у Кальвино герой, который сумел и в зрелые годы в тех же нечеловеческих условиях сохранить ясный взгляд ребенка, сохранить мечту. Это Марковальдо, рабочий без квалификации, герой следующей группы рассказов. Из безысходной нищеты Марковальдо пытается вырваться к иным, человеческим условиям, которые его наивный разум представляет себе как «естественное существование» на лоне природы. Марковальдо хочет охотиться («Городской голубь»), собирать грибы («Грибы в городе») и спать на чистом воздухе («Скамейка») ; короче, Марковальдо хочет идиллии, в простоте душевной идеализируя сельскую жизнь. Марковальдо оказывается наивнее своего двенадцатилетнего сынишки, очутившегося в деревне и там тоже увидевшего лишь изнурительный труд («Путешествие с коровами»). Идиллия немыслима ни в деревне, ни в капиталистическом городе, она рушится при столкновении с «трудной жизнью». Не случайно иронический заголовок «Трудные идиллии», непосредственно относящийся к циклу о Марковальдо, Кальвино предпослал всему первому разделу своей книги: он явно сам считает «тему Марковальдо» главной темой рассказов.
В своей недавней статье «Вызов лабиринту» Кальвино писал: «Что касается самого великого и всеохватывающего предвидения будущего – предвидения Маркса, то мы видим, что его негативное пророчество (о развитии капитализма) подтвердилось… в сути своей: никто не избежит зубчатых колес индустрии ни на единый миг в своей общественной или частной жизни». Именно этот тезис и подтверждает писатель всей образностью рассказов о Марковальдо. Неумолимая логика бытия капиталистического города подсовывает Марковальдо ос вместо пчел, сад туберкулезного санатория вместо загородного парка, рекламные щиты вместо деревьев зимнего леса, гонит его из одной нелепой ситуации в другую, уподобляет другому «естественному существу», затравленному и погубленному непонятным и чуждым для него миром, – подопытному кролику, унесенному Марковальдо из клиники. А если один-единственный раз интересы Марковальдо совпали с чьими-то интересами в борьбе конкурирующих компаний, то и это обернулось для него в худшую сторону, и светящаяся реклама новой фирмы навсегда заслонила от его глаз звездное небо («Луна и Ньяк»).
В рассказах о Марковальдо «сказочность» и реализм Кальвино достигают полного и органического синтеза. «Сказочна» не только вся интонация рассказов, «сказочен», фольклорен и сам их герой, все делающий невпопад. И вместе с тем он глубоко человечен и трогателен – так же как его родной брат с экрана неудачливый Чарли, наделенный тем же «волшебным глазом» и так же захваченный «зубчатыми колесами» капитализма (читатель помнит эти кадры в «Новых временах» Чаплина).
Зато когда Кальвино пишет о хозяевах «трудной жизни», ее виновниках, злым и едким сатириком предстает он перед нами. В раннем рассказе «Курица в цехе» за издевательски нарисованными образами шпика и доносчика Джованнино Вонючки и заводских охранников встают образы нанявших их фабрикантов, перепуганных нарастающим протестом рабочих, боящихся малейшего проявления их солидарности и в погоне за прибылью загнавших мастера-виртуоза Пьетро в безвыходную «тюрьму нервного напряжения, автоматизма и усталости».
«Власть чистогана», о которой писали основоположники научного коммунизма в «Коммунистическом манифесте», давно стала предметом изображения в литературе. Страшная власть золота запечатлелась в грандиозных и трагических образах Гобсека и Скупого рыцаря; однако в наши дни в капиталистическом обороте золото вытеснено банкнотами, чеками – бумажками с написанными на них цифрами, цифрами, цифрами… С ними и столкнулся маленький Паолино – герой рассказа «Ночь, полная цифр». Цифры заполнили все: они искажают человеческие отношения, отталкивая друг от друга юношу и девушку, цифрам скоро вообще не нужны будут люди, которых заменят счетные машины. Писатель находит удивительно острые, точные образы, чтобы показать обесчеловечивающую силу цифр – денег. Мальчик встречается и со Скупым рыцарем цифр – старым бухгалтером, вместе с ним спускается в заветный подвал. И оказывается, весь мир цифр держится на ошибке, символической ошибке, ибо в ней писатель обобщил свою мысль о противоестественности этого страшного мира.
Особенного сатирического блеска достигает Кальвино в рассказе «Синьора Паулатим». По форме это маленький киносценарий. Мелькают предметы, показанные «крупным планом». Одни вещи. Какое странное безлюдье! Нет, люди есть; но ведь «объектив» – это взгляд хозяйки, синьоры Паулатим. А где уж ей замечать людей, работающих на нее: она занята своими «переживаниями». И вот на фоне лихорадочной работы те, кто распоряжается ее плодами, разыгрывают пошлейшую «драму», благополучно завершающуюся «роковой» фразой из анекдота: «Посмей только застрелиться – убью!» Ничтожные, пошлые паразиты – вот они, хозяева жизни, пригвожденные пером Кальвино-сатирика.
Время действия рассказов, составляющих второй раздел книги («Трудные воспоминания»), – последние годы фашистского режима. Они написаны от первого лица и носят как бы автобиографический характер; это впечатление подтверждается и общностью отдельных деталей, переходящих из рассказа в рассказ. Однако «я» рассказчика, вспоминающего о днях своего отрочества, скрывает всякий раз иной образ. Если в ранних рассказах «Человек среди полыни» и «Хозяйский глаз» мы видим героя, чье неприятие жизни выразилось в никчемности, в полной оторванности от окружающих людей труда, то в таких зрелых произведениях, как «Вступление в войну», «Авангардисты в Ментоне» и «Ночь дружинника ПВО», и тема и герой совершенно иные. Собственно, тема этих рассказов уже знакома нам: это первое столкновение с жизнью; но решается она уже не в условнообобщенном, «сказочном», а в остропсихологическом плане. Юным героям необходимо сделать выбор, определить свою позицию, и Кальвино с редкой психологической точностью показывает те факторы, которыми этот выбор обусловлен.
Герой рассказа «Вступление в войну», член фашистской молодежной организации, относится к фашизму скептически и в общем остается довольно равнодушным к происходящему до тех пор, пока бедствия, обрушенные на людей войною, не пробуждают в нем высокое чувство моральной ответственности перед ними. Это чувство гонит его на эвакопункт, к тем, кто более всех пострадал от войны, рождает желание помочь им. И когда перед его глазами мелькает виновник всех бед – дуче, юноша скорее сердцем, чем умом, понимает, что этим человеком, упоенным сознанием своей мнимой исторической миссии, руководят чувства, противоположные его собственным, что до людей ему нет дела.
Рассказ «Авангардисты в Ментоне» является как бы прямым продолжением «Вступления в войну». Но здесь герой сталкивается уже не с бедствиями войны, а с результатами фашистского «воспитания». И внутренний протест против поощряемых фашистскими главарями неприглядных действий товарищей на сей раз выливается в действие – пусть нелепое, никому не причиняющее ущерба, но знаменующее новый шаг в развитии героя.
К смутному ощущению неблагополучия и несправедливости, царящей в стране, приходит и герой последнего рассказа этого цикла – «Ночь дружинника ПВО». Обстановка в нем почти та же, что и в первых двух, почти те же и внешние приметы героя, лишенного, однако, того чувства моральной ответственности, которое определяло поступки героя предыдущих рассказов. Более того, герой легко поддается влиянию более «опытного» товарища. Но вот он впервые сталкивается с жизнью ночного города, и при виде грязи и мерзости с него быстро слетает скороспелый мальчишеский цинизм. И в душу его проникают новые чувства: омерзение при виде горланящего отряда фашистских ополченцев, жадное любопытство при встрече со старым рабочим-коммунистом, уважение и сочувствие к людям труда. И в конце рассказа герой вдруг ощущает внутреннюю близость с отцом, давно уже живущим «в ссоре со всем миром». Так смутно пробивается в юноше неприятие того мира и той жизни, с которой он впервые столкнулся.
«Трудная любовь» – так называется третий цикл рассказов. Но странно: в нем нет любовных историй в обычном понимании этого слова. Более того, в первом же рассказе «Случай из жизни близорукого» любовь присутствует лишь в виде далекого намека. Человек самый заурядный, вовсе не неврастеник, вынужден начать носить очки, и вот это незначительное обстоятельство вдруг открывает ему, как он одинок, как оторван от других людей. В этом рассказе писатель на первый взгляд отдает дань широко распространенной среди буржуазных писателей Запада, особенно Италии, теме «отчужденности» – якобы извечной и неизбежной разобщенности всех людей, невозможности подлинного общения, слияния. Однако Кальвино обращается к этому пессимистическому мифу только для того, чтобы вступить с ним в спор и показать, как живая жизнь, живая душа человека на каждом шагу опровергает эту мертвенную и мертвящую схему. Великолепная миниатюра «Случай из жизни супругов» каждой своей поднятой до символа деталью отрицает «отчужденность»: любовь помогает преодолеть разобщение, вызванное, в сущности, теми же тяжкими условиями «трудной жизни». Не извечное и «естественное», а социально обусловленное, не роковое и непреодолимое, а преодолеваемое силой самого простого чувства – таково «разобщение», говорит Кальвино в этом рассказе. И путешествие Федерико В. – это преодоление разобщенности, разлуки, потому радостной поэзией полно описание самых прозаических деталей поездки («Случай с пассажиром»). Даже потребность любви и потребность приблизиться к людям, выйти из своего замкнутого мирка неотличимы друг от друга: именно в общении с людьми находит Стефания Р. разрешение мучившего ее чувства неполноценности, томления, которое она принимала за тоску по любви («Случай из жизни молодой женщины»). Теплота человечности, преодолевающая отчужденность, – вот что такое «трудная любовь» Кальвино.
Особняком стоит последний рассказ цикла – «Случай с поэтом». Он тоже символичен и тоже полемичен, и спор идет также с литературой буржуазного декаданса, но предмет спора иной. В статье «Вызов лабиринту» Кальвино писал об эстетстве в литературе: «Эстетизм не ставит себе цели искупить в историческом плане уродство капитализма; его задача – создавать образы, которые были бы вне его, которые были бы иными». Эстетизм – бегство от действительности в условный мир красоты. Именно с этим бегством спорит Кальвино в рассказе, и спор идет по линии наибольшего сопротивления. Поэт Узнелли созерцает отнюдь не выдуманную, не мнимую красоту, а подлинную, вечную красоту природы, красоту женщины, любимой им, но он нем перед этой красотой. Зато картина нищеты, горя, картина «трудной жизни» вызывает в его душе бурю слов. «Трудной жизни», а не равнодушной красоте отдает свое творчество настоящий художник – вот вывод Кальвино.
Но какова должна быть общественная позиция человека по отношению к «трудной жизни»? Ответа на этот вопрос ищет герой повести «Облако смога». В центре ее стоит вполне реальная для каждого капиталистического города проблема – проблема загрязнения воздуха. Вся жизнь людей погружена в облако ядовитого тумана, и он становится символом всех нечеловеческих условий, в которые поставил людей капитализм, – символом «трудной жизни». Облако смога душит героя, он не мыслит себе жизни вне его, не хочет буржуазного благополучия, но не находит и пути борьбы. И вот перед глазами героя-созерцателя, наделенного обостренной чувствительностью, проходят люди, каждый из которых знаменует определенное отношение к смогу, к «трудной жизни».
Герой поступает на службу в компанию, занимающуюся проблемами борьбы со смогом. Ею руководит инженер Корда, с пафосом ораторствующий о высоких целях компании, об идейных соображениях, заставляющих его самого работать там. Но странно: на всех бумагах, касающихся борьбы с копотью и пылью, лежит… слой пыли. Одна лишь деталь сводит на нет все высокопарные речи инженера Корда, крупного промышленника и дельца. А когда герой попадает на один из заводов, руководимых Корда, ему становится ясно: «инженер Корда – хозяин смога, это он ежеминутно выдыхает его на город». Страницы, посвященные инженеру Корда, принадлежат к лучшим созданиям Кальвино-сатирика. С мифов о «народном капитализме», о «новой роли предпринимателя» сорвана маска, они предстают в своем подлинном виде – как обман трудящихся, как средство укрепления «власти смога».
Подобно поэту Узнелли, герой подвергается «искушению красотой». Его возлюбленная Клаудия живет в своем, особом мире, смог даже не затрагивает ее, она прекрасна сама, и лишь прекрасное интересует ее (правда, мы можем понять, что такая жизненная позиция обеспечивается немалым состоянием). Герой не может пойти за Клаудией в ее мир, тем более что в мире этом он встречает прежде всего инженера Корда, и он вступает в спор с возлюбленной. Бегство от смога к «красоте» неприемлемо для героя, как одна из форм равнодушия, а следовательно, и приспособления к существующему порядку, к смогу.
Прямой противоположностью Клаудии выступает синьорина Маргарита, квартирохозяйка героя. Она живет в грязи, оставляемой смогом, и не замечает ее, и лишь бесцельная, бессмысленная забота о чистоте комнат, в которых никто не живет, говорит о том, что и она сохранила какое-то слабое, искаженное представление о жизни вне смога. Зато сослуживец героя, Авандеро, испытывает живейшую потребность вырваться из душного облака – вырваться самому, не заботясь и не думая о других. И ради своей эгоистической цели он готов служить чему угодно – и смогу и мнимой борьбе с ним.
Но вот герой сталкивается с людьми, которые, как и он сам, не бегут от смога и не мирятся с ним, которые вступают в борьбу с капитализмом, зная, что вопрос смога есть «вопрос социального строя». Это деятели рабочего движения, которых представляет в повести Омар Базалуцци. Они симпатичны герою, потому что смог – «трудная жизнь» – определяет все их поведение, их устремления и цели: «Такие, как Омар Базалуцци, не ищут случая убежать от продымленной серости, окружающей их: она создает для них особые ценности, диктует новые внутренние нормы поведения». Однако герою кажется, что Омар и его товарищи сами не верят в свою победу, да и идеалы их представляются ему наивными. Интеллигентский скепсис привел героя-созерцателя к ошибке, к слепоте, не позволившей ему поверить в тот единственный путь борьбы со смогом, который является истинным и который он сумел все же увидеть и выделить в путанице дорог, ведущих в разные стороны персонажей повести.
В конце концов герой все же находит тех, кого считает истинными борцами со смогом. Это простые люди труда, прачки, которые день за днем смывают грязные следы смога и доставляют людям радость чистоты – для того чтобы дым и копоть снова вторглись в их жизнь и загрязнили ее и прачкам снова пришлось начать свой необходимый, но бесконечный и безысходный труд.
В повести, созданной в трудный момент сомнений, Кальвино, казалось бы, приходит к пессимистическому выводу. Но весь смысл его творчества, полного веры в людей и горячего стремления к новым, справедливым человеческим отношениям, говорит об оптимизме писателя. А его недавнее заявление о том, что «сегодня в Италии главная и, пожалуй, единственная гарантия против возврата к реакционной диктатуре, гарантия продвижения к демократической перестройке государственного аппарата – это по-прежнему существование сильной левой рабочей оппозиции» и что «всей своей силой эта оппозиция обязана прежде всего коммунистам»[2], показывает, что оптимизм его основан на правильном понимании тех сил, которые способны победить «царство смога». И сам Кальвино каждым своим произведением содействует этой победе.
Из цикла «Трудные идилии»
Ловись, рыбка, большая и маленькая
Отец маленького Цеффирино не признавал трус
Чтобы оторвать их, отцу маленького Цеффирино приходилось действовать ножом. Каждое воскресенье он отправлялся на мыс и, надев очки, принимался внимательно обследовать утесы, обходя их один за другим до тех пор, пока его маленькая корзинка не наполнялась доверху пателемами; несколько штук он съедал туг же, на месте, высасывая из раковины, словно из ложки, влажную, острую на вкус мякоть, остальные складывал в корзинку. Время от времени он поднимал глаза, рассеянно оглядывал спокойную гладь моря и кричал:
– Цеффирино! Где ты?
Цеффирино проводил в воде весь день, до самого вечера. Они. вдвоем приходили на мыс, отец оставлял Цеффирино на берегу, а сам тотчас же принимался за своих слизняков. В пателемах Цеффирино не находил ничего привлекательного – они были слишком твердыми, неподвижными и упрямыми. Сперва его заинтересовали крабы, затем осьминоги и медузы, а потом постепенно рыбы всех видов. С каждым летом его охотничьи приемы становились все сложнее и хитроумнее, и теперь уже никто из мальчишек его возраста не мог так ловко управляться с подводным ружьем. В воде легче всего людям плотным, как бы целиком состоящим из дыхания и мускулов. Именно таким и рос Цеффирино. На суше рядом с отцом, тянувшим его за руку, он казался обыкновенным стриженым мальчуганом, одним из тех разинь, которых приходится то и дело подгонять подзатыльниками, зато в воде он мог кого угодно за пояс заткнуть, а под водой – и подавно.
В тот день Цеффирино удалось подобрать себе все, что нужно для подводной охоты. Маска – бабушкин подарок – хранилась у него еще с прошлого года, ласты одолжила ему двоюродная сестра, у которой была маленькая нога, а ружье для подводной охоты он потихоньку стянул из дома своего дяди. Правда, отцу он сказал, что ружье ему дали на время. Впрочем, он был мальчик аккуратный, умел беречь вещи.
Море было чудо до чего прозрачное. На все наставления отца Цеффирино ответил: «Да, папа», – и вошел в воду. Теперь он совсем не был похож на человеческое существо: стеклянная морда, трубка для дыхания – как щупальце, ноги заканчиваются плавниками, как у рыбы, в руках какой-то снаряд, немного смахивающий на копье, немного на ружье, немного на вилку. Но это только казалось, что он перестал быть человеком. На самом деле, очутившись в воде, даже погрузившись в нее только наполовину, Цеффирино сразу почувствовал себя самим собой. Он узнавал себя в каждом движении ластов, в той сноровке, с которой сжимал под мышкой ружье, в том усердии, с каким он плыл все дальше, погрузив лицо в воду.
Сначала дно было усыпано камнями, потом стало скалистым. Иные скалы были голые, иные бородатые, густо обросшие бурыми водорослями. За каждым выступом скалы или между трепещущими, колеблемыми течением бородами могла внезапно появиться большая рыба. Через стекло своей маски Цеффирино с замиранием сердца внимательно смотрел вокруг.
Красота подводного царства поражает с первого взгляда, но самое прекрасное, так же как и всюду, видишь позже, когда примешься изучать его фут за футом. Ты словно впитываешь в себя эти подводные пейзажи: плывешь, плывешь, и кажется, нет им конца. Стекло маски – будто один огромный глаз, который жадно поглощает тени и краски. Но вот тень кончается, и ты оказываешься за пределами мира скал; на песчаном дне ясно различимы мелкие волнистые морщинки – следы приливов и волн, лучи солнца спускаются до самой глубины вместе со стайками мелькающих, словно язычки пламени, крошечных рыбок, которые скользят друг за другом, прямые как стрелки, и вдруг все разом бросаются в сторону.
Вот взметнулось маленькое облако песка, и где-то глубоко послышался всплеск. Это ударил хвостом сарган. Он не заметил, что в него нацелена острога. Теперь уже Цеффирино плыл под водой. Сарган, лениво повернувшись несколько раз и показав свои полосатые бока, внезапно бросился в сторону. И рыба и охотник поплыли между камнями, ощетинившимися во все стороны водорослями к углублению в пористой и почти совершенно голой скале. «Ну, здесь уж ты от меня не уйдешь!» – подумал Цеффирино, но в ту же секунду сарган исчез. Из щелей и углублений вырывались пузырьки воздуха; некоторое время они вереницей летели кверху, потом все замирало, но вот уже в другом месте вверх летела новая вереница пузырьков. В ожидании добычи колыхались морские анемоны. Сарган высунулся из одной расселины, тотчас же скрылся в другой, затем снова показался из щели далеко в стороне. Обогнув выступ скалы, он нырнул в глубину, и Цеффирино увидел возле самого дна полосу светящейся зелени. Рыба скрылась в этом зеленом сиянии. Цеффирино бросился вдогонку.
Миновав низкую арку у подножия утеса, он снова увидел над собой толщу воды и небо. Со всех сторон дно бухты было исчерчено тенями редких скал; там, где тени понижались, бухта отделялась от моря грядой этих скал, торчавших над водой.
Изогнувшись всем телом и оттолкнувшись ластами, Цеффирино всплыл, чтобы перевести дыхание. Вот воздушная трубка выскочила на поверхность, и из нее брызнуло несколько капель воды, просочившихся в маску, однако голова мальчика все время оставалась под водой. Вдруг он снова увидел саргана, даже не одного, а сразу двух. Не успел он прицелиться в них, как показалась целая флотилия сарганов, спокойно плывущих слева от него, потом такая же стая засверкала справа. Место было на редкость богатое рыбой, прямо-таки пруд, а не открытое море! Куда бы Цеффирино ни посмотрел, всюду шевелились тонкие плавники, блестела чешуя. Мальчик был так поражен и очарован этой картиной, что ему даже в голову не пришло выстрелить из своего ружья.
Сейчас важнее всего было не спеша присмотреться, как лучше выстрелить, чтобы не распугать остальную рыбу. По-прежнему держа голову под водой, Цеффирино направился к ближайшему утесу и вдруг прямо перед собой увидел в воде белую руку, безвольно повисшую вдоль стены, уходящей в глубину. Море было совершенно неподвижно, но на его поверхности, натянутой и прозрачной, то и дело расходились концентрические круги, словно в этом месте одна за другой падали дождевые капли. Мальчик поднял голову и огляделся. На самом краю утеса ничком лежала толстая женщина в купальном костюме. Женщина загорала и плакала. Слезы одна за другой бежали по ее щекам и капали в море.
Цеффирино поднял маску на лоб и сказал:
– Простите, пожалуйста.
– Ничего, мальчик, – ответила толстуха, всхлипывая. – Лови себе рыбу.
– Здесь очень рыбное место, – объяснил он. – Вы видели, сколько тут рыбы?
Толстая женщина продолжала лежать не шевелясь, приподняв голову и уставившись перед собой полными слез глазами.
– Ничего я не видела. Да и как я могу увидеть? Вот плачу, плачу, никак не успокоюсь.
Когда дело касалось моря и рыб, Цеффирино мог кого угодно за пояс заткнуть, но в присутствии посторонних он снова становился разиней, заикающимся на каждом слове.
– Мне очень жалко, синьора… – пролепетал он, собираясь снова отправиться к своим сарганам. Но такая толстая женщина, да еще в слезах – это было так необычайно, что Цеффирино помимо воли остался на месте и уставился на нее, словно зачарованный.
– Я вовсе не синьора, мальчик, – снова заговорила толстуха своим звучным, немного гнусавым голосом. – Зови меня синьорина. Синьорина Де Маджистрис. А тебя как зовут?
– Цеффирино.
– Прекрасно, Цеффирино. Хороший улов? Или хорошая охота, как у вас говорят?
– Не знаю, как говорят. Я еще ничего не поймал. Но место тут – что надо!
– Будь осторожен со своим ружьем. Я не за себя беспокоюсь, что мне, несчастной! Я из-за тебя, чтобы ты как-нибудь не поранился.
Цеффирино ответил, что она может не беспокоиться. Присев на камень рядом с женщиной, он некоторое время смотрел, как она плачет. Иногда казалось, что она уже успокаивается: в эти минуты она прерывисто вздыхала покрасневшим носом и поднимала вздрагивающую голову. Но почти тотчас же в уголках ее глаз под веками появлялись слезинки, набухали и в конце концов переливались через край.
Цеффирино не знал, что и подумать. При виде плачущей синьорины просто сердце сжималось. Но как можно быть такой печальной, когда вокруг море, а в нем кишмя кишит всякая рыба и ото всего этого сердце наполняется радостью и решимостью? Снова броситься в зеленую глубину и, как прежде, гоняться за рыбами? Но как же он может это сделать, когда рядом сидит взрослая тетя и обливается слезами? Получалось, что в одно и то же время, в одном и том же месте можно испытывать прямо противоположные и совершенно несовместимые желания! Вместе они не укладывались в сознании Цеффирино, и он никак не мог отдаться ни тому, ни другому.
– Синьорина, – проговорил он.
– Что тебе?
– Отчего вы плачете?
– От несчастной любви.
– А-а…
– Тебе этого не понять. Ты еще маленький.
– Хотите попробовать поплавать в маске?
– Спасибо, с удовольствием. А это хорошо?
– О! Это лучше всего на свете!
Синьорина Де Маджистрис встала и застегнула на спине бретельки купальника. Цеффирино подал ей маску и подробно объяснил, как ее надевать. Когда маска была надета, синьорина полушутливо, полусмущенно покрутила Головой, однако сквозь стекло было видно, что глаза ее продолжают плакать. Неуклюже, как тюлень, она бултыхнулась в море, опустила лицо в воду и принялась барахтаться.
С ружьем под мышкой Цеффирино прыгнул следом за ней и поплыл.
– Как только увидите рыбу, подайте мне знак! – крикнул он синьорине Де Маджистрис.
В воде он не признавал шуток. Редко кому выпадала честь отправиться с ним на рыбную ловлю.
Но синьорина высунула лицо из воды и отрицательно замотала головой. Стекло маски стало мутным, и теперь сквозь него уже нельзя было разглядеть ее лица.
– Я ничего не вижу, – пожаловалась она, содрав маску. – От слез все стекло запотело. Нет, я не могу. Мне очень жаль, но…
Она была вся в слезах, но из воды не вылезала.
– Вот ведь беда, – пробормотал Цеффирино.
У него не было с собой половинки сырой картофелины, которой обычно протирают стекло маски, чтобы вернуть ему прозрачность, но он устроил все как нельзя лучше, заменив картофелину собственной слюной, и надел маску.
– Смотрите, как я делаю, – сказал он толстухе.
И они вместе поплыли в море. Цеффирино, отталкиваясь ластами, плавно скользил, опустив лицо в воду, синьорина плыла на боку, вытягивая одну руку и подогнув другую, горестно подняв голову и не переставая плакать.
Плавала она плохо, эта синьорина Де Маджистрис, все время на боку, неловко хлопая по воде руками. Под ней на многие метры вглубь опрометью бросались в разные стороны рыбы, спешили убраться подальше морские звезды и каракатицы, раскрывали свои рты актинии. Поэтому перед глазами Цеффирино потянулись теперь такие пустынные пейзажи, что он даже растерялся. Здесь было уже довольно глубоко. Песчаное дно сплошь усеивали маленькие обломки камней, между которыми слабо колыхались в такт еле заметным движениям моря перепуганные водоросли. Но сверху казалось, что это камни плавно скользят по однообразному фону песчаного дна среди неподвижной воды и густых зарослей морской травы.
Вдруг Де Маджистрис увидела, что мальчик вниз головой уходит под воду. На секунду мелькнула его спина, потом ласты, и вот уже его тень, отчетливо различимая в прозрачной воде, скользнула вниз, на дно. Люпаччо слишком поздно заметил грозившую ему опасность, с силой пущенная острога догнала и ударила его наискось, ее средний зуб впился в хвост рыбы, пронзив его насквозь. Люпаччо напряг свои колючие плавники и стал метаться в разные стороны, взбаламучивая воду. В его теле сидел только один из трех зубьев остроги, поэтому он еще надеялся вырваться, пусть даже лишившись хвоста. Но он добился только того, что зацепился плавником за другой зуб остроги. Люпаччо был пойман. Натянулась леска, наматываясь на катушку, и скоро над рыбой закачалась розовая тень довольного собой Цеффирино.
Через несколько секунд из воды вынырнула острога с насаженной на ней рыбой, потом появилась рука мальчика, наконец, показалась голова в маске и послышался клекот воды в дыхательной трубке.
– Посмотрите, какая красивая! – воскликнул Цеффирино, подняв маску. – Смотрите, синьорина!
На остроге торчал большой, черный, с серебром люпаччо. Однако женщина продолжала плакать.
Цеффирино взобрался на вершину утеса. Де Маджистрис с трудом вскарабкалась следом за ним. Мальчик нашел неподалеку небольшую выбоину в камне, до краев наполненную водой, и опустил туда рыбу, чтобы она не испортилась. Оба присели рядом с ней на корточки, и Цеффирино, с интересом наблюдая, как тело рыбы меняет цвет, и поглаживая ее по чешуе, то и дело предлагал Де Маджистрис последовать его примеру.
– Посмотрите только, какой он красивый! – повторял мальчик. – Видите, как бьется?
Когда ему показалось, что к унынию, не покидавшему толстуху, начинает примешиваться какой-то интерес к пойманной им рыбе, он сказал:
– Я на минутку отлучусь, погляжу, может, еще одну удастся поймать.
И, нарядившись в свои доспехи, бросился в воду.
Женщина осталась сидеть возле рыбы. Неожиданно она обнаружила, что никогда еще не видела рыбы более несчастной, чем эта. Она водила пальцем по круглому, как колечко, рыбьему рту, по жабрам, по хвосту, потом вдруг увидела, как на красивом серебряном теле рыбы открылось множество микроскопических дырочек. Это вылезали водяные блохи, крошечные паразиты, живущие на рыбах. Уже давно, очень давно владели они этим люпаччо, прогрызая себе путь в его плоти.
А между тем Цеффирино, не ведавший обо всем этом, уже влезал на утес с торчавшей на остроге золотистой омбриной, которую он протянул Де Маджистрис. Таким образом теперь они словно разделили обязанности: женщина снимала рыбу с остроги и клала ее в выбоину, а Цеффирино снова кидался вниз головой в море – охотиться за новой добычей. Однако каждый раз, прежде чем нырнуть, он оглядывался на Де Маджистрис, чтобы проверить, перестала ли она плакать. Но она плакала, даже глядя на люпаччо и омбрину, и Цеффирино не знал, что же может ее утешить.
Бока омбрины были украшены золотистыми полосками, вдоль всей спины один за другим тянулись два плавника. И вот между этими плавниками синьорина разглядела глубокую узкую рану. Рана была старая, гораздо старее тех, что нанесла острога Цеффирино. Должно быть, ее ударила своим клювом чайка, и ударила с такой силой, что непонятно было, как после такого удара рыба могла остаться в живых. Да, кто знает, сколько времени эта омбрина носила в своем теле такую боль…
Опередив острогу Цеффирино, на стайку маленьких и нерешительных церли бросился верезуб и на лету проглотил одного церли, но в ту же минуту ему в горло впился трезубец. Никогда еще Цеффирино не делал более удачного выстрела.
– Мировой верезуб! – закричал мальчик, стаскивая маску. – Понимаете, я гнался за церли. А он – раз! – и проглотил одного! Ну тут я… – И он, заикаясь от волнения, принялся рассказывать, как все случилось.
Поймать рыбу крупнее и красивее этой было просто невозможно, и Цеффирино хотелось, чтобы Де Маджистрис порадовалась, наконец, вместе с ним. Но она смотрела на жирное серебристое тело рыбы, на ее горло, которое совсем еще недавно заглатывало зеленоватую рыбку, а теперь, в свою очередь, было растерзано стальными зубами остроги. «Да, вот так они и живут там, в море!..»
Потом Цеффирино поймал еще серого рокке и красного рокке, саргана с желтыми полосками на боках, толстенькую золотую рыбку, плоскую богу, а под конец даже усатую, ощетинившуюся колючками летучую рыбу. Но у каждой из этих рыб синьорина Де Маджистрис обнаруживала, кроме ран от остроги, то крошечные, словно уколы, отверстия, которые прогрызли водяные блохи, то пятно от какой-то непонятной болезни, то рыболовный крючок, с давних пор застрявший в глотке. Что, если эта мелкая бухточка, обнаруженная мальчуганом, – место сбора разных увечных рыб, убежище для несчастных, осужденных на долгие страдания, их подводный лазарет или арена смертельных поединков?
Между тем Цеффирино сражался между скал. Осьминоги! Он открыл здесь целую колонию этих моллюсков, обосновавшихся у подножия массивного утеса. Скоро на его остроге красовался большой фиолетовый осьминог, выпускавший из раны жидкость, похожую на разбавленные чернила. При виде его синьориной Де Маджистрис овладела непонятная грусть. Для осьминога нашли отдельную выбоину, и Цеффирино с удовольствием остался бы возле нее, чтобы полюбоваться, как медленно меняет оттенки серо-розовая кожа моллюска. Было уже поздно. От долгого купания в воде все тело мальчика покрылось гусиной кожей. Но он не был бы Цеффирино, если бы не захотел переловить всю найденную им семью осьминогов.
Поделиться книгой: